Глухими ночами лесные зимники становились дорогами смерти. Медленно двигались по ним толпы пленных — коммунисты, комсомольцы, милиционеры и прочие, кто хоть чем-то, хоть однажды выказал свои симпатии к большевикам, к Советской власти. Подогретые самогонкой, распаленные непокорством и стойкостью обреченных пленников, конвоиры нередко набрасывались на них, и тогда стылое безмолвие оглашалось криками, стонами и под. слепым небом разыгрывалась еще одна трагедия, подобная той, какую увидел в логу челноковский поп Флегонт. Истерзанные трупы оставлялись на месте расправы — пока их не заметет метель, иль не растащат голодные волки, иль не найдут обезумевшие от горя родственники и тайно не похоронят…
Почти в каждой мятежной волости имелся свой «повстанческий штаб» и свой так называемый «крестьянский волисполком», которые лишь номинально подчинялись «яровскому крестьянско-городскому совету» и «главному штабу народной армии», разместившемуся там же (из всех уездных центров юга губернии мятежники овладели только Яровском). Каждый из многочисленных штабов норовил присвоить себе как можно более громкое наименование: головной, верховный, центральный. Засевшие в них белогвардейские офицеры делили территорию мятежа на фронты, придумывали направления главных ударов, а то разбухающие, то тающие толпы насильственно мобилизованных крестьян именовали армиями, дивизиями, полками с соответствующими командующими, командирами, начальниками, адъютантами, связными, разведками, хозчастями, военно-полевыми судами и т. д.
Мятежные штабы и командиры грозили крестьянину смертью за любую провинность: за уклонение от мобилизации и за невыполнение приказов, за нежелание умирать в бою и за милосердие к коммунистам, за изготовление самогона и за непредоставление лошадей для перевозки войск и раненых, и еще за многое иное. Оказавшиеся во главе военно- полевых судов, военно-следственных комиссий, контрразведок, особых отделов, бывшие колчаковские офицеры, полицейские и иные контрреволюционеры быстро и хладнокровно приводили эти угрозы в исполнение. А под Яровском и дальше на север, на двухсоткилометровой полосе шли бои с регулярными частями Красной Армии и коммунистическими соединениями. Выбив мятежников из села, красноармейцы нередко тут же вершили суд над кулацкой верхушкой, мстя за безвинно загубленных, замученных товарищей по борьбе.
Вот когда не с чужих слов, не по листовкам и газетам, а собственной шкурой даже самый сытый и темный, не желавший ничего знать, кроме своего хозяйства, середняк стал постигать азбуку классовой борьбы. Иной и хотел бы голову сберечь, ни влево, ни вправо не склоняться, да никак не получается… Брат поднялся на брата, сын замахнулся на отца. Качнулись извечные нравственные устои сибирской деревни, заскрипели и стали расползаться веками казавшиеся нерушимыми узы. Жизнь закусила удила и махом поперла по бездорожью — упряжь в клочья, повозку — в щепы, сшибла мужика с ног, завертела, закружила в бешеной карусели.
Качалась земля от гулкого топота лошадиных и человеческих ног. Дрожал воздух от рева луженых глоток и ружейной пальбы. Полнились села сиротами и вдовами. Тягучий, горький, заупокойный плач, не смолкая, бился под равнодушным зимним небом. А по ночам над забывшейся в тяжком сне деревней вдруг раскрылится красный петух, склюнет в одночасье половину домов и улетит прочь… От жара лившейся крови краснел и плавился снег, смерзаясь после в огромные алые комья, которые лизали ополоумевшие псы, заметала пурга, заносила поземка. Весной вместе с белым снегом растает и красный снег и, растворясь в говорливых буйных потоках, хлынет в речушки и реки вновь ожившая мужичья кровь, и земля ту кровь вернет людям ядреным подсолнухом, налитым колосом, узорным сибирским разнотравьем. Ну а те, что отдали свою кровь земле, никогда не возвратятся к людям…
2
Не случайно это заседание Северского губкома РКП(б) назвали чрезвычайным, не зря пригласили на него партийных активистов. Обсуждался вопрос, который волновал всех: «О политическом положении в губернии». Докладчиком, как и на том памятном заседании президиума, был председатель губчека Чижиков.
