– И как Нику из болота вытаскивала, тоже показалось?
Чаша с глухим звуком треснула от удара ступы. Тала охнула и начала собирать со стола мешанку. Махнула рукой.
– Ну ее, все равно не выходит…– И повернулась к Аглае. – Из сумрачной вязи вытаскивала?
– Сумрачная она или как, а то, что вытаскивала, точно. В тине и дерьме по уши обе. – Голос Аглаи хрипел, натянутый от злости.
Тала поднялась, прошла через комнату, остановилась, смотря на божницу. Не оглядываясь, через плечо спросила:
– И хранителя вязи видели?
– Да кто его знает, но тварь жуткая с клыками огромными к нам подходила.
– И чего?
– Понюхала и ушла. Потом она нас к деревне и выгнала. А еще всадники на черных конях гнались с псами огромными…
Тала икнула. Схватилась за сердце. Оглянулась так резко, что всколыхнулся огонек лучины, воротилась к кровати. Присела рядом с Аглаей.
– Ты не серчай, я не из праздного любопытства расспросы веду. К нам со Времен Ухода чужаки не заглядывали. Это раньше, бывало, со всех миров тянулись на смотрины ведовские, на посвящение, на празднества. – Она смолкла. Тяжело вздохнув, поднялась, снова прошла к иконке, теперь рука ее поднялась, сотворяя крест. И Тала начала шептать. Слова были тихие, тоскливые. Аглая поежилась. Как будто об усопших молитва лилась из уст хозяйки. Имена говорились, на бледном лице скорбь. Так и есть, заупокойная. После снова сотворила крест. Аглая механически подняла руку и тоже перекрестилась.
– Упокой, господи…– И сама испугалась. – Свят, свят…
Тала оглянулась, посмотрела с усталостью.
– Святых молю, знаю, не слышат, а рука тянется. А то как же, когда даже веточку положить некуда, только вера и остается. Вот я молюсь и верю, что уйдут в царствие небесное. Может, хоть о ком–то да услышат, хоть кого–то проклятие отпустит, и вспорхнет душа покаянная. Не станет люд живой тревожить, песни замогильные вести да в мор скотину вгонять. Иной раз смотрю с надеждою, говорю, как будто рядом стою. А что они? Разве ж можно мне живой с ними беседы вести? Не слышат. А коли и слышат, отвечать не торопятся. Обида глубокая на живых, проклятием черным разъеденная. – Знахарка тяжело вздохнула. – Знаю, что души отпустит упокоение. Да только нет его ни мертвым, ни живым.
Аглая моргнула.
Что значит – беседы вести? С кем вести? Кому упокоение? Мертвым или живым?
Сумасшествие. Или нет, не она. Тала сумасшедшая? «Не старообрядцы», – Ника сказала. Аглая и сама теперь это видит. Уж ей–то не знать. Бабушка жила в глубинке, в тайге. И Аглая даже ездила к ней летом на каникулы. Хорошая была бабушка. А какие песни пела:
«То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит,
То мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит…»
Хорошо пела. Даже сейчас, через столько лет, едва вспомнила, донесся в воспоминания ее чудный, слегка подрагивающий в грустном напеве голос. Долго Аглая приходила в себя, узнав о смерти бабушки. Но и в последний путь ушла та с чистой душой и светлым разумом.
А что здесь творится?
Пугающий старик–карлик несет чушь. Тала говорит словами вроде и понятными, а вызывающими страх. Аглая не хотела ее понимать. Перед глазами вставала Ника с глубокой тоской в глазах. «Нет больше дома. Некуда возвращаться!» От всего этого хотелось спрятаться, убежать. И все равно, что не знает, в какой они стороне. Где–то да есть дорога. Найдут тропу! Вернутся домой!
– Тала, – осторожно начала Аглая. – Мне бы выйти.
Тала вернулась к столу, опустилась на скамью. Собрала осколки чаши.
– Выйдешь, погодь немного. Позже не захочешь, а уходить придется. Глава вас в поселении не оставит. Опасно. Стражи не сунутся, слишком далеко ушли от грани, а вот соглядатаи коли узнают… Отдохни, силы тебе понадобятся.
– Да я вроде и так наотдыхалась. – Аглая резко поднялась, скинула ноги с кровати и встала. Ступни тут же запутались в длинной рубахе. Голова пошла кругом, комната пошатнулась, в горле встал тошнотворный комок. Аглая ухватилась дрожащей рукой за спинку кровати и села обратно. Тело бросило в жар, лоб и щеки заблестели от выступившего пота.
Тала участливо покачала головой.
