Мой ответ переносит из воображаемой Лаилонии в реальный Тайвань, где в 2009 г. собрались 60 социологов из 43 стран, чтобы обсудить вызовы глобальной социологии. Тайвань был отличным местом для такого обсуждения; это страна, угодившая в челюсти геополитики, столкнувшаяся с целой чередой колонизирующих держав, страна, где социология была втянута в тяжелые и иногда даже яростные общественные дебаты о национальной идентичности, самобытности, развитии и интернационализации. Если какая-то группа социологов и понимает вызовы глобальной социологии, то это тайваньцы.
Сама конференция прошла при совместной поддержке Международной социологической ассоциации, Тайваньской социологической ассоциации и Academia Sinica, одного из ведущих научных институтов в Азии. Всем 57 национальным ассоциациям – членам МСА было предложено прислать своих представителей (представителям более бедных стран оплачивались расходы), и 29 ассоциаций на это откликнулись. Другие страны были добавлены для обеспечения равного численного представительства от всех трех уровней экономического развития, определенных Всемирным банком. Конечно, с одной стороны, многие страны были при этом не включены, но, с другой стороны, пропорциональное представительство не создавало дисбалансов во влиянии разных стран. Сетования Штомпки на то, что было недостаточно североамериканцев, игнорируют повсеместное влияние социологии США.
Сами тома организованы по регионам, что поражает Штомпку «как странное для книги по социологии». Странно это лишь для того, кто мыслит в терминах универсальных, свободных от контекста законов человеческого общества, кто отрицает географические корни социологии, кто считает несущественным, где и как социология создается, и кто считает социологию произрастающей из голов великих ученых как бы путем непорочного зачатия, или того, что Пьер Бурдье (Bourdieu, 1996) зовет харизматической идеологией «творения». Защищая географический отбор, я показываю, насколько прочно социология Штомпки укоренена в его стране, Польше, насколько изучение социологии в разных странах не является никчемным потворством своим слабостям, а вносит вклад в социологию знания и науки, в организационную теорию, а также в культурную и политическую социологию (если назвать лишь четыре подобласти), и, наконец, что самое важное, в какой степени национальные социологии являются необходимым основанием для всякой эмпирически укорененной глобальной социологии.
Наука сегодня
Искажения слишком глубоки, и потому мы должны начать с самого начала. Что сегодня следует понимать под наукой? Утверждение, что любая наука может быть представлена как индуктивный поиск «регулярностей и механизмов» (Штомпка использует это выражение восемь раз), было действенно разрушено разными школами постпозитивистских мыслителей; их список, если брать только недавнее время, может быть начат с Карла Поппера и будет включать таких выдающихся философов, историков и социологов, как Полани, Кун, Лакатос, Фейерабенд, Шапин, Латур и Хабермас. У каждого из нас есть свои фавориты, но все они показывают, что наука не может быть абстрагирована от ее контекста, – она является продуктом своей истории, а также более широкой истории, в которую она вписана, – и, например, что «эвристика» (или то, что другие называют «открытием») и «обоснование» не могут быть четко отделены друг от друга. Проект науки, от эпистемологий до теорий, от методологий до техник, глубоко пропитан тем социальным миром, в котором наука укоренена.
Таким образом, социология науки находится в сердцевине нынешнего понимания науки. Отвергая социологию социологии как «змею, кусающую собственный хвост», Штомпка упускает из виду простую социологическую истину, что наука, в том числе социология, находится не вне общества, не за пределами социальной детерминации. К естественным наукам это относится не меньше, чем к социальным. Ранние позитивистские философы науки пытались навязать свою конструкцию объективистской, позитивистской науки новым социальным наукам, стремившимся выстроить свое научное реноме, однако никто в установившихся науках не воспринимал их модели всерьез. Одним из важнейших вкладов социологии была демонстрация того, что сама наука есть социальный продукт, и того, как это сказывается на поведении самой социологии.
