Путилин потер лоб ладонью и нервно прошелся по кабинету.
– Я очень рад за вас, голубчик, что вы обратились прежде ко мне. Откровенно говоря, все это дело меня очень заинтересовало, и я постараюсь сделать все, от меня зависящее. Скажите, сколько лет мадемуазель Приселовой?
– Двадцать.
– Точнее, точнее! Двадцать лет и сколько месяцев? Вернее: через сколько времени она вступает в совершеннолетие?
– До совершеннолетия ей осталось около полутора месяцев.
– Так… так. Скажите, из кого состоит семья дяди-опекуна?
– Он, еще далеко не старый, любящий широко пожить и пожуировать, и его сестра, старая дева, ханжа, принимающая монашек со всех монастырей России.
– Последний вопрос: вы не знаете, кто лечит больную? Какой врач?
– Совершенно случайно я узнал его фамилию. Это доктор Z.
При этом имени Путилин вздрогнул и подался вперед.
– Кто? – спросил он в сильнейшем изумлении.
– Доктор Z., довольно известный.
Путилин овладел собою и совершенно спокойно сказал молодому человеку:
– Отлично. Я берусь расследовать неофициально ваше дело. Ждите от меня уведомлений и пока не предпринимайте ровно ничего. Понимаете? Ровно ничего.
Я в роли пособника преступления
Я только что приехал после посещения больных и успел переодеться, как ко мне вошел мой знаменитый друг.
– Держу пари, что-нибудь новое, загадочно-необыкновенное? – шумно приветствовал я его. Лицо Путилина было угрюмо-сосредоточенное.
– Ты не ошибся. Важно – новое. И новизна заключается в том, что сегодня я приехал к тебе не как ближний друг-приятель, а скорее, как следователь-допросчик.
Я громко расхохотался, почуяв в этом один из тех бесчисленных шутливых трюков, на какие был таким большим мастером Путилин.
– Ого! В качестве кого же ты желаешь меня допрашивать: в качестве обвиняемого или в качестве свидетеля?..
– Скорее, в качестве первого… – невозмутимо ответил Путилин. – Ты не смейся и не воображай, что я шучу. Я говорю вполне серьезно.
Было в интонации моего друга нечто такое, что я сразу понял, что он действительно не шутит, а говорит правду. Глубоко заинтересованный, я выжидательно уставился на него.
– Скажи, пожалуйста, ты хорошо знаешь и помнишь всех своих больных, которых лечишь?
– Ну разумеется. Хотя их у меня порядочное количество, но я знаю и помню всех. Да, наконец, у меня есть мой помощник – записная книжка, в которую я заношу все, что касается их.
– Отлично. В таком случае ты должен знать и больную девицу Приселову?
– Ну конечно! – вырвалось у меня. – Вот уже две недели, что я лечу эту бедную прелестную молодую девушку.
– Положим, не бедную, а очень богатую, – бросил вскользь Путилин. – Скажи, пожалуйста, чем она больна? Что у нее за болезнь?
– В общих словах?
– Нет, пожалуйста, точный диагноз.
– Изволь. У нее припадки histeriae magnae, то есть большой истерии.
– На почве чего?
– Ну, голубчик, тут причин немало. Прежде всего и главное – наследственность. Как сообщил мне ее дядя, весьма почтенный человек, его брат, то есть ее отец, страдал острой формой алкоголизма и последствиями тяжелой благоприобретенной болезни.
– Мне очень бы хотелось видеть эту сиротку-миллионершу… – задумчиво произнес Путилин. – Болеe того, мне это необходимо. Поэтому ты должен, доктор, устроить вот что: ты повезешь меня в дом господина Приселова и представишь меня в качестве профессора-невропатолога, которого пригласил для консультации.
Я не без удивления задал вопрос Путилину:
– Признаюсь, ты меня удивляешь… Для чего тебе это надо, Иван Дмитриевич?
– Кто знает… – улыбнулся он. – Быть может, я окажусь более счастливым и мудрым врачом, чем ты, и скорее вылечу твою пациентку, если… если это только не поздно. – Последние слова он особенно подчеркнул. – Итак, ты можешь это устроить?
– Конечно, конечно, – ответил я, сильно озадаченный.
– То-то, доктор. А то я ведь могу тебя и арестовать, так как над тобой тяготеет сильное подозрение.