– Обожди малехо, там и сил поболя будет.
Она посмотрела в разбитую чащу. Отставила ее на подоконник, сама полезла в полку на стене. Достала широкую кружку, кинула травок из разных мешочков и вышла.
Вернулась быстро, кружка парила.
– Выпей! – протянула хозяйка варево. Аглая с сомнением глянула на густую зеленую жидкость.
– Надо. – Тала сунула кружку под самые губы. Носа достиг неприятный запах прогорклой прелости.
«Не хочу!» – завопил желудок и болезненно сжался.
Но силы Аглае нужны были. Она заткнула нос и сделала несколько больших глотков. Гадость. Редкостная. Аглая с усилием сделала еще глоток и с удивлением посмотрела на хозяйку. Дрожь, как и жар, отступили. Круговорот в голове прекратился, сменившись сонным отупением.
– Вот видишь, хорошо, – проворковала Тала и улыбнулась. Хотя в последнем Аглая не была уверена. В сознании, неумолимо завлекаемом в дремоту, все поплыло. – Отдохни, мила–я!
– Отдохну и пойду. Домой мне нужно, – вяло пробормотала Аглая, закрывая отяжелевшие веки. Теплые руки, пахнущие травами, аккуратно положили ее в кровать, укрыли одеялом.
– Пойдешь, обязательно пойдешь, – с горечью прошептала Тала, отходя от кровати. Взяла с подоконника осколки чаши с остатками зелья, глянула в них: темный путь, светлый путь, путаная дорога, все сплелось, размылось, осколками покрылось. Долгая у тебя дорога, мила–я! А уж тяжелая…
Глава 3
Громко, испуганно кудахтали куры. Возмущенно кричал петух. И где–то на разрыв брехал пес. Весь этот гвалт перекрывался вороньим карканьем.
В открытое окно тянуло вечерней прохладцей.
Аглая поднялась. Сил от отвратительного на вкус варева и правда прибавилось. Немного кружилась голова. Но ноги ступали твердо. Да и руки не дрожали, не покрывалось испариной тело от малейшего усилия.
Аглая прошла к окну.
Зеленый дворик, за деревцами невысокий штакетник. Деревянные домики под соломенными крышами. На изгороди тройка кур и петух, голосивший на всю округу.
– Пустоголовы! – беззлобно прокомментировала Аглая, переводя взгляд к калитке. К ней вела вытоптанная тропинка. В паре шагов от нее коричневый пес с толстой цепью на плешивой шее. Он хрипло потявкивал, задрав голову в небо. Аглая проследила за поднятой мордой. Синее небо с легкой краснотой уходящего солнца разбавлялось кружащими силуэтами ворон. Воронья было много. Очень много. Они сидели на верхушках далеких елей. И на ближних штакетниках. На соломенных крышах.
– Кар–р–р! – гулко, злобно разносилось по округе.
– Ау–у–у! – затягивал в унисон старый пес.
Тревожно хлопали крыльями взъерошенные куры. И только петух тряс гребнем, семенил лапами по изгороди, и голос его звонко разбавлял карканье. Он будто пытался разогнать воронье. Выворачивал голову, посматривал глазом вверх, настукивал шпорами. В ответ ему звонко разносилось пение другого поселкового петуха. И они вторили друг другу. И еще один голос вплетался, совсем издалека. Да куда там паре–тройке петухов против такой стаи. Воронье даже не смотрело в их сторону.
– Кар–р–р!
Аглая отступила от окна. Жутко. Не то от собачьего воя, не то от вороньего крика. А может, от всего разом. И маетно как–то.
Помнится, у бабули в деревне хорошо было. Тепло. От людей, от того, что из ближайшего леска травой и ягодой тянуло. Дождик. Летний, слепой. По сенцам. Крап–крап. Аглая лежит на свежевыкошенном и смотрит в щели толстых балок, прикрывающих крышу амбара. А потом босиком, по влажной траве, до дома. Там уже бабуля крынку с молоком на стол поставила и хлеба свежего. Запа–ах!
Аглая проглотила слюну. Бросила быстрый взгляд на стол. Краюха хлеба и кружка с варевом. От вида варева стало муторно. Она взяла краюху, жадно откусила, озираясь, нет ли ведра с водой.
От еды ее отвлек хлопок калитки. Аглая икнула, покосилась на неаппетитную кружку и все же взяла. Нехорошо при хозяйке икать. Сделала глоток. Цыкнула сама на себя. В кружке оказался компот. Невесть из каких ягод, в них Аглая никогда не разбиралась, не сладкий, но в меру кислый, сбивающий сухоту в горле.
