Теоретики организационной социологии традиционно объясняют происходящее как следствие личных отношений акторов, в крайнем случае – как продукт истории их интеракций (в диадических союзах, семье, малой группе). Лабораторные эксперименты Мольм и ее коллег показали, что доверие и солидарность возникают между акторами, которые прежде не были знакомы и не имели в прошлом никаких контактов, и наоборот, регулярные контакты нередко способствуют укреплению взаимных обязательств сторон, но не приводят к эмоциональному сближению. Как уже говорилось, аффективная привязанность, участие и взаимное расположение субъектов обменных действий зависят от структуры связывающих их отношений взаимности. «Все сказанное выше, – делает вывод Мольм, – заставляет с уверенностью предположить, что структура реципрокности является крайне важным, хотя и совершенно недооцененным аспектом конституирования социального капитала посредством сетевых отношений и их социальной встроенности» (Molm, 2010, p. 126). Несмотря на различие дефиниций социального капитала в работах разных аналитиков, многие из них согласны с трактовкой этого феномена как резервуара или доступа к ресурсам посредством сетевых связей (Lin, 2002). Подобная трактовка интересна тем, что выдвигает на первый план не следствие социального капитала, т.е. социальное доверие, а источник его формирования – «нашу связанность с другими и с их социальными сетями», – замечает автор (Molm, 2010, p. 126). Тем не менее Мольм считает сетевые связи как таковые необходимым, но недостаточным условием возникновения социального капитала. Вслед за П. Пакстон (Paxton, 2002) Мольм акцентирует в содержании социального капитала не столько «объективные ассоциации индивидов», сколько субъективную окрашенность социальных связей – «взаимность, доверие, позитив». Следовательно, для возникновения социального капитала «требуется организация подобных ассоциаций в форме непосредственной либо обобщенной реципрокности с непременным односторонним курсированием благотворительности» (Molm, 2007, p. 200).
Необходимо также принять во внимание, что сетевые ресурсы социального капитала (поддержка, неформальная помощь, информация о возможностях) накапливаются в ходе повседневных взаимных или генерализованных обменов помимо какого-либо договорного сценария. Завершающий этап проекта, подчеркивает в связи с этим его руководитель, как раз и нацелен на выявление общих исследовательских интересов социальной психологии обмена и теории сетей (включая понятие социального капитала). Сегодня этот поиск реализуется в серии лабораторных экспериментов, моделирующих обменные акции, где форма обмена вычленена в качестве основной переменной из всей совокупности прошлых и наличных связей между участниками сетей. Задача состоит в том, чтобы проследить, как более ранние либо доминирующие текущие формы обменных отношений сказываются на последующих сетевых контактах акторов. Предварительные результаты свидетельствуют, что конституирование социального капитала и интегрирующих связей в рамках сетевых обменных интеракций обусловлены динамикой двух факторов – структуры обменов и сетевой структуры, прежде всего ее властных параметров.
В ходе экспериментов, проведенных Мольм и ее коллегами, выяснилось, что названные структуры могут как оказывать совокупное аффективное влияние на акторов, способствуя их сближению и кооперации, так и действовать независимо либо вопреки друг другу. В частности, оказалось, что интегрирующие связи обладают бóльшей силой в ситуации односторонних опосредованных реципрокных обменов и / или в контексте сетей, отмеченных высоким уровнем взаимозависимости акторов и сбалансированностью их властных потенциалов. Вместе с тем сплачивающий эффект структурированной односторонней взаимности возрастает в сетях, характеризующихся властной асимметрией партнеров обменных сделок, причем применительно к тем из них, чей потенциал (т.е. доступность того или иного числа вероятных партнеров для обменов) беднее; эта особенность обусловлена описанными выше механизмами усиления / редукции риска и конфликта в обменных интеракциях. Наконец, в зависимости от баланса потенциалов, определяющих итоговую выгоду каждого участника обмена, структура обменных сетей может способствовать отказу от повторения уже случившихся обменных актов либо их воспроизведению вновь и вновь – с последующей трансформацией поведенческой лояльности в аффективную привязанность партнеров друг к другу.