— Южные уезды губернии охвачены контрреволюционным мятежом. Врагам удалось сыграть на недовольстве крестьян, возмущенных грубейшими нарушениями революционной законности и продовольственной политики партии…
Чижиков говорил необычно быстро, сухими, сжатыми фразами, которые не повисали, не растворялись, а будто взрывались в мертвой тишине, и, раненные их осколками, люди стискивали зубы. Поведав о бесчинствах карповского продотряда, председатель губчека высказал убеждение, что эти злодеяния свершались под диктовку исчезнувшего члена коллегии губпродкома Горячева — замаскированного врага.
— Идеологи мятежа — эсеры и антисоветчики. Его ядро — кулаки, белогвардейцы, уголовники. Крестьян насильственно мобилизуют. В этом — основная сложность момента. Рабоче- Крестьянской Красной Армии приходится воевать с трудящимся крестьянином, одураченным эсерами, озлобленным провокаторами, одетыми в кожаные куртки продработников…
Он выговорил все это на едином дыхании и задохнулся, сделал небольшую паузу. Густая тишина в зале не шелохнулась, затвердела тысячепудовым чугунным слитком, ее тяжесть и жар Чижиков ощутил физически. Из этой чугунной тишины в докладчика вонзились десятки взглядов — одобрительных, недоверчивых, тревожных, протестующих, негодующих. Они подстегивали, пришпоривали Чижикова, до последнего предела напрягая нервы. Сейчас особенно важно было, чтобы эти люди поверили ему, согласились с ним, но не растерялись, не впали в уныние. «Только не сорваться», — приказывал себе Гордей Артемович. И все-таки пауза, видимо, затянулась сверх меры. За спиной трубно кашлянул Новодворов. Чижиков набрал полные легкие прокуренного воздуха.
— Дорога на Екатеринбург перерезана в двух местах. Продвижение продовольственных эшелонов к центру прекратилось. Питер и Москва жестоко голодают… — Снова задохнулся. Промокнул ладонью испарину на лбу. Полоснул острым, твердым взглядом по лицам сидящих в президиуме. — Три дня назад мятежники с ходу захватили Яровск. Им достались тысячи пудов собранного по разверстке хлеба, много всякого добра и, главное, типография с запасами бумаги и телеграф. В ближайших к Северску селах Советская власть свергнута. Банды с трех сторон подошли к городу на пять верст. Северск наводнен переодетыми белогвардейцами и прочей нечистью. Гарнизон губисполкома ненадежен…
Чижиков бил в одну точку: нужно создать обстановку боевой напряженности, мобилизованности, объединить усилия всех, кто может и должен участвовать в подавлении мятежа. Кажется, докладчик достиг желаемого. Выступавшие после него были немногословны, говорили страстно, спорили ожесточенно, без полупоклонов местным авторитетам, называя вещи своими именами.
Ожесточенней всего спорили о причинах мятежа. Секретарь губкома Водиков постарался снять вину с продовольственников. Лавр Гаврилович, опытный оратор, говорил раздумчиво, не настаивал, не предлагал, а вроде бы советовался, сомневался вслух, искал верный ответ. Этот прием да и весь облик Водикова — добродушный и мягкий, с белозубой улыбкой из-под пышных казацких усов, с негромким, но сочным голосом— сделали свое дело. К концу речи Водикова из зала повеяло как бы некоторым успокоением. Это встревожило Чижикова, и он снова в тысячный раз задал себе вопрос: «Кто есть Водиков? Перекрасившийся эсер или большевик, не очистившийся от эсеровских заблуждений?» Ответа не было. Чижиков переворошил в памяти все, что знал об этом умном, образованном человеке — то ли ошибающемся друге, то ли изворотливом враге. И не нашел зацепки, за которую можно было бы взяться и размотать клубок. Дальнейшее неведение— кто же он? — становилось нетерпимым и опасным. В бою надо верить идущему рядом. А Чижиков не верил секретарю губкома, бывшему эсеру Водикову. Видимых оснований к недоверию не было никаких, кроме интуиции, а на ней, как известно, политику не строят. Оттого и нервничал Гордей Артемович. Оттого и вдумывался в каждую фразу Водикова.
Тот характеризовал мятеж как кулацкий бунт, а кулаки — злейшие враги Советской власти, и «тут надо не ахать, не удивляться, не исследовать социальную базу, а бить. Наотмашь и насмерть!..». Он трижды повторил слово «бить», пристукивая при этом ладонью по трибуне. Сказал об идущих в Северск частях регулярной армии, о всеобщей мобилизации коммунистов и комсомольцев, о формировании коммунистического полка. «Нарыв созрел. Нужно немедленное хирургическое вмешательство. Каленым железом, с кровью выжечь кулацкий гнойник на прекрасном, но усталом теле молодой Республики Советов!» — так закончил Водиков свою речь, и тут же слово взял Губпродкомиссар Пикин.
