– Быстро уносим его, – приказала она десантникам, кивнув на американца. – Пока его не хватились его соотечественники. Айстофель – вперед!
– Я не понимаю, что хотят от этого музыканта Шелленберг и Гиммлер.
Отложив газету «Фелькишер беобахтер», Альфред Науйокс подошел к столу и, налив в чашку кофе из кофейника, сел напротив Скорцени.
– Тоже мне поймали агента! Они бы еще за Диной Вашингтон выслали десант. Ни много ни мало – «королева блюза». Какой с них толк? Только что устроить тут концерт для ознакомления с музыкой противника. Так она и так всем известна. К тому же доктор Геббельс никакой открытой популяризации джаза не допустит. Так, в ресторанах, он как будто и не видит, и не слышит ничего. Но если официально – это исключается. Ну, даже если и имел этот Миллер какое-то секретное поручение от генерала Арнольфа, должен был кому-то что-то передать в Париже для фельдмаршала Рундштедта, его ведь наверняка использовали вслепую. Не знает он, как его ни тряси, ни заговорщиков вокруг фельдмаршала, ни кто из них поддерживает связи с союзниками. Это Мюллер, шеф гестапо, знает получше него в тысячу раз. И Гиммлеру не надо никаких музыкантов захватывать, Мюллера вызови – он все доложит. У него все армейские под плотным колпаком после покушения на фюрера, не шевельнешься без его ведома, везде агенты и прослушка. Тогда что еще? Торговаться этим Миллером после того, как все рухнет. Мол, мы вам вашего джазмена, а вы нам жизнь сохраните. Что-то я не верю, что им очень этот джазмен нужен. – Альфред криво усмехнулся. – У них там таких джазменов – тьма. Про него все забудут через несколько месяцев. Других будут слушать.
– Можно бы и Дину Вашингтон, как ты предлагаешь, – ответил Скорцени с иронией. – Да только Дина Вашингтон – негритянка, если я не ошибаюсь. Это для нашего рейхсфюрера чересчур большое испытание. Черная женщина – нет, нет, это оскорбление всех его расовых представлений. Когда мы готовили десантников для операции в Арденнах, встал вопрос, что наше подразделение как его ни экипируй в американское обмундирование, как ни вооружай американской техникой, от истинных янки легко будет отличить хотя бы потому, что в нем нет ни одного негра. Шелленберг даже предлагал взять кое-кого из дивизии «Ханджар», там есть черные марокканцы. Но рейхсфюрер и слышать не захотел. «Вы же отправляетесь в американский тыл не на год и даже не на полгода, – отрезал он. – А всего лишь на неделю. Кто там поймет в суматохе, есть у вас негры в составе или нет». У него к расовой чистоте очень трепетное отношение, сам знаешь.
– Все равно цель мне неясна. – Науйокс отрицательно покачал головой и, чиркнув зажигалкой, закурил сигарету. – Бросок в Дюнкерк из района Льежа, а оттуда вдоль всего побережья до Арроманша – это большой риск. Даже в условиях паники, которой были охвачены союзники после начала наступления в Арденнах, даже учитывая все американское головотяпство и шапкозакидательские настроения после удачной высадки в Нормандии, это очень долгий путь, на котором могло произойти все что угодно. Это мало того, что надо еще было вернуться в Аррас да и довезти этого Миллера, чтобы он не помер по дороге. Так вот я и спрашиваю: это для чего все? Для чего рисковать отборными кадрами? Янки-то очухались быстро, контрразведка заработала. Насколько я понимаю, в планах операции никакого Миллера не стояло.
– Зато там значился захват генерала Эйзенхауэра, а его мы проспали, – ответил Скорцени раздраженно и затушил сигарету в пепельнице.
