— Заткнись, миротворец! — рявкнул Коротышка и, выхватив наган, выстрелил в потолок.
Толпа на миг стихла. Коротышка выстрелил еще раз.
— Вы что? Сбесились! Под пули дурацкую башку подставляете? Хотите, чтоб всю деревню орудийным огнем снесли? А ну по местам! Живо! Садитесь, говорю вам. Вот так! А ты выйди, чернобородый, покажись, каков храбрец! Из-под лавки все ловки гавкать…
— Я не гавкаю! Не собачьей породы! Сызмальства мать с отцом человечьей речи обучили. — Пахотин медленно продирался сквозь толпу. Вышел, остановился у самой сцены и, глядя прямо в глаза Коротышке: — Неладно начинаешь, товарищ начальник продотряда. Всех не заарестуешь и в трибунал не отправишь. Лучше послушай, что я тебе скажу. Обойди завтра все дворы, перевесь семенное зерно у каждого и в списочек занеси. Опосля в мешки его да не все в одну кучу, семена-то неодинаковы. Каждый пущай свой мешок метит и везет в общий амбар. Ты расписочку дашь с печатью да с обязательством к севу семена те возвернуть. И сторожей к ссыпке, как я сказывал ранее, да таких, чтоб верил им народ, чтоб знал — скорей головой поплатятся, но ни одно зернышко не пропадет. С тем и возвращайся в губернию либо поезжай туда, где семена на самогон пускают, там пали со своего пугача. Дело я говорю, мужики?
— Верна-а-а!
— Ладна-а-а!
— Давно бы так!
«Ах, гады. Сиволапое мужичье. Большевичок идейный. Вздернуть бы тебя сейчас…» Коротышка вскинул над головой до мелкой дрожи стиснутый кулак:
— Хватит митинговать! Не будет по-твоему, бородатый провокатор! Ишь, умник. Вас созвали не советоваться, а приказывать! Ясно? Так вот мой приказ. Никаких обмеров. Никаких расписок. Никаких гарантий. Никаких ваших сторожей! Завтра к вечеру семена сдать! К тем, кто не сдал, послезавтра придем в двор и выгребем из амбаров все под метлу. Не вздумайте стать поперек. Реквизируем весь хлеб и скот… сошлем… посадим… зам…
Губы его побелели и уже не выговаривали слова, а что-то бессвязно лопотали, на них запузырилась слюна. Коротышка задохнулся от ярости. И в этот миг мертвую тишину располосовал негромкий вроде бы голос Пахотина:
— Ваше благородие, господин Карпов, очнись! Колчак сдох, и твои каратели на том свете. — Повернулся к залу, зычно гаркнул — Мужики! Айда по домам! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!
С обвальным грохотом люди вскочили с мест и, что то угрожающе крича, ринулись к выходу. Коротышка понял: нет силы, способной сдержать этот поток. Он скрипел зубами и тискал в кармане рукоятку нагана.
Глава пятнадцатая
1
Нелегкую жизнь прожил чекист Тимофей Сазонович Сатюков. Шесть лет воевал, изведал немецкого плена, побывал в белогвардейской контрразведке, не однажды заглянул с глаза смерти. Казалось, нет уже в жизни ничего такого, что могло бы поразить, заставить удивиться. И вдруг…
Он сидел на корточках подле самой сцены и отчетливо слышал, как Коротышка, по-ребячьи побалтывая короткими ногами и покуривая, напевал: «Тра-ля-лля-ля, тра-ля-лля-ля». Едва заслышав это траляляканье, Тимофей Сазонович обмер и долго не мог перевести дух. Это была та самая песенка без слов, которую при допросах напевал колчаковский палач, начальник дивизионной контрразведки Мишель Доливо.
Значит, Карпов и Доливо — одно и то же?! От этой мысли Тимофей Сазонович холодел. И тут же начинало казаться, что Карпов не Доливо и песенка вовсе не та. Но Тимофей Сазонович мысленно приклеивал к подбородку Карпова маленькую бородку, клеил на верхнюю губу короткие подковообразные усы, вешал на утиный нос золотое пенсне и все больше убеждался, что перед ним Мишель Доливо. А уж мелодию песенки Тимофей Сазонович ни при каких обстоятельствах не мог спутать ни с какой другой.
