– Я уже говорил тебе – мы не женаты. Видно, сегодня ты не способен меня понять.
– И все же ответь – когда Гелла здесь, ты встречаешься с другими людьми без нее?
– Конечно.
– И она заставляет тебя рассказывать, чем ты занимался, пока ее не было рядом?
Я вздохнул. Давно утратив контроль над беседой, я хотел только одного – поскорей ее закончить. И потому выпил коньяк разом, отчего обжег горло.
– Конечно, нет.
– Хорошо. Ты обаятельный, красивый и воспитанный молодой человек – не импотент, поэтому я вообще не понимаю, на что ей жаловаться и по какому поводу тебе волноваться. Устроить, mon cher, la vie pratique очень просто – надо только постараться. – Джованни задумался. – Бывает, конечно, что жизнь идет кувырком, не спорю. Тогда нужно устроить все иначе. Но делать из этого английскую мелодраму – увольте. Тогда существование станет просто невыносимым. – Он налил себе коньяку и довольно улыбнулся, словно решил все мои проблемы. Улыбка была такой простодушной, что я не удержался и улыбнулся ему в ответ. Джованни нравилось думать, что он, в отличие от меня, поднаторел в жизни и теперь может учить меня уму-разуму. Для него это было важно: ведь в глубине души он подсознательно сознавал, что я – в глубине уже своей души – пытаюсь в меру сил ему сопротивляться.
Постепенно мы успокаивались, замолкали и наконец ложились спать. Днем просыпались часа в три-четыре, когда тусклые солнечные лучи ощупывали углы нашей странной захламленной комнаты. Вставали, умывались, брились, подталкивали друг друга, отпуская шуточки, и злились от неосознанного желания поскорее выбраться из этой комнаты. Затем торопливо выбегали на парижские улицы, где-нибудь по-быстрому перекусывали и расставались у входа в бар Гийома.
Оставшись один, я облегченно вздыхал, шел в кино, или просто бродил по городу, или возвращался домой и читал, или читал, сидя в парке или в кафе на веранде, болтал с посетителями или писал письма. Писал Гелле, умалчивая обо всем, или отцу, выпрашивая деньги. Но что бы я ни делал, во мне глубоко затаился другой «я», который холодел от ужаса, задумываясь о своей жизни.
Разбудив во мне желание, Джованни вызвал к жизни и прежние сомнения. Я осознал это однажды, когда провожал его на работу по бульвару Монпарнас. Мы купили килограмм вишен и ели ягоды по дороге. В тот день мы оба были жизнерадостны и по-детски беспечны и, должно быть, ужасно раздражали прохожих, видевших, как двое взрослых мужчин пытаются столкнуть друг друга с широкого тротуара и швыряются косточками, стараясь попасть в лицо. Я понимал, что такая ребячливость мне уже не по возрасту, но ощущение полного счастья только подливало масла в огонь – в тот момент я по-настоящему любил Джованни, который был особенно красив. Глядя на приятеля, я понимал, что во многом его красота зависит от меня и в моей власти делать это лицо лучше или хуже. И я был готов отдать все, чтоб только не утратить этой власти. Меня вдруг потянуло к нему с такой силой, какая бывает у реки, вырывающейся из ледяного плена. И в этот самый момент мимо нас прошел незнакомый молодой человек, показавшийся мне таким же прекрасным, как Джованни, и я испытал к нему те же чувства, что и к своему другу. Джованни перехватил мой взгляд, отчего захохотал еще громче. Я густо покраснел, а он продолжал смеяться, и тогда бульвар, солнечный свет, заливистый смех превратились в сцену из ночного кошмара. Я смотрел на деревья, на лучи света, пробивающиеся сквозь листву, и меня охватили боль и стыд, паника и ужас. В то же время я еле сдерживался, чтобы не посмотреть юноше вслед, и это увеличивало мое смятение. Зверь, разбуженный во мне Джованни, никогда теперь не успокоится, даже если я расстанусь со своим другом. Неужели тогда я, как и прочие из того же стана, буду оборачиваться вслед смазливым юношам и преследовать их по темным закоулкам?