Именно с кружкой и куском хлеба в руке ее застал входящий.
Аглая икнула сильнее от неожиданности.
«И отчего решила, что Тала пришла? Мало ли кто может зайти, калитка–то, поди, даже не запирается».
Вошедший от вида Аглаи усмехнулся. Высокий крепкий парень в черной косоворотке, опоясанной черным же плетеным ремнем. Черные штаны заправлены в высокие кожаные сапоги. Пожалуй, вид его, учитывая события последних дней, навряд ли мог заставить Аглаю удивиться. Но брови ее все же взметнулись вверх. Поверх рубахи лежала толстая черная коса, тянувшаяся почти до пояса. Глаза на слишком белом лице казались серыми воронками под темными дугами бровей.
Аглая громко сглотнула вставший в горле последний компот. Отставила кружку, хлеб так и остался в руках.
– День добры–й! – Она снова икнула.
Вошедший нехорошо усмехнулся, оценивающе всматриваясь в девушку.
– Слышал, издалека прибыли, – сказал не здороваясь, не сводя глаз. А те то темнели, становясь черными, как угольки, то снова образовывали серую дымку, которая сверлила Аглаю.
Она растерянно кивнула. И тут же разозлилась на саму себя. И чего такого? Ну сидит, а вернее, стоит, ест, никого не трогает. Вваливается этот…
– Оно и видно, – сказал «этот» хмуро. – У нас не принято девкам в ночных рубахах перед мужиком являться.
«Девкам!» – резануло слух.
– У нас не принято без приглашения вваливаться! – Смерила вошедшего пренебрежительным взглядом и поднялась из–за стола. Принято у них здесь! Хм–м! Пусть смотрит, не голая, поди.
А он смотрел. Нагло и цинично.
– Хороша! – кивнул. Аглаю обдало жаром, да так, что щеки запылали. – Подруга, пожалуй, лучше будет. – Из жара бросило в озноб.
– А я вроде в невесты не набиваюсь, чтобы смотрины устраивать. А ты, коли «у вас» негоже на девчат в нижней рубахе смотреть, отвернулся бы.
Он продолжал смотреть и лыбиться насмешливо.
– Я разве говорил, что смотреть не принято, я сказал, что девицам негоже в рубахе перед мужиком. А коли сама показывается, отчего же не смотреть.
От возмущения затрясся желудок.
– Вон пошел!
– С чего это? – искренне удивился парень.
– С того, что это не твоя хата, нечего здесь делать.
– Ишь ты какая гонористая. – Он облокотился о косяк. – А ежели моя хата, тогда что?
– Тогда… тогда я пойду…– Аглая уверенно направилась к двери. Он не сдвинулся с места.
– В нижней одеже пойдешь?
Аглая отчего–то с надеждой глянула на божницу. Иконка смотрела укорительно–назидательным взглядом.
«Чтоб те с громом провалиться!» – подумала Аглая, переводя взгляд на непрошеного гостя.
– И что? Мне здесь не жить и детей с вашими мужиками не крестить. – Она сделала очередной, но уже не столь уверенный шаг.
– Нельзя, – сурово посмотрел гость, сложив руки на груди. Ухмылка стянулась в тонкую полосу губ. Он сощурил глаза. Аглая отступила. Нехороший у него был взгляд – темный. «С таким в глухой чаще повстречаешься, там, пожалуй, и останешься», – испуганно подумала.
– Чего на входе встал? – провозгласила голосом Талы открывающаяся за его спиной дверь.
Гость посторонился, но глаз с Аглаи не сводил.
Хозяйка вошла в избу, в руках таз, полотенце на локте. Поставила таз на стол, перевела дух и обернулась к парню.
– Так и будешь стоять? Выйди, кувшин да узел в сенях. Принеси, – закинула полотенце на плечо.
Он скривился, косо глянул на Талу.
– Не прислужка я тебе. Коли надо, так ее и направь, – кивнул на Аглаю, откинул косу назад. Взгляд так и сверлил. – Глава чуждых видеть хочет. Поутру у себя ждать будет.
– Не прислужка? Так и нечего здесь хвостом крутить. Передал? – поставила руки в боки Тала. – И на выход. Нечего почем зря отираться. Видишь, не в себе девонька, а ты и рад глазенки почесать.
Аглая, чувствуя поддержку, встряхнула головой, резко глянула в лицо обидчику. Он усмехнулся. Нехорошо. В темных глазах отразился отблеск заходящего солнца и тут же погас, поглощенный тьмой, разраставшейся в глубине зрачка.