В числе ранних критиков позитивизма был, среди прочих, Макс Вебер, чью книгу «Методология социальных наук» Штомпка настойчиво советует нам почитать. И разумеется, ее нужно читать25. Из нее мы узнаем, что социальных ученых отличает принятие во внимание самопонимания акторов, которых они изучают; и это правило Штомпка из раза в раз нарушает в своем обзоре, отбрасывая социологическое сообщество, состоящее из «неведомых исследователей, до которых никому нет дела». Он даже осуждает своего коллегу, Януша Муху, за то, что тот опирается на польских социологов, неведомых и незначительных, теряя при этом из виду самую суть очерка Мухи, а она в том, чтобы показать, как впечатляющая польская социология росла в диалоге с националистическими движениями, боровшимися против окружающих держав. Придавая вес только «великим ученым», элитистский взгляд Штомпки на науку затушевывает значимость научного сообщества (или латуровской сети акторов) – т.е. науки как коллективного предприятия.
Даже если оставить в стороне отказ от веберовского «понимания», остается тайной, почему Штомпка рекомендует «Методологию социальных наук». Даже самое поверхностное прочтение этого блестящего бессмертного текста показывает, что Вебер радикально отходит от позитивизма, т.е. от допущения, что социальные науки и естественные науки следуют одним и тем же принципам. Вебер пишет, что мы сталкиваемся с миром бесконечно многообразным и что есть два способа осмысленно к этому отнестись: искать регулярности и выводить законы (путь естественных наук), с одной стороны, и принять ориентирующую ценностную позицию по отношению к миру (путь исторических наук) – с другой. Социальные науки, утверждает он, пытаются сочетать объяснение и интерпретацию, но при этом он настаивает, что не может быть социальной науки без ценностной позиции.
Вебер последователен. Поскольку всякое социальное действие имеет ценностную ориентацию, то это должно относиться и к практике социологии. У Маркса есть ценностная позиция, основанная на видении людей богатыми в потребностях и дарованиях родовыми существами; Дюркгейм основывает свою работу на ценности солидарности; сам Вебер в этом отношении не столь ясен, но через все его труды проходит сквозной нитью могущественная приверженность человеческому разуму и свободе. Таким образом, разные ценностные позиции рождают разные исследовательские программы, каждая из которых развивает свой тип социологии. Так, гений Дюркгейма кроется в том, как его озабоченность солидарностью приводит его к переистолкованию само собой разумеющегося и показу того, что разделение труда становится источником солидарности (а не конфликта), что религия является продуктом общества (а не Бога), что самоубийство может быть понято как продукт социальных сил (а не индивидуального расстройства). Разные исследовательские программы предполагают принципиально разные способы видения мира.
Для Вебера множественные ценности – не историческая случайность. Мы живем в расколдованном мире с множеством вер. Современность, по определению, «политеистична». Это мир неподатливых и непримиримых ценностей, заключающий в себе то, что Вебер назвал войной богов. Если ценности лежат в основании наших исследовательских программ (или, как называет это Имре Лакатос, негативной эвристики), то не может быть единой всеобщей социологии, если только, конечно, она не приходит на штыках или из пропагандистской машины, как в случае марксизма-ленинизма.
Национальная основа глобальной социологии
Если нет единой универсальной социологии, то что тогда мы могли бы иметь в виду под глобальной социологией? Согласно Штомпке, исходя из его контовских наклонностей, социология уже полностью глобализирована. Но что же собой представляет эта глобализированная социология? Он называет теорию стигматизации Эрвинга Гофмана как релевантную для «остатков кастовой системы в Индии». Неужели? Книга Гофмана о стигме и в самом деле преподносит его драматургический анализ в качестве универсального, уже хотя бы благодаря игнорированию исторического контекста, в частности динамики систем стратификации. Возвращая заявляемую универсальность в ее контекст, Алвин Гоулднер утверждает, что «Стигма», как и другие работы Гофмана, отражает особенности средне-классового общества США. Ее релевантность для индийских сел спорна. Ее определенно нельзя принимать на веру; она еще нуждается в доказательствах.