Это страшное открытие пробудило во мне острую неприязнь к Джованни, которая была столь же сильна, сколь и моя любовь, и питалась из одного источника.
Глава вторая
Не уверен, что сумею описать эту комнату. Так случилось, что все комнаты, в которых я жил прежде, и те, в которых живу теперь, всегда будут напоминать мне о комнате Джованни. Я жил там недолго – познакомились мы перед самой весной, а съехал я оттуда летом, – однако осталось чувство, что я провел там целую жизнь. Как я уже говорил, жили мы словно на дне моря, поэтому немудрено, что под действием толщи воды я подвергся некоторым необратимым изменениям.
Начать с того, что комната была мала даже для двоих. Она выходила на маленький дворик. «Выходила» означает, что в ней были два окошка, на которые двор безжалостно, подобно джунглям, наступал, грозясь поглотить совсем. Мы, точнее, Джованни, постоянно держали окна закрытыми. Штор он никогда не покупал, не приобрели мы их и после моего появления. Чтобы укрыться от любопытных глаз, Джованни покрыл стекла толстым слоем побелки. Иногда мы слышали, как за окном играют дети, иногда видели какие-то странные тени. В такие моменты Джованни, что бы он ни делал – мастерил что-то или лежал в постели, мгновенно застывал, как охотничья собака, и оставался неподвижным, пока не становилось ясно, что неведомая опасность миновала.
Джованни всегда носился с грандиозными планами по переустройству этой комнаты и еще до моего приезда начал кое-какие работы. На одной стене он отодрал обои, оставив грязно-белые полосы. На противоположной стене, по его замыслу, обоев вообще не предполагалось – там в кайме из роз застыли в вечной прогулке дама в кринолине и кавалер в бриджах. Отдельные листы и обрывки обоев валялись на полу в пыли вперемежку с нашим грязным бельем, инструментами Джованни, малярными кистями и бутылками с маслом и скипидаром. Наши чемоданы лежали поверх этого, так что мы побаивались лишний раз к ним прикоснуться и иногда по несколько дней обходились без таких необходимых вещей, как чистые носки.
Никто не навещал нас – разве что Жак, и то не часто. Жили мы далеко от центра, и телефона у нас не было.
Помню день, когда я впервые проснулся здесь. Джованни крепко, как подкошенный, спал рядом. Слабые лучи солнца с трудом пробивались в комнату, и я не понимал, сколько сейчас времени. Тихонько, чтобы не разбудить Джованни, закурил сигарету, не представляя, как мы посмотрим друг другу в глаза. Потом огляделся. Джованни еще в такси предупредил меня, что у него дома страшный беспорядок. «Не сомневаюсь», – небрежно бросил я и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Потом мы замолчали. Теперь, проснувшись, я подумал, что это молчание было болезненным и напряженным. Джованни нарушил его, проговорив с застенчивой и грустной улыбкой: «Нужно найти чем ее украсить».
И он растопырил свои крепкие пальцы, словно пытаясь схватить то, что помогло бы украсить комнату. Я посмотрел на него.
– Только взгляни, сколько мусора в этом городе, – сказал он, показывая на проносящуюся за окном улицу. – Сюда что, весь мусор свезли? И куда его потом? Не удивлюсь, если его сваливают в мою комнату.
– Скорее уж скидывают в Сену, – отозвался я.
Но, когда я проснулся и огляделся, я понял, сколько страха и бравады было в его словах. В комнате не было безликого парижского мусора – мусор здесь был отрыжкой от неприкаянной жизни самого Джованни.