Концептуализация выявленной в экспериментах динамики двух структурных измерений социального обмена (реципрокных и сетевых) является, по мнению Мольм, развитием идеи П. Блау о дифференциации и интеграции как процессуальных характеристиках обменных действий. «Несмотря на то что неравенство властных позиций акторов снижает уровень их интеграции, этой негативной тенденции противостоит позитивный эффект реципрокных односторонних обменов. Реципрокные обмены побуждают акторов к преодолению барьеров, возведенных структурной асимметрией власти, и, тем самым, к взаимному формированию доверия и аффективных связей, что в свою очередь поддерживает продуктивность отношений обмена. Таким образом, власть и доверие вовсе не исключают друг друга, как до сих пор считали многие, в том числе и Грановеттер» (Molm, 2010, p. 127).
Многолетняя эмпирическая работа и ее концептуальное осмысление в рамках каузальной модели реципрокности как детерминанты социальной солидарности позволяют Мольм сделать следующие выводы:
а) формы обмена, при которых акторы прямо либо опосредованно осуществляют односторонние реципрокные акты благотворительности, способствуют отношениям доверия, аффективного расположения и солидарности;
б) субъекты подобных обменов обладают субъективным аффективным опытом совершенно особых отношений партнерства, недоступным участникам любого иначе структурированного пространства обменных связей;
в) интегрирующие связи (солидарность и доверие) – как следствие специфически структурированной взаимности – содействуют конституированию социального капитала в сетевых сообществах самых разных типов и усиливают чувство организационной принадлежности акторов; это обстоятельство открывает пути для применения концепции структурированной реципрокности к анализу макросоциальных процессов, тем более что «отношения макро- и микроуровней общественной жизни сами являются реципрокными» (Molm, 2010, p. 129).
Экспериментальная работа Л. Мольм и ее коллег в области социального обмена подготовила концептуализацию солидарности как специфического социально-психологического процесса (и результата) конституирования интегрирующих связей между людьми. Акцентируя особенности дисциплинарного подхода к этому феномену, Мольм подчеркивает, что речь идет о субъективном опыте отношений солидарности с другими в рамках малых групп и социальных сетей. Как свидетельствуют материалы обзора, анализ солидарности с позиций теории реципрокного обмена опирается на преимущественное понимание ее как формы или разновидности просоциального поведения и ассоциированных с этой формой аффективных переменных (участие, расположение, привязанность, верность, лояльность и т.п.). С этой точки зрения исследовательская перспектива Мольм перекликается с экспериментальным изучением симпатии в качестве одного из конституирующих элементов социального порядка, которое предприняли Б. Симпсон, К. Ирвин и Т. Макгриммон из Университета Южной Каролины (г. Колумбия, США) (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008). Их работа, не отличаясь фундаментальностью, сопоставимой с масштабным проектом Л. Мольм, интересна нетривиальной постановкой проблемы просоциальных (кооперативных) поведенческих предпочтений людей на фоне неизбежного столкновения коллективных и частных интересов.
Симпсон и его коллеги строят свою концепцию «социоструктурного опосредования отношений симпатии» на предположении о «решающей роли данного аффективного состояния в сглаживании конфликтов… и при разрешении социальных дилемм» (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008, p. 379). Социальная психология располагает солидным эмпирическим материалом, свидетельствующим в пользу такого предположения; кроме того, существует несколько теоретических моделей, описывающих симпатию как фактор поддержания социального порядка (Batson, Shaw 1991; Frank, 1993). Однако до сих пор остается открытым вопрос о том, как именно возникают отношения симпатии, в особенности между незнакомыми людьми, которые затем способствуют их социальной кооперации. Почему индивиды, не знавшие друг друга прежде и вряд ли предполагающие увидеться вновь за рамками наличной ситуации взаимодействия, склонны к проявлению взаимной симпатии и координации действий для достижения общезначимого результата? По мнению авторов, главной конституирующей детерминантой отношений симпатии (и, тем самым, про-социальных эмоциональных и поведенческих проявлений) выступает структурная организация самого контекста взаимодействия акторов, или интерактивной ситуации. Симпатия между незнакомыми людьми, утверждает Симпсон, скорее зарождается в условиях их взаимной зависимости, т.е. тогда, когда итоговый результат поступков каждого обеспечивается исключительно их совокупными усилиями. Иначе говоря, симпатия есть (в том числе) результат социоструктурных отношений взаимодействия как отношений обоюдной зависимости акторов.