Речь Горячева насторожила Тимофея Сазоновича. «Чего это он все за Советскую власть, за Ленина норовит схорониться». А когда Карпов схватился с Пахотиным, старый чекист, не веря своим ушам, порой начинал тихонько пощипывать себя за руку. Когда же Пахотин крикнул мужикам: «Айда домой! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!» — Тимофей Сазонович едва не вскочил и не кинулся арестовывать начальника продотряда особого назначения. И как ликовал Сатюков, глядя на мужицкую лавину, которая, разметав по сторонам растерянных продотрядовцев, хлестала ревущим потоком в настежь распахнутую, трещащую под ее напором дверь Народного дома.
Когда просторный зал опустел, продотрядовцы сгрудились вокруг Карпова.
— Товарищ Крысиков! — прозвенел металлом злой голос Коротышки.
Крысиков кинул руки по швам, прищелкнул каблуками сапог.
— Расквартируйте бойцов в домах э… э…
— Зырянова, Зоркальцева, Лешакова и Карасулина, — вставил Кориков.
— На полный хозяйский рацион, — продолжал командовать Коротышка. — Отберите двух бойцов — и через час ко мне. Я буду в кабинете Корикова.
Пока расставляли бойцов на постой, Тимофей Сазонович все время крутился перед глазами Крысикова, всячески выказывая свою расторопность и услужливость, и в конце концов добился-таки, что тот оставил его при себе. Третьим оказался татарин Кабир Сулимов — сухой и юркий, с белозубой улыбкой.
По пути к волисполкому Крысиков пояснил:
— Мы оперативная тройка для особых поручений. Без команды от меня ни на шаг. Без моего приказа ни с места.
— Р-р… стрр… — проурчал Тимофей Сазонович, хотя этот человек вызывал у него острую неприязнь.
Крысиков был саженного роста, но какой-то вялый и глуповато-флегматичный. В нем чувствовалась огромная физическая сила и туповатость.
Коротышка начальственно восседал за столом в кабинете Корикова.
— Пахотина арестовать. Бесшумно и немедленно, — приказал он.
За Пахотиным отправились все трое, прихватив с собой волисполкомовского сторожа. Он и постучал в дверь пахотинского дома и на вопрос Евтифея: «Кого несет?» — ответил смиренно: «Не узнаешь, что ль? Кориков тебя кличет, чтобы, говорит, сей момент был». — «Не помрет твой Кориков до завтра», — сердито отозвался Пахотин. «Да ты ково это разуросился, Евтифей? — подпустил в голос строгости сторож. — Тебя Советская власть вытребовывает, а ты ей кукиш кажешь?»
Они подстерегли Пахотина в полусотне шагов от родного дома.
— Ты арестован, — просипел Крысиков, заступая Пахотину дорогу и хватая его за рукав полушубка.
— Не лапай, — огрызнулся Евтифей, вырываясь.
Крысиков, не размахиваясь, молча сунул кулак под ложечку Пахотину, и тот, словно надломившись, брыкнулся в снег. Сграбастав упавшего за воротник, Крысиков легко поднял его, поставил на ноги, пообещал:
— Ишо раз бзыкнешь, селезенку отшибу.
— Ты за это ответишь…
— Значит, мало? — промурлыкал Крысиков и снизу, ровно крюком, поддел Пахотина кулаком под скулу. Евтифей распластался на земле.
— Сволочь, — выругался он, поднимаясь.
И тут же пятипалая крысиковская кувалда опустилась на Евтифеев загривок с такой силой, что у Пахотина затрещал хребет. Евтифей качнулся, но устоял и благоразумно смолчал.
— Так-то, — самодовольно уркнул Крысиков.
У Сатюкова сжимались кулаки. «Чего же это творится? Коммунист ведь Пахотин, середняк. С кем воюем? Этот Крысиков, похоже, только тем и занимался, что мужиков калечил…»
Коротышка встретил их на пороге волисполкома. Глянув на Пахотина, понимающе улыбнулся.
— В подвал. Ключи себе. Никакой милиции. Ночевать в дежурке, — выпалил пулеметной очередью и скрылся в дверях волисполкома: видно, был сильно взволнован или куда-то спешил…
2
Действительно, Коротышка был очень взволнован и спешил. Несколько минут назад его отозвал в сторону начальник волостной милиции Емельянов.
— Я к тебе с просьбой товарищ Карпов.
— Слушаю, — Коротышка привычно прищелкнул каблуками.
— Ты, бают, бывший разведчик, чекист.
— Так точно. Чем могу служить?
— Тут наш милиционер нашарил берлогу Боровикова. Белый каратель и первейший враг Советской власти. Мы за ним боле месяца охотились. Теперь надо зверя имать, а у меня два милиционера и те…
— Все ясно, товарищ Емельянов. Беру это на себя. Давай в помощь твоего Шерлока Холмса и считай, что бандит в твоих руках.