Впереди, рядом и по всей комнате высились ящики и коробки с картоном и кожей – некоторые были перевязаны бечевой, на других висели замки, были и такие, которые распирало от содержимого. Из коробки на самом верху вывалились ноты для скрипки, а сама скрипка в деформированном и потрескавшемся футляре лежала на столе. Глядя на нее, трудно было понять, вчера ее сюда положили или сто лет назад. Стол был завален пожелтевшими газетами и пустыми бутылками, лежала там и одна сморщенная картофелина, в которой сгнили даже проклюнувшиеся ростки. На пол когда-то пролили красное вино, оно успело засохнуть, сделав воздух в комнате сладким и тяжелым. Однако пугал не беспорядок, а то, что непонятна была его причина, она явно лежала не на поверхности. Дело было не в привычке, особых обстоятельствах или свойствах характера, а в наказании, наложенном отчаявшимся хозяином на себя. Не знаю, как удалось мне об этом догадаться, но понял я это сразу – наверно, сработал инстинкт самосохранения. Я осматривал комнату с тем нервным и расчетливым напряжением умственных и душевных сил, которые возникают перед лицом смертельной и неотвратимой опасности. Молчание этих стен с изображением стародавних любовников в громадном розарии; окна, уставившиеся на меня, как два широко раскрытых, пугающих глаза; потолок, нависший над нами темной тучей, из которой, казалось, вот-вот заговорят злые духи, – весь этот ужас лишь слегка смягчала своим светом тусклая лампочка, свисавшая с потолка жалким, сморщенным фаллосом. И под этой затупившейся стрелой, этим жалким ростком света томилась в ужасе душа Джованни. Мне стало ясно, почему Джованни так стремился привести меня в свое последнее пристанище. Я должен был разрушить эту нору и ввести Джованни в новую, лучшую жизнь. Конечно, я мог жить сам по себе, но чтобы помочь Джованни, я должен был вначале стать частью его комнаты.
Поначалу мотивы, которые привели меня в эту комнату, были очень запутанны и далеки от его желаний и надежд, они больше говорили о моем собственном отчаянии. Убедив себя, что мне доставляет удовольствие в отсутствие Джованни вести хозяйство, я выбросил бумагу, бутылки, прочий хлам, просмотрел содержимое бесчисленных коробок и чемоданов и избавился от ненужного. Но роль домашней хозяйки не для меня – мужчина не годится для этого. Да и радости от такой работы я не получал, хотя Джованни много раз говорил, улыбаясь робкой, благодарной улыбкой, как ему повезло со мной и как я своей любовью и заботой спасаю его от полного мрака. Каждый день он призывал меня в свидетели, как сильно он изменился, говорил, что любовь способствовала его преображению и он бесконечно благодарен мне. Я же пребывал в полном замешательстве. Иногда я думал: это и есть твоя жизнь. Перестань сопротивляться. Хватит. Ведь я счастлив. Он любит меня, и я в безопасности. Но временами, когда Джованни не было рядом, я решал, что никогда больше не позволю прикоснуться к себе. Однако стоило ему обнять меня, как я думал: какая, собственно, разница, ведь в этом участвует только мое тело, и вообще все скоро закончится. После я лежал в темноте, прислушивался к его дыханию и мечтал о прикосновении рук – Джованни или других мужчин, которые могут уничтожить меня и воссоздать заново.
Иногда после завтрака в городе я оставлял Джованни за столиком в сигаретном дыму, а сам шел к Опере, где располагался офис «Америкен Экспресс», куда мне приходила почта. Джованни редко сопровождал меня, говоря, что чувствует себя не в своей тарелке, когда вокруг много американцев. Они все на одно лицо, утверждал он, – наверное, для него так и было. Мне так не казалось. Впрочем, думаю, у всех американцев действительно есть нечто общее, что и делает их американцами, хотя я не смог бы подобрать этому названия. Я знал, что эта специфическая черта есть и у меня, и знал также, что частично из-за нее тянулся ко мне Джованни. Желая показать, что недоволен мной, он называл меня vrai américain, и, наоборот, когда был доволен, говорил, что во мне нет ничего американского. И каждый раз он задевал во мне какую-то струну, какой в нем самом не было. А я злился – злился, когда он называл меня американцем (злился и на себя за то, что злюсь) – ведь тем самым он лишал меня индивидуальности. И злился, когда он не видел во мне американца, тогда выходило, что я вообще непонятно кто.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.