Конкретизируя свое понимание проблемы социальной кооперации как основы социального порядка, Симпсон и его соавторы настаивают на том, что решающей предпосылкой просоциальных актов являются желание и умение субъектов интеракции встать на точку зрения другого, или «принять его перспективу». Именно эти желание и умение позволяют каждому из них не только увидеть происходящее глазами своего vis-a-vis, но и воздерживаться от действий, которые могут нанести ему вред. Поэтому симпатия, по определению Симпсона, есть «аффективная реакция, проистекающая из понимания эмоционального состояния другого», но, в отличие от эмпатии, «не как тождественного или аналогичного собственному, а как такого, которое возбуждает либо может возбуждать сострадание, участие, заботу или печаль (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008, p. 380). В качестве механизма, облегчающего принятие перспективы другого, симпатия становится важнейшей предпосылкой успешного решения социальных дилемм, помогая преодолеть столкновение (противостояние, конфликт, борьбу) личных и общественных интересов.
Для эмпирической проверки гипотезы о социоструктурном генезисе отношений симпатии между незнакомыми людьми в ситуации взаимодействия Симпсон, Ирвин и Макгриммон провели серию лабораторных экспериментов. Сценарии этих экспериментов, участниками которых стали студенты-первокурсники, были разработаны таким образом, чтобы сделать наглядной (статистически подтвержденной) гипотетическую связь между уровнем симпатии и специфической структурной организацией контекста интеракций – с учетом степени итоговой кооперации испытуемых. Кроме того, в экспериментах предполагалось выявить опосредующую функцию симпатии (как структурной переменной социального порядка) применительно к некоторым описанным в литературе индивидуально-личностным факторам просоциального / эгоистического поведения в конфликтных ситуациях (обобщенное доверие, или априорная вера в благие намерения партнера; ориентация на социальные ценности в ущерб личным интересам). Результаты экспериментов в целом подтвердили теоретические допущения авторов: уровень симпатии между испытуемыми в паре (один из которых был виртуальным партнером) повышался в тех случаях, когда решение задачи требовало их взаимодействия или по крайней мере действий в одном направлении. При этом симпатия действительно оказалась тем фактором (генерализованным структурой интеракции), который коррелировал с индивидуальной склонностью участников к просоциальному поведению в ситуациях социальной дилеммы.
По мнению Б. Симпсона и его коллег, ценность проделанной ими работы связана с наглядной демонстрацией частичного социоструктурного генезиса отношений симпатии, во-первых, и с разрешением «парадокса социальной кооперации» – во-вторых. «Теория, которую мы предлагаем к рассмотрению, – пишут в заключение психологи из Южной Каролины, – позволяет понять, как ситуация, представляющая собой проблему с точки зрения социального порядка, может содержать в себе свое собственное решение. Иными словами, конфликт индивидуальных и коллективных интересов, заключенный в социальной дилемме, может стать катализатором отношений симпатии» и последующей социальной кооперации (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008, p. 380).
В статье Дж. Друри (Университет Суссекса, г. Брайтон), К. Кокинга (Метрополитен-университет, Лондон) и С. Райхера (Университет Сент-Эндрюс, Шотландия) акцент сделан на просоциальных аспектах «психологии толпы» (Drury, Cocking, Reicher, 2009). Британские психологи предлагают новый подход к осмыслению массового поведения в чрезвычайных ситуациях, который базируется на классической теории социальной идентичности и Я-категоризации (Social categorization and intergroup behavior, 1971; Turner, 1987). Свою задачу Друри и его соавторы видят в эмпирической верификации выдвинутой ими гипотезы о массовом поведении в обстоятельствах, чреватых реальной угрозой для жизни, как о «преимущественном проявлении отношений солидарности… которые вырабатываются в контексте самой чрезвычайной ситуации» (Drury, Cocking, Reicher 2009, p. 488). В обосновании своей гипотезы исследователи усматривают продолжение и развитие полемики с защитниками иррационалистического толкования коллективного поведения перед лицом опасности в терминах массовой паники. Подобные толкования, берущие начало в классических трудах пионеров социальной психологии (Тарда, Лебона, Росса, Макдугалла), констатировали очевидное различие в поведении больших скоплений людей в повседневных и чрезвычайных обстоятельствах. При этом в фокусе внимания оказываются эгоистически-соревновательные действия индивидов, составляющих толпу, их стремление спастись любой ценой, в том числе – за счет жизни других. Поведение толпы как проявление массовой паники объясняется диктатом инстинктов и простейших (первичных) эмоций (страх), обладающих эффектом психологического заражения и побуждающих людей подчинять свое поведение задаче личного выживания.
