Для Ленина и его соратников не существовало вопроса о социальной цене «прорыва в будущее». Однако практика коммунистической власти, обещающей привести общество к состоянию упорядоченной гармонии и процветания, свободного от конфликтов, на деле означала непрерывную, не дающую никаких надежд на скорое окончание борьбу с внутренними и внешними врагами. Коммунистический эксперимент стал экстремальным, но, вероятно, решающим и окончательным испытанием амбиций модерна достичь полного контроля над человеческой судьбой и условиями жизни. И если рождение коммунистической версии модерна было неотъемлемой частью восхождения «твердого» модерна, то падение коммунизма неизбежно отразило его закат. Последний вздох коммунистического эксперимента означал вступление модерна в его «текучую» стадию.
Прямая конфронтация и соревнование с капиталистической альтернативой модерна имели смысл лишь до тех пор, пока ставилась задача удовлетворения конечной совокупности человеческих потребностей. Но в «текучей» фазе модерна капитализм выбывает из соревнования: отныне речь идет о потенциальной бесконечности человеческих потребностей и все усилия фокусируются на обслуживании их бесконечного роста. Ради этого необходима мультипликация возможностей и вариантов выбора вместо безнадежных усилий направить их в единое русло.
И все же равноценно ли падение коммунизма его смерти? Ссылаясь на Ю. Хабермаса, автор отмечает, что «программа коммунизма» далеко не выполнена. Призыв к социальной справедливости и к созданию достойных условий человеческого существования, привлекший в позапрошлом столетии к коммунистическим идеям миллионы сторонников, и сегодня звучит ничуть не менее актуально для еще большего числа современных обездоленных. В той же Индии, которую можно считать крупнейшей драгоценностью в короне «текучего» модерна, несколько десятков миллиардеров сосуществуют с четвертью миллиарда людей, живущих менее чем на 1 долл. в день. Более 40% индийских детей моложе пяти лет систематически страдают от недоедания. Мало того. Бедность вернулась и в те страны, откуда, казалось, она была навсегда изгнана. В Британии, например, более 14 тыс. детей из малообеспеченных семей получают бесплатные школьные завтраки в качестве единственного средства избежать недоедания. В последние годы правления Тони Блэра еженедельный доход 10% беднейших британских домохозяйств упал до 9 ф. ст., тогда как доход 10% наиболее обеспеченных домохозяйств дополнительно вырос на 45 ф. В целом список социальных болезней так называемых «развитых обществ» остается длинным и даже продолжает расти.
За всеми статистическими данными, графиками и корреляциями, свидетельствующими о новом нарастании социальной несправедливости, стоят, помимо прочего, нарастающая моральная индифферентность, притупление инстинкта самосохранения и неспособность понять, что и в современном мире достойная жизнь и счастье не являются чем-то само собой разумеющимся. Надежда на то, что каждый способен обеспечить себе достойную жизнь в одиночку, является фатальной ошибкой. Мы ни на йоту не приблизимся к этому идеалу, отстраняясь от социальных бед и неудач других людей.
Как-то в конце 1920-х или в начале 1930-х годов Антонио Грамши в одной из записей, сделанных им в туринской тюрьме, отметил: «Кризис состоит именно в том факте, что старое умирает, а новое не может родиться» (1, с. 276). Он назвал это состояние «междуцарствием» (interregnum). Грамши вкладывал в понятие «междуцарствие» свой особый смысл, имея в виду одновременные и глубокие изменения социального, политического и юридического порядка. В каком-то смысле его понимание «междуцарствия» близко к ленинской трактовке революционной ситуации, когда верхи более не могут править по-старому, а низы не хотят по-старому жить. Грамши спроецировал внешние контуры «переходного периода» на экстраординарную ситуацию разрушения правовых оснований старого социального порядка, синхронную с начальной фазой конструирования правовых рамок нового порядка.