Второй пример Штомпки – книга о глобальном потеплении Энтони Гидденса (Giddens, 2009). Но много ли Гидденс знает о воздействиях глобального потепления на Бангладеш или Сейшельские острова (примеры Штомпки)? В «Политике изменения климата» всего пять страниц посвящено последствиям глобального потепления для развивающихся стран. Гидденс – действительно интересный случай. Его глобальная социология делается космополитическим интеллектуалом, снующим из одной страны в другую, но ни одну из них не изучающим глубоко. Даже сегодня, с нашим повышенным национальным и глобальным сознанием, многое в социологии США хотя и пишется без всяких географических референций, пишется в действительности о США; это частное, выдаваемое за универсальное. Открыть, что в этом частном и в самом деле универсально, что может быть универсальным у Гофмана или Гидденса, – это и есть проект глобальной социологии, заключающей в себе трудные и кропотливые исследования.
Позитивистские привязанности Штомпки не только скрывают частное и особое в мнимом универсальном; они еще и приводят его к отбрасыванию всех частных и особых, т.е. специфически национальных социологий. Вместо того чтобы сделать обзор 43 кейс-стади национальных социологий, он выдвигает собственную воображаемую контовскую социологию королевства Лаилонии. Давайте же сравним пять выделяемых им значений воображаемой лаилонской социологии с реальными национальными социологиями, разбираемыми в книге «Сталкиваясь с неравным миром».
«Первое значение тривиально: социология в Лаилонии, изучаемая и развиваемая в тамошних университетах и исследовательских учреждениях. Это любимая тема скучных “отчетов о трендах”. На этом институциональном и организационном уровне нет большого числа национальных характеристик, ибо благодаря глобализации структуры академических центров по всему миру очень схожи».
Спустимся из позитивистского королевства Штомпки на планету Земля и выясним, что он мог узнать из книги «Сталкиваясь с неравным миром».
Во-первых, развитие социологии в разных странах происходит очень по-разному. Из 192 государств – членов ООН только 55 имеют национальные социологические ассоциации, являющиеся членами МСА. Лишь в немногих из остальных есть активные национальные ассоциации, и это указывает на то, что социология там слабая либо ее вообще нет. Многие страны Африки, Латинской Америки, Азии лишены такой роскоши, как наличие факультетов социологии в их университетах, а в некоторых нет даже и такой роскоши, как университеты. В других случаях социология существует лишь под зонтиком других факультетов. Социология определенно не глобализирована.
Развитые капиталистические страны обладают развитой социологией, однако она в них оказывается организованной очень по-разному. В каких-то странах национальная организация очень сильна (например, в США), в других (например, во Франции) существование национальной организации удивительно ненадежно. В каждой стране национальные традиции находят отражение не только в содержании дисциплины, но также в ее внутренних расколах, ее институциональном устройстве, ее ранговой структуре и т.д. Участвуя в Болонском процессе в сфере высшего образования, Испания с ее феодальным порядком выглядит совершенно иначе, чем Италия с ее глубоко политизированным полем, а последняя, в свою очередь, сильно отличается от более гомогенизированного и централизованного участника – Британии. Глубина проникновения социологии в общество тоже разнится, завися не только от продолжительности ее существования, но и, например, от серьезности, с которой ее преподают в средней школе. Во Франции социология пользуется публичным признанием, отчасти потому что входит в программу средней школы, в то время как в США ее часто путают с социальной работой или социализмом. Момент зарождения социологии и его контекст тоже придают форму ее траектории. Так, в Португалии социология достигла зрелости с революцией 1974 г. и с тех пор поддерживала публичное присутствие. В Турции интерес к социологии оживился в связи с усилением общественных дебатов о национальной идентичности. Япония представляет нашему взору самую двусмысленную из социологий, много заимствующую из США и Германии, но обособляющую себя от всего мира. Эти схождения и расхождения подтверждают то, чего побуждают нас ожидать современные социологические теории – институционального изоморфизма, зависимости от пути, популяционной экологии, ресурсной зависимости, нового класса, – а именно: паттернированной изменчивости в национальных социологических полях.