— Вот спасибо. Ну, спасибо. Выручил, брат, — возликовал Емельянов. — Я ведь, понимаешь, всю жизнь плотничал…
— Не беспокойся. Где твой следопыт?
Емельянов знаком подозвал стоявшего поодаль молоденького парнишку в милицейской форме и когда тот подошел, представил:
— Гриша Воронов. Комсомолец. В милиции второй год.
— Где засек? — деловито спросил Коротышка.
— Ни в жизнь не угадаете! — Гриша понизил голос. — В малухе, на кориковском дворе. Увидел — глазам своим не поверил…
— Как ты выследил его?
— Я как узнал, что Боровиков объявился у нас, клятву дал — не успокоюсь, пока энту змеюгу не сыщу. Батя мой у него в Яровске на бойне работал. Повздорили из-за чего-то, а Боровиков — тут же в контрразведку: арестуйте, большевикам сочувствует. Ну и расстреляли… Целые ночи я по селу каруселил, ни одна мышь мимо не проскочила…
— Ну и дальше?
— Дымок из малухи пошел, Зашел с огороду, а он выполз по нужде.
— Молодец! — Коротышка тиснул Гришину руку. — Буду ходатайствовать о награждении тебя именным оружием. Кто- нибудь еще знает об этом? Отлично. Никому ни гугу. В два часа ночи встретимся здесь. Только помни, никому…
— Могила, — заверил Гриша.
— Тесен мир. Тесен, — бормотал Коротышка, глядя на дверь, за которой скрылся милиционер. — Везуч Фаддей Маркович. Живуч, боров…
Они встретились, как условились, ровно в два у волисполкомовских ступенек.
— Теперь слушай меня, — вполголоса заговорил Коротышка, пригнувшись к Гришиному лицу. — Наган в карман полушубка и не выпускай рукоятки. Ни о чем не спрашивай. Делай, что скажу. Придется стрелять — бей в ноги. Нужен живой. Я уже отправил сообщение в губчека. Сам и повезешь Боровикова в Северск. А мы тут с Кориковым разберемся — проверим, что за птица. Тронулись. С богом…
По тропе, вытоптанной вдоль изб, они неспешно шли гуськом, стараясь ступать так, чтобы снег не скрипел под ногами.
В белесом небе слабо мерцали белые звезды. Луна кропила землю белым светом. Снег посверкивал свежей чебачьей чешуей. Покряхтывали от холода опушенные куржаком громадные тополя. Тихо вокруг. Петухи давно оттрубили полночь. Намерзлись за день дворовые псы и теперь спали в закутках, вполуха слушая морозную тишину.
— Зайдем с тылу, — вполголоса скомандовал Коротышка и, кинув руки на жердь, легко перемахнул изгородь.
Они брели но колено в слежавшемся, обдутом ветрами снегу. Через каждые три шага Коротышка замирал, как гончая на стойке.
Вот и угол малухи. Остановились, перевели дух.
— Сними-ка шапку, Гриша, — еле слышно сказал Коротышка.
Парень не задумываясь стащил с головы мохнатую шапку, и тут же в самое темя клюнула его рукоятка нагана. Гриша рухнул на снег. Коротышка склонился над поверженным, ударил еще раз в височную ямочку так, что хрустнул череп. Распрямился, стер пот со лба. Крадучись прошел к двери. Тихонько царапнул по доске и сразу услышал шорох в малухе. Стукнул дважды.
— Кто? — испуганный, хриплый голос.
— Отвори, Фаддей Маркович. Свои.
— Кто там?
— Доливо. Мишель. Не узнаешь?
— Ты?! Откуда?
— С того свету. Отворяй живей.
Они долго тискали друг друга в объятиях. Расцеловались. Фаддей Маркович даже слезу обронил.
— Выдь, погляди, какого голубя перехватил я по пути к тебе, — сказал Коротышка.
— Окостыжел, гад, — Фаддей Маркович пнул носком валенка разбитую голову Гриши Воронова. — Ну, спасибо, Мишель. Век не забуду.
— Свои люди — сочтемся. Надо куда-то припрятать этого, Тебе придется исчезнуть. Ненадолго. Еще день-два — и ахнет. Я прихватил для тебя удостоверение. Дам несколько адресов. Нужно подстегнуть, чтоб полыхнуло более-менее одновременно…
Чуть свет Коротышку разбудил начальник милиции Емельянов.
— В чем дело? — недовольно скривил мясистые губы Коротышка.