– Мы планировали убрать Эйзенхауэра накануне начала главного наступления в Арденнах, в ночь на шестнадцатое декабря. Это бы деморализовало американцев, облегчив нашим войскам продвижение. Все было подготовлено. Из Льежа мы тайно добрались до пригородов Парижа и спрятались в доме Маренн в Версале. Штаб Эйзенхауэра располагался там же, недалеко. Было задумано, что Рауха доставят в Версаль как пойманного диверсанта прямо в штаб Эйзенхауэра, Он потребует, чтобы его представили самому генералу, так как у него есть важная информация. А там, оказавшись в кабинете, он покончит с ним. Для этого у Фрица при себе было взрывное устройство, специально разработанное Цилле и спрятанное так, что американцы его бы не обнаружили. Но все пошло не так, как мы предполагали, – заметил Скорцени разочарованно. – Американцы нас опередили. Они вбросили информацию, что Эйзенхауэр будет проводить совещание в Вердене и выезжает туда. Пока мы проверяли, дезинформация это или нет, Эйзенхауэр уехал другой дорогой, а нам достался только его двойник, которого нам намеренно подсунули. Постреляли впустую, только раскрыли себя. Было ясно, что рейхсфюрер будет в ярости, и Шелленберг дал понять, что не надо торопиться докладывать о провале. Надо предпринять еще какие-то действия, которые скрасят эту оплошность. Иначе все мы лишимся своих постов. Вот тогда и возник этот Миллер в качестве компенсации. Его вели наши люди, было известно, что он собирается встретиться в Париже с посланцем фельдмаршала Рундштедта, чтобы передать ему послание генерала Арнольфа. Мы рассчитывали захватить его в Париже и даже подготовили проститутку, которая заманит его к нам в лапы. Но, когда выяснилось, что Миллер до Франции не долетел, что его самолет потерпел крушение, мы бросились на поиски, благо мы были в районе Парижа, и это оказалось не очень далеко. Тут уж мы не опоздали. Во всяком случае, Шелленбергу есть о чем отчитаться. Крупную птицу упустили, но захватили поменьше. Тоже добыча. Вкупе с прочими нашими достижениями по дестабилизации ситуации в тылу противника рейхсфюрер вроде бы доволен.
– И все пока при чинах и званиях. Ясно. – Алик усмехнулся. – Но я так и не получил ответа на вопрос, что дальше с этим Миллером? Подлечат, выступит с концертом и – в лагерь? Дожидаться конца войны?
– Не знаю. – Скорцени пожал плечами. – Кальтенбруннеру пришла в голову мысль сделать из него агента. Но не так обыденно, что перевербовать, а потом заслать его обратно в Штаты, чтобы получать от него информацию. Тут еще неизвестно, кому эта информация пригодится, особенно с учетом провала Арденнского наступления и начала наступления большевиков на Восточном фронте. Ему ученые подсунули какие-то новые биологические разработки, которые якобы позволяют полностью перепрограммировать личность человека. И он ищет подопытного, на ком испытать эти новшества. Идея его состоит в том, чтобы создать агента, который мог бы заместить высокопоставленного функционера в большевистской верхушке, а потом провести его в самое руководство партией. И таким образом как он считает, мы получим возможность влиять на действия нашего главного противника.
– Кальтенбруннер, он что, с ума сошел? – Алик спросил негромко, наклонившись вперед. – Я понимаю, наступление провалилось, большевики, напротив, перехватили инициативу. Перспектива не из радостных. Но это же еще не повод, чтобы рехнуться. Кого и куда он собирается продвигать? Большевики уже на границах рейха. Пока он готовит такого агента, мы тут сами все станем биологическим материалом для большевистских опытов, если наши вояки не придумают что-то сверхъестественное. Сам Кальтенбруннер-то где окажется, чтобы агента продвигать, вот что мне любопытно узнать? Как бы его большевистские вожди не съели живьем на завтрак. Или агент уже без него будет действовать? Мол, его так запрограммируют, что он сто лет сможет отрабатывать без участия «хозяина»?
– Пока все эти детали неизвестны, – ответил Скорцени задумчиво. – Но Эрнест уже доложил рейхсфюреру. Тому идея понравилась. И он собирается доложить фюреру. Всем известно, как он любит похвастать достижениями, которые превозносят арийскую расу. Вот создали суперагента, кто еще на такое способен? У фюрера явно поднимается настроение. А раз есть такая перспектива еще раз продемонстрировать, как они верны идеям фюрера и как они для него стараются, они уж не откажутся от идеи, какой бы сумасшедшей она ни оказалась.
– Ну а музыкант-то тут при чем? – спросил Алик недоуменно.
– При том, что необходимо внешнее сходство. Все эти разработки способны изменить личность, исправить память, даже заставить человека говорить на другом языке, как на родном, и забыть свой собственный. Но они не могут изменить его внешность. Тут нужна пластическая хирургия. Но это опасно. Агенту предстоит жить в чужой стране много лет, он будет обращаться к врачам, а на его уровне все они – стукачи НКВД. Внешние изменения легко заметить, это не удастся скрыть, вся игра будет сломана, не успев начаться. Поэтому пластика потребуется, но самая минимальная. Нужно максимальное внешнее сходство с объектом. А, как утверждает Мюллер, этот музыкант очень похож на одного большевистского партийного деятеля, и он уже предоставил Кальтенбруннеру его фото.
