Проф. Дж. Крэкрафт (США) стремится ответить на вопрос, как «средневековое Московское государство стало современной Россией», которая начала играть важную и нередко решающую роль в Европе и в мире (50, с. 5). По его мнению, во время долгого и противоречивого правления Петра I большое историческое значение имели не только обретение Россией статуса великой державы (на чем делают акцент уже поколения историков, политиков, публицистов), включая модернизацию армии и флота, реформы церкви, основание Петербурга, установление абсолютной монархии, но и культурная революция, больше всего привлекающая внимание автора (51, с. VII).
По мнению Крэкрафта, за годы царствования Петра главные его преобразования в России имели революционный характер. В совокупности они «вызвали то, что можно справедливо назвать культурной революцией» (51, с. 158). Сущность этой революции – быстрая и широкая европеизация многих сторон жизни россиян. Такая европеизация была эквивалентна модернизации.
Северная война не была единственным фактором, запустившим петровскую революцию, даже в ее военном и политическом аспектах. Характер Петра, его чаяния и интересы наряду с интересами его приближенных (таких как Меншиков, Прокопович, Шафиров) также были ее важнейшим фактором. Сыграли свою роль и интересы новой петровской элиты, многие представители которой выдвинулись благодаря своей энергии и талантам.
Расширение социоэкономического и культурного разрыва на ранних стадиях модернизации происходило в большей части мира, и Россия не была исключением. Автор считает, что не следует осуждать Петра I за те условия, которые существовали в России 200 лет спустя после его смерти. Точно так же нельзя возлагать ответственность на него за те или иные меры тех, кто правил после него, особенно за глупость освобождения дворянства от обязательной государственной службы (1762) без освобождения крестьян, которое состоялось только в 1861 г. Петр Великий остается «одной из самых значительных фигур во всей современной истории» (51, с. VIII) (подробнее см. обзор в этом сборнике).
Век Просвещения – тема сборника «Россия в XVIII столетии: Общество, культура, экономика»12 – 40 статей, 24 на английском и 16 на русском языке; охват тем широкий: культурный, социальный, юридический, финансовый ландшафт России в век Просвещения (63). Большинство статей – о влиянии модернизации на дискурс и/или практику Российской империи и воздействие этого процесса на социальную и личную идентичность. Европейский дискурс передавался в российскую реальность людьми из разных социальных слоев, с различным образованием, в частности купцами, чтобы утвердить свою социальную и гражданскую идентичность. Христианский религиозный менталитет служил своеобразным мостом, по которому новые идеи из Европы переходили в русскую культуру, хотя в конце XVIII в. Россия еще не была гражданским обществом. Язык, как социальная конструкция, есть отражение своего времени, подчеркнуто в сборнике. Театры, парки, литература – через них проявлялся дискурс Просвещения. Сборник показывает важность междисциплинарной методологии. В нем отмечена роль Просвещения для России в деле постепенной передачи европейской культуры. Многие аспекты русской идентичности оказались в центре общественного внимания.
О Екатерине II зарубежные историки теперь пишут особенно много, подчеркивая ее «культуртрегерскую» роль в России (63, 167 и др.). И Дашкова, президент двух российских академий, имела «глубокое влияние на развитие образования, науки и учености в России» (255, с. 156) благодаря «нацеленности» Екатерины на развитие российской культуры. Но внешнюю политику Екатерины II оценивают не слишком высоко (см. обзор в этом сборнике).
Интерес исследователей к личности Екатерины выражается и в переиздании ее мемуаров (232), и в исследовании ее литературной деятельности (как драматурга), и даже как самого искусного садовода из российских правителей (207). Но этот интерес в конечном счете обусловлен стремлением понять ее роль в истории России. Даже, казалось бы, «невинный» сюжет о ней как о «садоводе», стремившейся превратить окрестности Петербурга в сад, имеет политический смысл; в частности и Г. Потёмкин, следуя ее примеру, пытался сделать Крым «садом империи». Авторы неизменно отмечают влияние на деятельность Екатерины идей Просвещения, хотя российские реалии нередко вносили свои коррективы, что сказалось, например, и в ее отношении к католичеству.
В историографии считается, что лучшая работа о Екатерине II написана И. Мадариагой (см. реферативный обзор в этом сборнике).
Книга американской исследовательницы М. Ковендер о культурной идентичности дворянства (39) – первая работа, в которой анализируется привилегированное сословие Тверской губернии в десятилетия, предшествующие отмене крепостного права, рассматривается в западной литературе как «вызов историографическому трюизму» о том, что дворянство стремилось жить в столицах, а не в своих имениях. Ковендер утверждает, что помещики бо́льшую часть времени проводили в родовых «гнездах», а не в Москве или Петербурге. Культурная идентичность провинциального дворянства освещается в связи с его политической культурой и его лояльностью власти. Касаясь экономики помещичьего хозяйства, автор допускает, что только меньшинство собственников имений стали энтузиастами ведения хозяйства на рациональной, научной основе.