По мнению Баумана, нынешние планетарные обстоятельства несут на себе печать нового междуцарствия. Сегодня умирает виртуальное единство территории, государства и нации, рассматривавшееся в качестве ключевого фактора глобального распределения суверенитета. Это единство подвергается эрозии и теряет монополию на политическое действие. Ни один из центров принятия решений в современном мире не располагает более полнотой суверенитета. Пребывающий в свободном плавании суверенитет очень трудно определить и еще сложнее защитить от посягательств множества квазисуверенных субъектов. На смену союзу власти и политики, укоренившемуся в правительственных резиденциях наций-государств, приходит их сепарация друг от друга. В эпоху нового междуцарствия старые структуры политического управления демонстрируют свою неспособность решать проблемы, вызванные усиливающейся глобальной взаимозависимостью.
Но когда же междуцарствие закончится, а его итогом станет утверждение новых универсальных принципов человеческого сосуществования? И можем ли мы назвать агентов, способных эти принципы сформулировать и ввести в действие? Бауман связывает с поиском ответа на эти вопросы «метавызов» XXI в. К нему в конечном счете сводятся все прочие вызовы, риски и кризисы, с которыми человечество уже сталкивается или вскоре столкнется. Подобно самому вызову, ответ на него должен быть глобальным.
Литература
1. Gramsci A. Selections from the Prison notebooks / Ed. by Q. Hoare, G. Nowell-Smith. – L.: Lawrence & Wishart, 1971.
Множественные траектории модерна: Почему социальная теория нуждается в исторической социологии
Wagner P
Multiple trajectories of modernity: Why social theory needs historical sociology // Thesis Eleven. – L., 2010. – Vol. 100, N 1. – P. 53–60
Петер Вагнер, профессор университета Тренто (Италия), в своей статье «Множественные траектории модерна: Почему социальная теория нуждается в исторической социологии» отмечает, что анализ существующих форм модерна является самым серьезным вызовом социальной и политической теории, а также сравнительно-исторической и политической социологии. По его мнению, концептуальный и эмпирический анализ должен быть направлен на выявление как общего, так и специфического в различных формах модерна. При этом особое внимание исследователей должно быть обращено на выяснение того, почему партикулярные формы модерна трансформировались в специфические социетальные установки и институты.
Актуальные дискуссии о модерне сфокусированы главным образом на динамике институциональной структуры. Это вполне оправданно для сравнительной политической экономии, в рамках которой неолиберальному дерегулированию противопоставляются устойчивые национальные режимы экономического регулирования. Такой подход оправдан и для анализа международных отношений, противопоставляющего интернационализацию (посредством гегемонии или международных режимов) региональному институциональному строительству или сохраняющим свою жизнеспособность нациям-государствам. Даже в социологических дискуссиях, хотя и с некоторым смещением акцентов, доминирует установка на рассмотрение взаимосвязанных процессов индивидуализации и глобализации, тогда как конкурирующие представления об интеграции отдельных обществ или о формировании структурированного глобального общества занимают более слабые позиции. В то же время в социокультурных исследованиях внимание смещено к концепциям «глокализации» или «гибридизации», благодаря чему становится возможным учесть динамическую перспективу в анализе современного мира.
П. Вагнер подчеркивает, что на фоне общего доминирования исследований институциональной структуры наибольшее внимание привлекает идея множественности модернов, постулирующая плюрализм моделей социально-политической организации. Этот подход, пионером которого является Ш. Эйзенштадт, объясняет устойчивый характер плюрализма социально-политических моделей многообразием «культурных программ». Однако, по мнению автора, данный подход обладает двумя недостатками. Во-первых, сильная идея «культурной программы» предполагает высокую степень стабильности любой конкретной формы модерна. Приверженцы этого подхода предпочитают говорить о традиционных цивилизациях – китайской, японской, индийской и т.д. Однако данный подход довольно трудно без оговорок или ограничений использовать в тех случаях, когда в центре внимания оказываются такие страны, как Бразилия, Австралия, США или даже Россия. Во-вторых, слабость представлений о множественности модернов связана с дихотомией общих и обязательных характеристик модерна, с одной стороны, и многообразия культурных программ – с другой стороны. Подобная дихотомия порождает трудности всякий раз, когда множественность манифестаций модерна требуется эксплицировать в категориях специфических культурных программ.