На Пикина страшно было смотреть: он словно обуглился, стал череп лицом, сух и невесом телом, и только глаза сверкали таким яростным, нутряным огнем, что, столкнувшись с ними взглядом, Гордей Артемович не выдержал и стал смотреть в зал.
Если бы Чижиков смог заглянуть сейчас в душу продкомиссара, он увидел бы, в какой тугой узел сплелись там самые противоречивые чувства. О многом передумал Пикин за эти дни. Не раз клял себя за допущенные ошибки, все отчетливей сознавал, что Чижиков был прав в своих предостережениях. Но доклад Чижикова на заседании губкома так перевернул Пикина, что, потеряв самообладание, Губпродкомиссар невольно отшатнулся от собственных совсем недавних трезвых выводов… Признать, что он, Пикин, оказался чуть ли не невольным пособником классового врага, — это было выше его сил!..
И Пикин сразу объявил недомыслием и политической близорукостью рассуждения Чижикова о причинах кулацкого мятежа. Со слов губпродкомиссара выходило, что кулаки сами провоцировали продработников на применение жестоких мер, а потом использовали эти факты в своей контрреволюционной пропаганде.
Все более распаляясь, Пикин и не приметил, что вновь сбивается на прежний путь рассуждений. Изловив себя на этом, Губпродкомиссар на миг смешался и попытался смягчить формулировки, на ходу переставить акценты. Хотел и о собственной близорукости сказать, но встретил сочувствующий взгляд Чижикова и уже не смог совладать с собой — попер напропалую.
— Мы в одном повинны: были недостаточно тверды и беспощадны с кулацко-белогвардейским охвостьем. Не темни, Чижиков, с середняком! Труженик крестьянин не пойдет против своей власти. Если ж кто из трудяг и заглотнул кулацкую наживку, так их единицы и они скоро отрезвеют. Клюнет жареный петух в мягкое место — очухаются… Преувеличивая перегибы продработников, ты, Чижиков, дудишь в одну дуду с мятежниками. На, полюбуйся! — Пикин выхватил из кармана скомканный листок и не глядя протянул его за спину. — Это бандитская листовка. В ней сообщается о расстреле пятидесяти двух лучших продработников. Мы потеряли отличных продовольственников-организаторов. Да, они были непримиримы в борьбе с кулацкой гидрой, умели ответить двойным, тройным по силе ударом на удар врагов. Но именно так, и только так, должен вести себя подлинный революционер в настоящий момент. Не вали с больной головы на здоровую…
Тут Пикин стал обвинять губчека: просмотрела готовящийся мятеж, не сигнализировала, не предупредила, не обезвредила и прочее, и прочее в том же духе. Все это он выговаривал на предельном накале, нимало не смущаясь жестких, грубых слов.
— Если б ты не помешал расправиться с челноковскими контрреволюционерами-кулаками, сгубившими наш лучший продотряд, не взял бы под крылышко перерожденца Карасулина, не занимался слюнтявой демагогией вместо решительных мер — никакого мятежа не было бы. Кто мешал тебе разворошить паучье гнездо в Челноково? Доказательств не хватало? Продотряд сожгли. Самого тебя едва не прихлопнули. На волкомсорга покушались. Чего еще было надо?.. Проповедником бы тебе быть, а не председателем чека. И сейчас ни к месту рассопливился. Прав товарищ Водиков! Надо не выкапывать причины мятежа, а давить его…
Тишина лопнула, поднялся невообразимый гвалт. Люди вскакивали с мест и, перебивая друг друга, выкрикивали накопившееся. Одни требовали отстранения Чижикова от руководства губчека и предания суду. Другие кричали, что Чижиков прав, а Пикин защищает честь мундира и дезориентирует заседание. Аггеевский отшвырнул бесполезный колокольчик и принялся молотить кулаком по столу, но в зале не успокоились до тех пор, пока на трибуну не вышел председатель губисполкома Новодворов.
Савва Герасимович был самым старым по стажу большевиком губернии, за его плечами — дореволюционное большевистское подполье, царская каторга, личная связь с ленинской «Искрой». Его уважали, к его мнению прислушивались, и когда Новодворов пошел к трибуне, шум в зале стал круто стихать. Заговорил Савва Герасимович глуховатым голосом, неторопливо и рассудительно.