Внимание историков привлекает и «гроза 1812 года» (70, 258 и др.). А. Замойский считает, что вторжение Наполеона в Россию было одним из самых драматических эпизодов в европейской истории, событием эпического масштаба, глубоко отразившимся на сознании поколений. Но слишком мало известно об этой трагедии французской армии, как и о войне в целом. По мнению А. Замойского, ни одна военная кампания в истории в ходе ее изучения не испытала такого воздействия политической конъюнктуры, как война 1812 г. Только в России за время после нее написано более 5 тыс. книг и вдвое больше статей, которые, однако, лишь затемняют эту тему. События войны и ее последствия поднимали вопросы о характере русского государства и его народа, подрывавшие существующий строй, первым проявлением чего и стало восстание декабристов.
Дж. Хартли (100) ставит вопрос, нуждались ли русские военные в усилении установленных социальных и политических структур или поддерживали изменения и модернизацию. Она отвечает, что несмотря на влияние 1812 г., появление вольнодумцев в офицерской среде, военные в целом поддерживали абсолютистскую монархию и крепостнический строй.
Рассматривая вопрос об экономической основе военной системы, недостаточно разработанный в литературе, она показывает, как финансировалась армия в условиях экономической отсталости. Армия снабжалась хорошо, но сельские и промышленные технологии оставались застойными и их способность удовлетворять растущие потребности армии убывали. Ограниченность производства была связана с принудительным трудом, и автор подчеркивает, что только строгий контроль над ресурсами давал возможность снабжать армию. Хартли рассматривает организацию военной службы: конфликт между гражданскими и военными, сложные отношения между гражданскими и военными судами, между властью и малыми народами в пограничных частях империи. Войны, которые вела Россия, не только укрепляли властные структуры и престиж монарха. Происходившие в Европе драматические перемены помогали русским сделать относительно спокойный переход к современной форме национальной идентичности. Неспособная изменить экономическую и социальную основу военной системы, монархия откладывала радикальные реформы. Поражение в Крымской войне показало, что поддержание военной мощи страны требует значительных экономических и социальных изменений. Но до 1850-х годов Россия оставалась стабильным и в военном отношении мощным государством.
В книге Д. Стоуна (219) – панорама развития вооруженных сил России за последние 500 лет и понимание того, почему Россия воевала так часто. Большое достоинство монографии С. Норриса (161), которая характеризуется в зарубежной литературе как «прекрасная», в том, что российский патриотизм и российская идентичность рассматриваются в художественном преломлении – через изображение войны в лубке, в цветных печатных картинках, циркулировавших сначала среди высших слоев населения, а затем, к середине XIX в., и в народе. Норрис пишет, что все русские были патриотами и свою национальную идентичность ощущали уже во время войны с наполеоновской Францией.
За рубежом используются и «экзотические» источники для понимания «атмосферы» в российском обществе в связи с военной тематикой. Западные специалисты считают, что военные художественные фильмы дают почувствовать «аромат и чувство времени» сильнее, чем печать; историки исследуют войну и как «поливалентный культурный символ» (257).
С темой войны исследователи связывают проблемы колонизации и национальных отношений. Дж. Хоскинг (19, 108) проводит идею о том, что строительство империи откладывало и затрудняло формирование русского национального самосознания.
Вообще, зарубежные историки с удивлением констатируют, что в последние десять лет происходит нечто революционное в изучении имперского прошлого России, в том числе лавинообразный рост литературы по этой тематике13. Начало положено работами Дж. Форсайта и Ю. Слезкина о Сибири14. Есть превосходные региональные исследования В. Мартин, Р. Джераси, П. Верта, М. Ходарковского, У. Сандерленда, А. Халида и др.
В 2007 г. вышла в свет книга о Российской империи в 1700– 1930 гг. (200). В ней 18 статей. Авторы – из России, США и Европы. Показаны взгляды на империю из центра и регионов. Рассказывается об идеях, чаяниях людей того времени, учреждениях. В этом сборнике статей представлено не только плюралистическое разнообразие в империи, но показана и ее гибкость в проведении своей политики и умение преодолевать трудности и адаптироваться к ним. Россия в значительной степени была суперэтническим союзом элит, а патроно-клиентские связи обеспечивали стабильность в различных регионах страны.
А. Рибер насчитывает четыре «постоянных фактора» или детерминанты российской и советской истории: подвижность и неустойчивость границ России; многонациональное население; экономическая слабость; «культурное отчуждение», которое он определяет как «амальгаму географических, политических и исторических факторов, которые вносят свой вклад в восприятие России аборигенами и иностранцами»15.
В россиеведении все активнее исследуются взаимоотношения центра и регионов и повседневная жизнь в национальных районах. Однако в зарубежной литературе по-прежнему большой разброс мнений в отношении «национального вопроса», жизни этносов.
В 2007 г. в Японии был опубликован сборник статей «Империология» (112). Цель сборника – «отделить широко принятые теории» (112, с. 6) от массы эмпирического материала, который произвела империология со времени коллапса Советского Союза, а также поставить вопросы о сравнении геополитики и экономики, которые игнорировались. В сборнике прозвучала и мысль о том, что империологии не следует отделять себя от общей и социальной истории. В целом сборник показывает, и это было отмечено в зарубежной научной печати, что исследование Российской империи идет по пути интернационализации16.