Указывая на эти проблемы, Вагнер отмечает потребность в инновативном подходе к сравнительному анализу современных обществ. По его убеждению, решающую роль в разработке этого подхода могла бы сыграть категория «самопонимание» (self-understanding). Самопонимание не является неизменным для того или иного общества на протяжении веков; оно указывает на качественные трансформации, происходившие в недавнем прошлом. Речь, таким образом, идет не о фундаментальных культурных программах, а о продолжающемся процессе более или менее коллективного осмысления специфической ситуации конкретного социума в свете значимого опыта прошлого. Кроме того, предлагаемый автором подход ориентирован не на отрыв «культуры» от институционального каркаса модерна, а на демонстрацию того, как процесс реинтерпретации исторического опыта воздействует на институциональные изменения. Иначе говоря, автор стремится продемонстрировать связь между культурно-интерпретативными и социально-политическими трансформациями (с. 55).
Вагнер высказывает уверенность в том, что разработка концепции «социетального самопонимания» позволит дистанцироваться от традиционного взгляда на социальную структуру как основную детерминанту человеческого действия и в то же время избежать редукции всех социальных феноменов к совокупности рациональных действий индивидов. Эта концепция сфокусирована на межличностной коммуникации по поводу базовых правил и ресурсов, которыми пользуются члены соответствующего общества. Соответственно, основной задачей интерпретавно-институциональной сравнительной социологии должен быть анализ самопонимания, позволяющий осуществлять сравнение различных обществ. Для социетального самопонимания характерно стремление обсуждать проблемы или события, значимые для конкретного общества, например идейные предпосылки и обстоятельства возникновения Соединенных Штатов или коллективный опыт, связанный с итальянским движением Сопротивления против фашизма и гитлеровской оккупации. Исследователям, анализирующим социетальное самопонимание, особенно важно выявить его наиболее устойчивые компоненты, или базовую эпистемическую, политическую и экономическую проблематику. Набор вопросов, позволяющих выявить эту проблематику, должен быть открыт для интерпретации, а среди возможных ответов не должно быть таких, которые претендуют на статус единственно верных.
Диапазон возможных ответов должен способствовать общей реконструкции базовой проблематики самопонимания на основе ретроспективного анализа эпистемологических, политических и экономических идей, находивших отклик в соответствующем обществе. Эпистемическая проблематика отражает специфику знаний людей о самих себе, об общественной жизни и о природе. Проекция этой проблематики на социально-политическую сферу позволит в дальнейшем выявить ее значимость для данной сферы и – в более широком смысле – для сплочения общества и его адаптации к модерну.
Центральным для идентификации политической проблематики является соотношение коллективных интересов и индивидуальной автономии. Автономия как базовая категория модерна оставляет значительное пространство для интерпретаций индивидуальной автономии (свобода от принуждения или от господства) и коллективной автономии (демократия). Политическая проблематика, кроме того, охватывает различные модальности участия в процессе принятия политических решений (вопрос гражданства) и варианты агрегирования коллективных интересов (вопрос представительства).
Экономическая проблематика сфокусирована на вариантах наилучшего удовлетворения материальных потребностей общества. Наряду с собственно экономическими категориями, например категорией производственной эффективности, здесь обнаруживается связь с социальными ценностями и нормами, их возможной иерархией.