– Да, парню не позавидуешь. – Науйокс присвистнул. – Наверное, знай он, что его ждет, он бы предпочел оказаться на дне Ла-Манша. Это все равно что смерть. Он перестанет быть собой. Забудет свой дом, своих родных и близких, всех, кого он любил, кто был ему дорог. Забудет даже родной язык. Превратить знаменитого джазового музыканта, талантливого человека в какого-то заурядного сталинского начальника. Даже у меня это вызывает сочувствие, хотя с чем только ни приходилось сталкиваться за эти годы. Неужели Маренн позволит все это? Не думаю, что Кальтенбруннеру удастся все это провернуть в обход нее. А она возмутится, я уверен. И привлечет на свою сторону Шелленберга. Как обычно, – Алик многозначительно посмотрел на Скорцени.
– Это не исключено, – Скорцени опустил голову. – Но неизвестно, чью сторону на этот раз займет Гиммлер.
Желтая бабочка между оконными рамами лежала, распластав крылья. А за окном крупными хлопьями падал снег. Деревья в саду стояли неподвижно, укутанные в снежные покрывала. Утреннюю тишину нарушали редкие крики ворон, которые, перепрыгивая с ветки на ветку, стряхивали снег, и он беззвучно опадал на землю. Подойдя к окну, Маренн отодвинула тяжелую фиолетовую штору и наклонилась к стеклу, рассматривая бабочку.
– Она залетела сюда случайно в ясный летний день, когда окно было открыто, – произнесла она негромко. – А вылететь уже не смогла. Так и осталась здесь – напоминанием о лете в холодный зимний день. Это могло быть совсем недавно, прошлым летом, когда Женевьева мыла окна в моей детской комнате, а могло быть и давно, еще тогда, когда я была ребенком, просто я этого не заметила. Как ты думаешь? – она повернулась к Рауху. Он стоял за ее спиной, глядя на заснеженный сад.
– Я сомневаюсь, что этой бабочке столько лет. – Фриц пожал плечами. – Она давно бы истлела. Скорее всего, запорхнула осенью, где-нибудь в сентябре.
– Ты прав, конечно. – Маренн улыбнулась и прислонилась виском к его плечу. – Но хочется думать, что это посланница из моего детства. Жаль, что Отто запретил зажигать свет в целях маскировки. Я бы хотела показать тебе мои детские рисунки и фотографии Штефана, когда он был совсем маленьким. Женевьева все заботливо хранит. А я помню каждую царапину на старинной мебели, которую я оставила, играя, и за которую моя воспитательница австрийская графиня Гизелла Шантал меня ругала. Правда, обычно недолго.
– Твоя домоправительница всерьез испугалась, когда к ней в дом вдруг ввалился целый отряд «американцев», разговаривавших по-немецки. – Раух повернул ее голову к себе и, глядя в прозрачные зеленоватые глаза, убрал темный локон, упавший ей на щеку. – По-моему, она до сих пор еще не пришла в себя от нашего визита, хотя и старается не показывать вида.
– Да, для Женевьевы это была неожиданность, – согласилась Маренн. – Но ее семья живет в этом доме не один век, столько же практически, сколько здесь живут и Монморанси, а это, считай, еще с царствования короля Людовика Четырнадцатого. Они привыкли ничему не удивляться. Эта привычка передается у них по наследству. Женевьева знает, что я нахожусь сейчас в рейхе, и вполне отдает себе отчет, что, когда по соседству с нашим домом расположился штаб американского генерала, я не имею возможности заранее предупредить о ее приезде из Берлина.
Она сделала паузу. Затем, отстранившись, повернулась, глядя ему в лицу. Спросила прямо.
– Отто сказал, ты будешь изображать пленного и постараешься добиться того, чтобы тебя доставили на допрос к самому Эйзенхауэру. Цилле изготовил взрывчатку, которую ты спрячешь при себе и используешь в подходящий момент. Это значит, что ты, – она запнулась. – Ты не успеешь, – длинные темные ресницы дрогнули, она никак не решалась произнести вслух мысль, которая отчаянно ее беспокоила.
– Ты хочешь сказать, не успею уйти, погибну вместе с американским главнокомандующим? – спросил он мягко, облегчая ей задачу. – Признаться, это не исключается, конечно, – добавил он осторожно. – Но я постараюсь, Мари, тебя не расстраивать, – он усмехнулся.