В академической социологии и психологии теория массовой паники давно не принимается всерьез. Однако она сохраняет свое влияние в смежных областях научного знания (например, в сравнительной биологии), в обыденных интерпретациях чрезвычайных происшествий, их освещении СМИ, а также при проектировании публичных пространств, предназначенных для большого скопления людей, и при разработке программ массовой эвакуации службами спасения.
Традиционные установки массового сознания, обусловленные стереотипом массовой паники, противоречат эмпирическим данным, которые накоплены за последние десятилетия психологией и социологией чрезвычайных ситуаций (disaster research). Речь идет о готовности людей, ставших заложниками обстоятельств, которые опасны для жизни, прийти на помощь друг другу, оказать поддержку, проявить сочувствие и сострадание в отношении тех, кто разделил с ними судьбу. Эти данные свидетельствуют также о стремлении попавших в беду придерживаться социальных норм и правил поведения, принятых в обычной жизни (вежливость, уважение к старшим, гендерные роли, попытки соблюдать очередность при экстренной эвакуации и т.п.). Для объяснения этих феноменов, противоречащих иррационалистическим трактовкам массового поведения, были разработаны две социально-психологические модели (нормативная и аффилиативная, или «присоединительная»), которые, по мнению Друри и его коллег, дополняют друг друга, но не исчерпывают самого феномена.
Согласно нормативной модели, поведение больших групп людей перед лицом опасности обусловливается теми же социальными нормами и ролями, которыми они привыкли руководствоваться повседневно. Эти нормы не исключают вероятности возникновения паники и в то же время составляют ее серьезную альтернативу, помогая людям в экстремальных обстоятельствах ориентироваться на привычные поведенческие паттерны (Johnson, 1987). Аффилиативная модель базируется на двух теоретических предпосылках, согласно которым: а) поведение людей перед лицом массовой угрозы жизни мотивировано их стремлением к контактам с теми, кто им дорог, близок или хотя бы знаком, причем это стремление является более мощным поведенческим стимулом, чем поиск выхода из сложившегося положения; б) присутствие близких (друзей, знакомых, родных) оказывает гипнотически-успокаивающее действие, притупляя инстинкт самосохранения; этим, в частности, объясняется готовность людей скорее погибнуть вместе с любимыми, чем выжить в одиночку (Mawson, 2005).
Нормативный подход служит основным инструментом критики иррационалистических моделей коллективного поведения. Однако он лишь констатирует массовую приверженность повседневным социальным нормам и поведенческо-ролевым стереотипам в чрезвычайных ситуациях, но не выявляет причин происходящего. Кроме того, названный подход, как и аффилиативная теория, не может объяснить таких особенностей массового поведения в чрезвычайных обстоятельствах (засвидетельствованных многими очевидцами в последние десятилетия), как эмпатия и взаимопомощь между совершенно незнакомыми людьми, их стремление прийти на выручку чужим, зачастую с риском для собственной жизни. Ограниченность существующих моделей массового поведения в экстремальных ситуациях авторы статьи связывают с ориентацией их сторонников на социальные отношения и связи, которые предшествовали таким ситуациям, т.е. сложились до их возникновения. Если адепты гипотезы о массовой панике констатировали разрыв прежних связей между людьми, попавшими в беду, то их оппоненты настаивают на сохранении или репродукции в экстремальных обстоятельствах отношений, принадлежащих сфере обыденного. Задача социально-психологической теории, однако, состоит в том, чтобы «сделать понятной саму возможность создания социальных связей», т.е. психологического продуцирования просоциальных форм поведения и социальной солидарности, в экстремальных ситуациях ее участниками (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 488).