Рассмотрение эпистемической, политической и социальной проблематики выявляет широкую вариативность и многочисленные возможности различных интерпретаций, а также важнейшую роль конкретных проявлений индивидуальной и коллективной автономии. Исходя из этого, автор считает возможным и необходимым рассматривать фундаментальные социальные трансформации и траектории модерна в исторической перспективе. Такого рода реконструкция социетального самопонимания во многих случаях может быть соотнесена с анализом институциональных изменений, например конституирования отношений между государством и церковью. Исторический анализ зачастую предоставляет возможность отследить подобные трансформации вплоть до конкретных «событий», когда акторы действуют в соответствии с опытом, основанном на реинтерпретации базовой эпистемической, политической и экономической проблематики. Эти действия социальных акторов могут рассматриваться как мобилизация культурных ресурсов, как яркое проявление коллективной креативности. Вместе с тем нельзя говорить о культурной детерминированности этих действий; нет также никаких гарантий, что соответствующие действия и реакции проявятся в последующих социальных трансформациях.
Зависимость от траектории предшествующего развития и цивилизационный анализ: Методологические вызовы и теоретические задачи
Knöbl W
Path dependency and civilizational analysis: Methodological challenges and theoretical tasks // European j. of social theory. – L., 2010. – Vol. 13, N 1. – P. 83–97
Немецкий исследователь Вольфганг Кнёбль (Геттингенский университет, ФРГ) в своей статье обращается к методологическим вызовам и задачам, связанным с развитием цивилизационного подхода Ш. Эйзенштадта. Он подчеркивает, что рост популярности этого подхода в 1980-е годы стал реакцией на проблемы, с которыми столкнулась доминировавшая в то время макросоциологическая парадигма, представленная в первую очередь теорией модернизации и мир-системным анализом И. Валлерстайна. Дополнительным, весьма серьезным вызовом для прежних макросоциологических подходов стал рост значения религии, который противоречил постулату о модерне как эпохе секуляризации. И хотя дискуссии о роли религии продолжаются и по сей день, возобладала точка зрения, согласно которой концепция секуляризации наилучшим образом описывает динамику европейских обществ, но не может служить эффективным инструментом анализа за пределами европейского культурного ареала. Успех цивилизационного анализа Ш. Эйзенштадта и его последователей во многом был обусловлен тем, что он создавал концептуальную основу для переоценки роли религиозного фактора.
Однако развитие этого нового подхода, который бросил вызов ряду прежних социологических концепций и постулатов, все же нельзя считать беспрецедентным в истории социологии. Как подчеркивает автор, еще в начале XX в. Марсель Мосс предложил общие контуры программы цивилизационных исследований. При этом обнаружились не только преимущества такой исследовательской программы, но и ее серьезные недостатки. Именно Мосс начал первым говорить о цивилизациях в плюралистическом контексте, подчеркнуто придерживаясь ценностно-нейтральной позиции. Развивая идеи Э. Дюркгейма, Мосс определял цивилизацию как комбинацию феноменов, которая достаточно велика, многообразна и значительна в количественном и качественном отношениях. Каждая цивилизация представляет собой семейство обществ, существование которого связано с некоторыми фактами – как современными, так и историческими, лингвистическими, археологическими и антропологическими (3, с. 21–29).
В трактовке Мосса, цивилизации определяются на основе лингвистических и культурно-религиозных особенностей, тогда как политические факторы и границы не могут в данном случае иметь определяющее значение. Тем самым Мосс формирует теоретическую базу для эмпирического анализа различных аспектов роста, распространения и взаимопроникновения цивилизаций.
Теоретически и методологически значимо замечание Мосса о том, что каждая цивилизация имеет центр и периферию (3, с. 23). Вместе с тем использование Моссом термина «семейство обществ» указывает на определенные ограничения процесса дифференциации. Значение этого процесса Мосс не ставит под сомнение, но подчеркивает, что он имеет место в рамках цивилизаций как более широких общностей. Кроме того, процесс дифференциации также происходит и между различными цивилизациями. Межцивилизационные границы не заданы априорно, а конкретные контуры цивилизаций могут быть установлены на основе эмпирического анализа.