– Ты шутишь? – вырвалось у меня.
– Нимало. Говорю тебе, повторяю, совершенно серьезно.
– Раз ты вмешиваешься в это дело, стало быть, налицо должно являться что-нибудь криминальное?
– Боюсь, что да. Мне вот и надо прозондировать почву.
Мой гениальный друг рассказал мне о странном посещении его молодым человеком Беловодовым, о той сцене, которую вы уже знаете, господа.
– Что?! Отравление? – произнес я в сильнейшем недоумении.
– Да. Он подозревает, что его «невесту», как он называет мадемуазель Приселову, медленно отравляют.
– Но это вымысел, чистейший абсурд и фантазия! Я лечу ее и могу поручиться, что ни о каком отравлении не может быть и речи.
– Не знаю, не знаю… – задумчиво произнес Путилин.
– А тебе не приходит мысль, что этот господин Беловодов сам отравлен… душевным недугом?
– Очень может быть. Вот ввиду всего этого мне и надо осторожно расследовать дело. Мой долг пролить свет на это заявление. Когда мы можем сегодня поехать туда?
– Да когда хочешь. Я навещаю больную почти ежедневно.
– В таком случае я заеду к тебе через час-полтора.
И действительно, через полтора часа он приехал.
Но даю вам честное слово, я не узнал его! Передо мной стоял совсем другой человек.
Сгорбленный, в длинном черном сюртуке, опирающийся на трость с круглым золотым набалдашником. Волосы, обрамляющие большую лысину, торчали характерными вихрами, как у немецких профессоров – кабинетных ученых.
Грим поистине был великолепный, и я не мог удержаться от восклицания восторженного удивления.
– Ну-с, доктор, едем! Вези известного профессора к твоему доброму дядюшке. Кстати, сегодняшнюю ночь я хочу провести под его гостеприимной кровлей.
– Но как это устроить? – спросил я Путилина.
– Очень просто. Ты заявишь, что я хочу понаблюдать за больной в течение ночи-другой, а может быть, и третьей. Надеюсь, что в доме господина Приселова найдется комната для ночлега?
Путилин – профессор-невропатолог
Через полчаса мы входили с Путилиным в роскошную квартиру Приселовых.
В передней элегантный господин Приселов во фраке собирался уже облачаться в пальто.
При виде Путилина сильное изумление отразилось на его лице.
– А-а, доктор, добро пожаловать, – радушно проговорил он, смотря с недоумением на моего знаменитого друга.
– Позвольте вам представить, господин Приселов, моего старшего и уважаемого коллегу, профессора-невропатолога… Вишневецкого… – начал я, называя Путилина первой попавшей на ум фамилией. – Я пригласил его на консультацию, так как считаю болезнь вашей племянницы довольно сложным медицинским случаем.
Путилин и Приселов обменялись рукопожатием.
– Очень вам благодарен, доктор, за вашу любезность, но… разве действительно болезнь моей племянницы опасна?
– Не скрою, что случай довольно опасный. Силы больной тают с какой-то непонятной быстротой.
– Посмотрим, посмотрим… – потирая руки, проговорил Путилин, входя в залу. – А больная у себя? Она лежит, коллега?
– Сегодня она пробовала вставать, но вот недавно, почувствовав сильную слабость, легла, – поспешно ответил Приселов.
Мы втроем направились в комнату больной. В небольшой комнате, роскошно убранной, с массой мягкой мебели, ковров, на кровати лежала моя пациентка. Прелестная молодая девушка, нежная, была сегодня особенно бледна. Глаза горели особым блеском, синие круги окаймляли лентой эти широко раскрытые глаза.
– Ну, как мы чувствуем себя сегодня, милая барышня? – задал я мой обычный вопрос красавице-девушке.
– Очень плохо, доктор, – тихо слетело с бледных губ ее. – Все кружится голова, и сердце все замирает.
– Ничего, ничего, вот профессор, мой друг, поможет вам, барышня.
Путилин с видом заправского профессора подошел к больной.
Он взял ее за руку, вынул часы и стал следить за ударами пульса.
– Скажите, пожалуйста, мадемуазель, когда вы чувствуете себя особенно плохо?
– По утрам, профессор, – прошептала сиротка-миллионерша.
– Как спите вы ночь?