— То, что сейчас происходит в нашей губернии, по классовой сути своей — кулацкий мятеж. Антибольшевистский, антисоветский, и не случайно во главе его оказались эсеры и белогвардейцы. Нам надо немедленно решить самую трудную, но чрезвычайно важную задачу: отсечь трудового крестьянина от кулацко-белогвардейской верхушки. Успокоить, вернуть к земле, к труду обманутого, сбитого с толку мужика, а контрреволюционных заправил уничтожить. Всю нашу пропагандистскую машину следует направить на разъяснение крестьянам сути происходящего, любой ценой восстановить связь с сознательными крестьянами мятежных уездов. Важно, чтоб наша месть за кровавые злодеяния кулачья падала не на всех без разбору мятежников, а на кулацко-белогвардейское ядро. Сейчас не место и не время препираться и доказывать, кто дурнее. Пусть этим займутся историки. Давайте решать, как скорее ликвидировать мятеж с наименьшими потерями — и людскими, и моральными. Советская власть — народная, а значит, и мужицкая. Этого нельзя забывать. Надо драться и оружием, и пламенным большевистским словом. В каждом красноармейском подразделении должен быть наш агитатор. В каждом освобожденном селе — немедленно сход, открытый, прямой разговор о случившемся. Карать контрреволюционеров только по приговору суда — гласного, открытого, с обязательным участием крестьян. Вместо вооруженных продотрядов теперь в села надо посылать вооруженные пропотряды. Я верю — мятеж можно локализовать, мятежников расколоть изнутри и затушить пламя с минимальным применением силы, с наименьшей кровью… Через месяц — сеять. Чтобы вспахать, обсеменить сотни тысяч десятин, нужны сытые лошади, крепкие мужские руки, желание и доброе настроение крестьянина…
Чижиков удовлетворенно кивал словам Новодворова, а мыслями все дальше уходил от них. Неожиданно родилось, разрослось и стало необоримым желание проникнуть в одну из мятежных деревень, встретиться там с мужиками, затеять откровенный, прямой разговор и убедить, заставить добровольно сдать оружие, выдать зачинщиков, вернуться к мирному труду. Партизанщина? Но, не сделав этого, не уверуешь до конца в свою правоту, не заставишь поверить других. «Махну с Тимофеем Сатюковым в его родную Каменку. Там — волостной штаб мятежников, мужики зажиточные, есть ячейка эсеровского крестьянского союза. Если уж там кувыркнем — пойдет по-иному. Можно для прикрытия взвод с пулеметом… Никаких пулеметов! Тимофей и я. Сперва сам уверуй, потом других причащай…»
Чижиков машинально свернул вчетверо переданную Пикиным листовку, засунул в нагрудный карман гимнастерки. В мыслях осталась только поездка в мятежную Каменку. Затея рискованная. При самом благоприятном исходе — не миновать нагоняя от губкома. А можно уехать и не вернуться. Глупо и нелепо…
Ораторов Чижиков слушал, но толком не слышал, лишь по отрывкам проникающих в сознание фраз отмечая, чью сторону принимает говорящий. Но когда кто-то упомянул Горячева, мысли Чижикова разом перенеслись из Каменки в Челноково, к событиям, о которых рассказали Сатюков и Пахотин. Ловко подстроили господа кориковы и доливо, ничего не скажешь! И мужиков довели до исступления, и продотрядчиков — под топор. Сколько их полегло в эти дни в разных концах губернии… Чижиков достал из кармана и еще раз перечитал листовку о расстреле продработников. Большинство из названных в листовке он не знал, но тех, кого знал, уважал по-настоящему, хоть порой и крепко с ними спорил. Это были люди, безоговорочно верящие в правоту своего дела. Месяцами скитались они по взбаламученным, нередко враждебным деревням, ели что придется, спали где попало, мерзли и мокли, подставляли спины под кулацкие обрезы, и все только ради того, чтоб не дать умереть с голоду Республике Советов. Вспомнилось вдруг, как заплакал тогда Пикин в кабинете Аггеевского… Чижиков глянул на темное лицо губпродкомиссара. «Сгорит… Такие по краешку да по обочине не умеют. Сам себя в пламя кинет. Поберечь бы его, попридержать. Но как? Таких людей теряем из-за белой сволочи…»