– А что это за взрывчатка, которую изготовил Цилле? – спросила она. – Отто сказал, главное, чтобы она не оказалась рядом с электричеством. Но это же невозможно обеспечить. В штабе Эйзенхауэра предостаточно электрических приборов.
– Да, взрывчатка может среагировать на электрический разряд, – согласился Раух. – Ну, например, на удар молнии. Однако сейчас зима, и грозы не предвидится, – попробовал пошутить он.
– А если перепад напряжения и перегорит лампочка, – Маренн внимательно посмотрела на него. – Это же тоже электрический разряд.
– Ничто не исключается. – Раух осторожно прикоснулся пальцами к ее плечу. – Однако не думаю, что, как только я окажусь в штабе Эйзенхауэра, там сразу же станут взрываться лампочки. И если мне удастся попасть в кабинет генерала, будь уверена, я не стану ждать, когда у него что-нибудь перегорит. Мне, собственно, не о чем с ним беседовать. Я выполню свою задачу и вернусь назад.
– Однако всегда есть место случайности. Это риск, – возразила Маренн. – Лампочка может перегореть случайно. Или вообще отключат электричество. Или что-то испортится на линии из-за снегопада. Снег-то все идет, – она указала взглядом на окно. – Он прилипает к проводам…
– Война – всегда риск. Мне странно, что это приходится объяснять тебе, – Раух покачал головой. – Если бы еще фрейляйн Джилл, к примеру.
– А где будет спрятана взрывчатка? – спросила она все так же напряженно.
– На рукаве за пуговицей. Даже обыскивая меня, американцы ее не найдут, ведь руки при обыске мне придется поднять вверх. Это очень маленькая капсула, но она обладает большой разрушительной силой.
– Как же она взорвется?
– Очень просто – упадет на пол, – ответил Раух невозмутимо. – Пуговица случайно оторвется. Такое бывает. И американская армия останется без главнокомандующего. Ну, хотя бы на какое-то время. Даже если Эйзенхауэр и спасется, он получит ранения. А его штаб будет разрушен.
– А если эту пуговицу оторвут случайно, когда будут обыскивать тебя? – спросила Маренн с затаенным страхом.
– Я же сказал, при обыске я подниму руки вверх. Конечно, они могут и запретить мне сделать это. Могут, теоретически, – Раух пожал плечами. – Но не думай, что пуговицу так легко оторвать. Во всяком случае, болтаться она не будет. Хотя еще раз повторю: на войне не исключается ничего. Тогда заряд сработает в руках у того, кто оторвет пуговицу. Эйзенхауэр, скорее всего, не пострадает, но штаб все-таки получит повреждения, возникнет паника. А в сложившейся ситуации это тоже неплохо.
– А ты уверен, что тебе удастся выбраться оттуда?
– Я уверен только в том, что я выполню приказ, в каких бы обстоятельствах ни оказался, – ответил Раух твердо. – А вот насчет того, чтобы выбраться, у меня такого приказа нет, – в его голосе прозвучала горькая ирония. – Это уж как получится. Но я обещал тебе, я постараюсь.
– В этом доме легко заблудиться – столько комнат!
В коридоре послышались шаги и цокот собачьих лап. Дверь в комнату открылась. Айстофель влетел в бывшую детскую спальню Маренн и, виляя хвостом, подбежал к хозяйке, лизнув руку. Маренн наклонилась, гладя его между ушами. Вслед за собакой на пороге показался Скорцени.
– Даже если жить здесь с самого детства, все комнаты не обойдешь.
Чуть наклонив голову, оберштурмбаннфюрер вошел внутрь.
– Зачем твоим предкам так много залов? – спросил он иронически. – Что они здесь делали? Трудно представить себе семью, которой потребовались бы все эти комнаты.
– Они вовсе и не требовались, – ответила Маренн, присев на корточки рядом с собакой. – Для жизни, я имею в виду, вполне обходились несколькими помещениями. Но в те времена, когда строился этот дом, его размер свидетельствовал о благосостоянии, о могуществе рода. Все имело значение – и как далеко от королевской резиденции. А мы, как ты видишь, очень даже близко – можно сказать, через дорогу, и уж, конечно, количество этажей и комнат. Что же ты тогда скажешь о замках с огромными стенами и могучими башнями. Мой замок в Марселе в последний раз, если мне не изменяет память, штурмовали во время междоусобицы чуть ли не в десятом веке. Но с тех пор никому не пришло в голову его перестраивать. Это символ власти феодала, его могущества и близости к сюзерену.