– С вечера я засыпаю спокойно, хорошо… Но среди ночи я просыпаюсь от какой-то свинцовой тяжести, которая душит мою грудь. Мне как бы не хватает воздуха. И воздух мне кажется особенно странным – густым… сладким…
– Он пахнет чем-нибудь, этот воздух?
– О да, да!.. Ах, этот ужасный запах! – стоном вырвалось у моей пациентки.
Она задрожала и в ужасе, закрыв лицо руками, забилась в истеричном плаче.
– Не надо, Наташа, не надо, – вкрадчиво-ласково обратился к племяннице дядюшка-опекун. Потом он тихо спросил «профессора» – Путилина:
– Что это, галлюцинация обоняния? Я в отчаянии, профессор… Доктор приписывает это истеричности моей бедной племянницы…
– Да, да… Кажется, мой коллега совершенно верно поставил диагноз, – так же тихо ответил Путилин.
Во все время этой сцены я не спускал глаз с его лица и лица Приселова.
Не знаю, почудилось мне или же это было на самом деле, но я видел, как злобная, ироническая усмешка скривила губы последнего. Видел я также, каким пристальным взглядом впивался Путилин в лицо дядюшки-опекуна.
«Тут, очевидно, кроется какая-то мрачная тайна», – проносилось у меня в голове.
– Ну, барышня, я вас скоро вылечу! – улыбнулся больной поощрительной улыбкой великий сыщик. – Скажите, вы испытываете чувство холода в конечностях рук и ног?
– О да, профессор… Под утро я покрываюсь вся холодным потом, руки и ноги немеют, мне кажется, что я умираю…
Через несколько минут мы были в зале. Лицо Путилина было важно-сосредоточенное.
– Вот что, господа, – обратился он ко мне и к хозяину дома Приселову, – у меня намечается мой диагноз болезни бедной девушки, но, для того чтобы поставить его окончательно, мне необходимо присутствовать при пароксизмах болезни. Поэтому я останусь сегодня всю ночь около больной.
– Но, профессор… будет ли с моей стороны удобным так злоупотреблять вашей бесконечной добротой и любезностью? – повернулся к «профессору» Приселов.
– Прошу вас не беспокоиться, – сухо ответил Путилин. – Ни о каком вознаграждении не может быть и речи. Я делаю это для моего коллеги, доктора Z., а также для торжества науки, которая нам, господин Приселов, дороже миллионов этой бедной девушки.
Смертельная бледность покрыла лицо дядюшки-опекуна.
– Я… я… тронут, профессор… Видит Бог, я так бы хотел, чтобы моя дорогая племянница скорей поправилась, – пробормотал он.
– У вас есть комната, смежная со спальней больной? Я с доктором должен провести там ночь, дабы несколько раз в течение ее следить за больной.
– О, конечно, конечно. Рядом маленькая гостиная. Я сейчас распоряжусь. Вы извините меня, я должен ехать в клуб.
– О, пожалуйста, не стесняйтесь. Вы не нужны нам.
И Путилин, слегка поклонившись, быстро направился к комнате больной.
– Отчего вы не предупредили меня, доктор, что вы намерены созывать консилиум? – обратился ко мне великолепный барин-опекун, надевая пальто.
– Это вышло несколько случайно, господин Приселов. Вчера из-за границы приехал мой друг, профессор, и я решил воспользоваться его авторитетным советом.
– Великолепно… очень вам благодарен… Я вернусь часов около двух ночи. Я распорядился, чтобы чай, ужин был сервирован вам там, где вы пожелаете. Ну, желаю от души, чтобы ваша знаменитость, вкупе с вами, облегчила страдания моей больной племянницы.
Ночь у одра погибающей
Мы сидели в гостиной мавританского стиля, только что окончив ужин.
– Скажи, пожалуйста, Иван Дмитриевич, что, собственно, подозреваешь ты тут? Уверяю тебя, как доктор, что об отравлении не может быть и речи. Рвота больной исследовалась три раза, и если бы там находилась хоть йота яда…
Путилин спокойно заметил:
– Кажется, я на этот раз попался на удочку. Но знаешь ведь мой характер – я люблю доводить дело до конца. Пойдем в спальню больной… Я хочу посмотреть, как она…
И мы несколько раз входили.
В углу горели лампады, бросавшие тихий, мирный свет на фигуру спящей девушки.