«Новое» иногда используется в работах историков, хотя это и «не делает погоду» в россиеведении для новой аргументации старого. Так, в статье о народе коми утверждается, что русские интеллигенты помогали русификации, считая русскую культуру выше. Автор полагает, что этнические стереотипы, распространенные среди русских, способствовали политике царского правительства в отношении этнических групп (114, с. 199). Русские авторы XIX в. не верили в способность самостоятельного культурного развития коми и ожидали скорую и неизбежную их русификацию (114, с. 218). Автор приводит слова Энгельгардта о том, что как только русским языком овладеет местный народ и разовьется рыночная экономика, исчезнет разница между русскими и нерусскими. Энгельгардт был убежден, что когда встречаются два племени, менее цивилизованное ассимилируется. Согласно Энгельгардту, это был общий исторический принцип, который подтверждался историей русской колонизации (114, с. 219).
Русские в XIX в. считали коми одним из многих «крестьянских народов без истории». По их мнению, зыряне и другие финно-угорские народы отступали перед лицом российского продвижения и уже столетия находились в процессе русификации. Этот «объективный» процесс идет к естественному концу – все зыряне станут русскими. Для русской элиты коми были «этнографическим материалом» относительно высокого качества, сравнительно с другими примитивными племенами, но тем не менее «материалом для строительства русского государства». И поскольку коми скоро станут русскими, это – естественный и желательный результат, всякие противодействующие ему факторы должны быть уничтожены. Решению этой задачи имперской политики служил русский национализм.
Три мощных течения общественной мысли существовали в XIX в.: устойчивый этнический стереотип, эволюционизм и растущий русский национализм. Они «взаимодействовали и влияли на образованных русских». «Русская империя, русская “высокая культура” считались моделью цивилизации» (114, с. 219). Русские литераторы писали не для того, чтобы оправдать национальную политику правительства. Однако они исходили из тех же самых предположений, давая информацию, которая определялась этими заключениями, и своими работами они помогали распространять и укреплять этнические стереотипы, уже циркулирующие в русском обществе. Тексты литераторов и национальная политика правительства в регионах, в сущности, были двумя сторонами одной медали.
Русские авторы изображали реальность как они ее понимали. Подобным образом балтийские немцы смотрели сверху вниз на эстонцев и латышей, а поляки – на литовцев и белорусов. Элиты доминирующих этнических групп не верили, что «крестьянские народы без истории» могут достичь независимого культурного развития (с. 220).
Однако они недооценивали потенциального национализма среди малых народов. Идея национализма распространялась по России не только среди доминирующих этногрупп. В этнических группах выкристаллизовывалась интеллигенция и начинала работу по эмансипации своих народов. Иногда новые нации создавались из «этнографического материала», который доминирующие этнические элиты планировали использовать для своих целей. Вопреки тому, что ожидали образованные русские, коми не исчезли и не были поглощены «более развитой» русской цивилизацией. В XIX в. начался подъем национализма коми, который уравновешивал политику правительства в отношении них. Однако этнические стереотипы некоторых образованных русских в XIX в. имели тенденцию сопротивляться ее изменению (114, с. 220).
В зарубежной историографии уделяется внимание не только «крестьянским народам», но и истории многонациональных городов, особенно Одессе, из-за ее историко-этнографического и культурного разнообразия (29, 34, 137 и др.). И здесь иногда допускается «перебор». В книге А. Маколкиной об этом городе явно преувеличивается роль итальянцев. Она, в частности, пишет: Одесса – «культурная Мекка всей русской и позже советской империи» (137, с. 2). «У русских не было своей древней истории» (137, с. 7). «Итальянцы внесли культуру в отсталую страну, которая была в сущности мирской и языческой, и русские были забытыми Богом людьми» (137, с. 39), церковь играла чисто символическую роль «в жизни русского, преимущественно сельского, общества» (137, с. 15). Под пером этого автора даже отцы-основатели Одессы, в том числе Хосе де Рибас, становятся итальянцами. Такие «исследования» вызывают отповедь со стороны западных ученых. Так, Ф. Скиннер определил эту книгу как «ревизионистскую работу худшего сорта». Он пишет, что нет никаких оснований считать, что Одесса стояла во главе модернизации России. Этот странный взгляд на русскую историю обусловлен, по его мнению, «италоцентристским» подходом, и поэтому автор книги часто прибегает к гиперболам. Кроме того, рецензент указал, что книга и написана, и издана плохо, и не рекомендовал иметь ее на полках академических библиотек17.
Новое видение национализма в России XIX в. – в монографии С. Рэбоу-Эдлинг (180) (ун-т Упсалы, Швеция). Славянофильство, считает она, может быть охарактеризовано как «культурный национализм». В книге сделана попытка доказать, что славянофильство – это призыв к социальному и культурному обновлению, и что славянофилы отнюдь не были консервативными защитниками традиционного общества (180, с. 136).