Переходя к странам Глобального Юга, приходится признать гегемонию северных социологий, поддерживаемую деньгами на исследования, всякого рода грантами, определением учебных программ и учебников, контролем над журналами и т.д. Но даже так вариабельность очень велика и зависит от исторических наследий, а также проникновения рынка и государственного регулирования. Латинская Америка представляет особенно энергичное поле социологии, вскормленное отчасти сотрудничеством в период диктатур и общностью языка. Бразилия доминирует над регионом с централизованной и концентрированной социологией, что очень отличается от фрагментации, которую мы находим в Мексике. Африка гораздо менее расположена к социологии. Колониализм и недоразвитие наложили здесь свой отпечаток, и в значительной части континента университетская система разрушилась. Тем не менее есть яркие островки – например, Южная Африка с ее уникальной социологией, формировавшейся в условиях апартеида, часто в тесной связи с борьбой против апартеида. Как Бразилия доминирует в Латинской Америке, так Южная Африка – в Африке. Изучение отношений между социологиями Севера и Юга или связей между социологиями внутри регионов опирается на социологию доминирования и вносит в нее вклад, проясняя, как одни поля доминируют над другими, которые сами являются местами доминирования, и как сами доминирующие формируются своим доминированием.
Доминирование – не единственный действующий здесь фактор. Индия и Китай схожи в том, что каждая из этих стран доминирует в своем регионе. Однако у них разные наследия. Британский колониализм и его социальная антропология душили развитие индийской социологии, в то время как Мао уничтожил социологию в Китае и она была впоследствии заново изобретена в период реформ, оказавшись под сильным влиянием социологии США. С другой стороны, в Китае до сих пор сохраняется сложная бифуркация между университетами и академией наук, сообща поддерживающими одну из самых динамичных социологий. В России попытка разрушить советское наследие приняла форму приватизации высшего образования, и это увенчалось тем, что социология стала орудием в руках бизнеса, политиков и даже Русской православной церкви; это очень фрагментированное поле с очень немногими оазисами автономии. Несмотря на советское доминирование, польским и, в меньшей степени, венгерским социологам удалось сохранить собственные традиции; гораздо труднее это было сделать в таких странах, как Армения и Азербайджан, в которых не было досоветской социологии. Здесь мы видим, как исторические наследия могут пережить паттерны доминирования.
Даже там, где присутствуют силы глобального характера, они всегда перерабатываются в национальном и локальном ключе, что приводит к очень разнообразным последствиям. Так, парные силы, давящие по всему миру на университеты – маркетизация и государственное регулирование, – разными способами сочетаются, вызывая разные последствия. В Египте социология колебалась между коммодификацией и криминализацией, а на Филиппинах страдает от безудержного умножения регулирующих правил. На арабском Ближнем Востоке исход академических работников в «мозговые центры» и НКО ослабил университеты, усилив поляризацию привилегированной элиты, связанной с международными кругами, и тех, кто укоренен в локальном. Скандинавская социология тоже теряет свою автономию, по мере того как вне университетов развивается знание в «режиме 2», подотчетное миру принятия политических решений, а государство изобретает новые формы аудита университетов26. Иранская социология сталкивается с совсем другой дилеммой, захваченная в капкан, с одной стороны, исламским государством, нацеленным на регулирование ее содержания, а с другой – реактивным соблазном овладеть западными социологиями. Израильская социология, в свою очередь, по крайней мере в ее передовых университетах, не колеблясь видит себя ответвлением социологии США. Здесь социология социологии показывает, что глобализация – не бульдозер, все сметающий на своем пути, и что она вызывает разные реакции, тем самым углубляя национальные различия. Отсюда растущая значимость национальных социологий.