Ее прелестное личико, окаймленное прядями каштановых волос, было неспокойно… Губы шевелились, словно старались забрать как можно более воздуха.
Моментами из ее бурно подымавшейся груди вылетали тихие, подавленные стоны, бормотания:
– Душно… пустите меня… Господи… задыхаюсь… Ах!..
Бормотания переходили в громкий крик. Ее руки судорожно хватались за дорогое плюшевое одеяло, и она вдруг вскакивала с кровати, сейчас же опять бессильно опускаясь на нее.
– Этого ты никогда не наблюдал, доктор? – тихо спрашивал меня Путилин.
– Нет.
– Почему же?
– Да потому, что, когда я навещал ее, с ней ничего подобного не случалось.
– Плохой доктор… плохой доктор… – в раздумье произносил Путилин.
– Иван Дмитриевич! – вспылил я. – Может быть, ты желаешь преподавать мне медицину?
– И очень. Но… только судебную медицину, мой друг…
Было около двух часов ночи. Путилин обратился ко мне:
– Вот что, иди и спи. Я побуду около твоей пациентки вплоть до утра. Я вздремну в этом кресле.
Лишь только я собирался выйти из комнаты больной девушки, как в нее вошел Приселов.
Он был, видимо, слегка навеселе. От него несло сигарами и шампанским.
– Как, господа?! Вы не спите? Но, боже мой, дорогой профессор, такое ночное бдение может плохо отразиться на вашем здоровье…
– О, не беспокойтесь, господин Приселов, я привык бодрствовать у одра погибающих, – с еле заметной усмешкой ответил Путилин. – Теперь я попрошу вас отсюда удалиться. Я должен следить за дыханием бедной девушки…
Приселов ушел. Ушел и я. Меня клонило ко сну, и я скоро погрузился в него, прикорнув на великолепной тахте.
Не спалось только Путилину.
Мрачнее тучи ходил он взад и вперед по спальне бедной девушки, над которой отвратительная старуха смерть уже заносила свою костлявую руку.
– Бедный ребенок! – вслух тихо шептал он. – Как мне спасти твою молодую жизнь?.. Для меня совершенно ясно, что я – лицом к лицу с самым гнусным, с самым подлым преступлением… И враги тут, бок о бок со мной. И тайна совершаемого злодеяния – вот здесь, в этой самой комнате, у меня перед глазами. О, какой это поистине дьявольский трагизм: сознавать смертельную опасность и не быть в силах немедленно ее отстранить, парализовать!
И он, нервно хрустя пальцами, подходил к постели сиротки-миллионерши.
На него глядело прелестное молодое лицо, искаженное мукой неведомых страданий. Моментами по нему молнией проносились судороги, грудь начинала особенно бурно подниматься, конвульсивные движения трогали руки и ноги, и из широко раскрытого рта с воспаленными губами вылетали хриплые бормотания-стоны:
– А-ах, душно мне.
Раз, когда Путилин близко наклонился над умирающей девушкой, она раскрыла глаза и поглядела на великого сыщика долгим жалобно-испуганным взглядом.
– Ну как, дитя мое, вы себя чувствуете? – спросил он.
– Я умираю. Я, наверное, скоро умру, – тихо слетело с ее уст.
– Нет, нет, вы не умрете, я спасу вас. – И этого взгляда, полного жалобной тоски, и этого шепота, в котором звенело столько затаенной грусти, Путилин, как он рассказывал мне позже, не мог забыть всю жизнь.
Больная опять впала в полукошмарное забытье. Холодное отчаяние охватило Путилина.
– Господи, да неужели мой чудесный дар раскрывать многое тайное изменит мне на этот раз? – опять зашептал он, взволнованно шагая но спальне, тускло озаренной светом лампад и крохотным огоньком ночника.
О, как ему мучительно хотелось быть на высоте своего исключительного таланта именно на этот раз! В его руках, только в его, находилась жизнь юного, молодого существа…
– Ужасно… ужасно… – хрипло вырвалось у него, и он бросился в кресло. – Ведь это не единственный случай в моей практике. Ведь напал же я на верный след страшного отравления старика мужа Никифорова его молодой женой.
И перед мысленным взором Путилина воскресло это темное дело, словно он раскрыл его только вчера. Воскресли образы, поплыли знакомые лица, фигуры этой мрачной житейской трагедии.