– Давай отсель! – вскинула руки Тала. Гость скользнул в дверь. Тала направилась следом и тут же вошла обратно с кувшином. И только тогда облегченно выдохнула:
– Принес неладный. Хуже воронья. Никогда доброго слова не скажет.
– Кто это? – Аглая поежилась от вечернего сквозняка и воспоминания взгляда гостя. Странное чувство, будто видела уже. Да только где она могла видеть его? Здешние края уж точно ей не знакомы. Аглая задумчиво смотрела в раскрытое окно. Гулко хлопнула калитка, пес проводил непрошеного гостя гавканьем, петух прокричал, вытянув вслед шею, и тряхнул гребнем.
– Аглая!
Та оглянулась. Тала указала ей на таз с водой, положила полотенце на скамью, из кармана выудила кусок коричневого мыла.
– Тимир, найденка. Глава его в детстве в дебрях восточных нашла. То ли родителям в тягость стал, то ли… Ты голову ниже наклони. – Тала смолкла, с тоской смотря в открытое окно, намыливая Аглае волосы. Пес во дворе завыл. Тала начала поливать из кувшина. Вода стекала пенными ручейками, от травяного запаха мыла стало горько в носу. Аглая жмурила глаза, но их все равно щипало.
– Темный он. Сила в нем, да не ведовская. Ведовской–то уж нет у нашенских. Всю Гаяна стерла начисто. А силушка вот вдруг объявилась, уж и не ждали. Да только темная. В былое время отправился бы в Обитель. Ведьмы провели бы ритуалы нужные, стал бы наш Тимирка жрецом. А теперь жрет его это изнутри. Щерится. Иногда так глянет, что душа готова вон выпростаться. Того и гляди, сила сама свое возьмет. Неподчиненная, как такой силой повелевать да в какое русло направлять? Бывало, в давние времена не успевали в Обитель носители и становились сумеречными не справившись. Не люди, не жрецы, не мертвые, не живые. Так в то время знающие еще были, да и то без ведьм приходских не обходились, а тут мальчишка да совсем один. Ох, возьмет чернь свое. Застонет поселок. Сила темная в неподчинении! Вся округа содрогнется, завоет в мучениях. Да только ненадолго. Соглядатаи разнюхают, несдобровать Тимиру.
– Так, может, и лучше, чтобы его того… Ну, если опасен. – Аглая запрокинула голову, кутая в полотенце, вытерла ладонью мокрое лицо.
Тала посмотрела на нее вопрошающе. Отошла к рукомойнику, вытерла ладони о рушник.
– Холода сколько в словах твоих. Никак обидел кто? Мужчина?
Аглая не ответила. Тала нахмурилась, указала на узелок.
– Здесь одежа твоя, перекинься.
Аглая была уверена, что одежа – то самое черное в пол платье.
Взяла куль, размотала. Не ошиблась. Наскоро переоделась.
Тала ушла на улицу, вылила воду и накрыла на стол. После еды милостиво кивнула.
– Пошла бы прогуляться. Ишь вся серая стала.
У двери висело круглое зеркало. Аглая глянула в отражение. Лицо худое, впавшие от жара и болезни щеки, да так, что скулы выпирают. Зелень в глазах поблекла, став больше похожей на муть болотную. Аглаю аж передернуло. Темные круги под глазами.
– Иди, иди во двор. Воздух тебе нужен. Живого мира почитай пять дней не видела. Там у ворот подруга твоя, вся изнемогла. Вам небось потолковать нужно.
Аглая, услышав про Нику, на ходу обула стоявшие у порога кожаные сандалии и выскочила наружу.
– Ника!
Подруга махнула рукой.
– Алька!
Ника полезла обниматься. Шарахнулась в сторону проходящая мимо женщина с ребенком на руках. Тот от резкого шага заголосил. Ника кинула на них неприязненный взгляд и потянула Аглаю прочь мимо низких изб по узкой улочке. Махнула стоящему у открытых ворот пареньку. Вывела за околицу в поле. И только здесь остановилась.
– Смотри, Алька!
Зеленые, кое–где подернутые осенней желтизной травы тянулись почти до горизонта, где их проглатывали высокие исполины деревьев. Вороны зло граяли в выси. Аглая ошарашенно осмотрелась.
– Где мы, Ника?
– Хороший вопрос. Ответить некому. Поселковые шарахаются от меня, как от прокаженной. Девки креститься начинают, мужики – и те волками смотрят. Тетка, у которой в хате живу, лишнего слова не скажет. Вечером придет только для того, чтобы еды принести, и тут же за дверь. Дикие. А говорят как – с вензелями и присказками.