— Ты цел? — недоверчиво спросил Емельянов.
— Ты что, перепил?
— Где Воронов?
— Вместе с двумя нашими бойцами повез Боровикова в губчека. Теперь твой Воронов вознесся. И тебе, как начальнику, перепадет кусочек славы.
— Да брось ты… — засмущался Емельянов. — Как вы его?
— Без осечки. Только об этом пока надо помолчать. Даже в уезд не следует докладывать. Сейчас такое время…
— Ясно, товарищ Карпов.
— И вот еще что… Как по-твоему, знал Кориков о том, кто прячется на его подворье?
— Сам над тем же голову ломаю. Ведь председатель волисполкома…
— Вот-вот. Теперь гляди да поглядывай. Я доложил губчека свое мнение. Думаю, скоро Кориков последует туда же, только под конвоем. Но пока — ша! Ни звука.
— Ясно.
Глава шестнадцатая
1
Челноково ходило ходуном. На головы ошалелых мужиков, торопливо свозивших семена в ссыпку, градом сыпались слухи, один страшней другого.
Евтифея Пахотина ночью пороли плетьми, всяко измывались. Анна евонная сунулась к начальнику отряда, тот чуть не снасильничал бабу, еле отбилась…
Евдоким Полторы Руки не дал свинью на прокорм продотряду. До полусмерти избили мужика… Ромка кинулся на выручку — измолотили прикладами…
Фешку Оловянникову заманили в баню, раздели догола, озоровали и охальничали над ей…
Поначалу Флегонт отнесся к этим слухам с недоверием, но когда они подтвердились, поп ринулся в волисполком к начальнику продотряда.
За окном еще не сгустились сумерки, а в кабинете Корикова горели три лампы-молнии. Коротышка играл в шахматы с Кориковым. Крысиков наблюдал за игрой.
Увидев Флегонта, Коротышка иронически протянул:
— A-а, святой отец… Чем могу служить?
Флегонт снял шапку, расстегнул шубу, но не сел.
— Только крайняя нужда заставила меня переступить сей порог. Опомнитесь! Остановитесь! Ужель не зрите бездну, над коей занесли ногу?
— Мудрено глаголете. Не уразумею, о чем речь, — усмехнулся Коротышка.
— Немедленно прекратите издеваться над крестьянами, накажите виновных в бесчинствах, иначе я сам, сейчас же поеду в губернию и расскажу обо всем властям. Полагаю, мне в данном случае поверят больше, нежели целой крестьянской делегации.
— Ха-ха-ха! — громко засмеялся Коротышка. Вскочил и, подбежав вплотную к Флегонту, закричал ему в лицо: — Моли бога своего, что я в хорошем расположении духа. И не суй нос куда не просят. Он поедет в губернию!.. Ах, какие страсти. Поезжай! Я думаю, чека небезынтересно будет узнать, как по твоему наущенью Катерина Пряхина сожгла продовольственный отряд, а сама с твоей помощью укрылась от возмездия. А разве не на твоем подворье целый месяц укрывался белогвардейский холуй Боровиков? Алексей Евгеньевич, вы сможете это подтвердить?
— Да-с, — склонил голову Кориков.
— А кто в день нашего приезда собрал у себя мужиков и подстрекал их к непослушанию и сопротивлению властям? Кто подучил Пахотина взбаламутить сход? Кто уговаривал меня сорвать приказ губпродкома о семенной разверстке? Под святой рясой вы…
— Не надо больше, — неожиданно тихо и как будто спокойно пробасил Флегонт. — Для лжепророков нет святого. Наветов и угроз ваших не страшусь…
— Где же ваше непротивление злу? — медвяно улыбнувшись, запел Кориков. — Где евангельское всепрощение и кротость, кои вы проповедуете с амвона? Христос какие муки терпел, а в губчека не жаловался…
— Гы-гы-гы! — сыто и нагло заржал Коротышка.
— Ха-ха-ха, — захохотал Крысиков.
— Хо-хо-хо! — тоненько и тихо вторил им Кориков, прикрывая рот ладошкой.
Медленно, пуговка по пуговке, Флегонт застегнул шубу, повертел на голове, будто примеривая, круглую меховую шапку, молча повернулся к выходу. Хохот за спиной разом оборвался. В наступившей тишине выстрелом прогремел хрипловатый от бешенства голос Коротышки:
— Значит, в губчека?
— Да, — глухо откликнулся Флегонт.
— Сунуть под нос дуло — не дакнет, — буркнул Крысиков.