Неужели это и есть голоса тех ангелов, которым по штату положено встречать души? Но если бы они лишь переговаривались… Звуки становились все громче, резче, четче. Наконец раздался смех. Хотя смех – слабо сказано. Ржание – вот точное слово. Прямо как в конюшне: нагло, громко и выразительно.
Ржание повторилось, настойчиво ввинчиваясь в уши, перекрыло все остальные звуки. «Даже мое посмертие – и то отдает дешевой рекламой, в которой все красиво, пока далеко и на картинке. А на поверку…» Я не успела додумать мысль, как почувствовала: внутренности стремятся покинуть меня, причем через горло.
Потом пришло ощущение опоры. Я лежала на чем-то рыхлом, холодном, влажном. Пальцы нащупали стебли склизкой травы.
Где я нашла в себе силы, чтобы, опираясь на руки, чуть приподнять голову? Не знаю. Но меня тут же начало выворачивать. Казалось, вместе с водой из горла выплевывается часть легких, а заодно желудка. Слипшиеся то ли волосы, то ли водоросли будто приклеились к лицу, обвили шею.
Наконец я смогла сделать глубокий вздох. Все тело болело. Я каждой клеточкой чувствовала пульсирующую волну боли и была счастлива. Захотелось безумно рассмеяться: жива.
По ушам вновь ударило лошадиное ржание. Я слепо завертела головой и только сейчас поняла: ничего не вижу. Слышу, ощущаю запахи. Руки чувствуют под пальцами жижу, но я ни черта не вижу.
Так, Сашка, без паники! Прорвешься. У тебя всегда все получалось. Даже поступить в институт без блата. Хотя максимум, что светило девчонке из неблагополучной семьи, – это ПТУ.
Попыталась сесть, чтобы отдышаться.
Шелест. Шелест вокруг при каждом движении, дуновении ветра, даже вдохе. Жужжание. Недалеко фыркнула лошадь, ей вторило ржание второй. Бряцанье железа о железо. Упряжь? И тихий стон.
А потом до меня сквозь запах тины и молодой свежесорванной травы донесся он – с привкусом железа на языке, тошнотворно сладкий, едва уловимый вначале, но все больше забивавшийся в ноздри… запах. Так пахнет страх. Тот, что сродни животной всепоглощающей панике. Он-то и заставил меня вновь видеть.
Как оказалось, глаза мои все время были открыты. Просто в какой-то момент мгла начала принимать очертания, истончаться, прорезаться светом. Я моргнула. Потом еще и еще. Каждый раз, когда веки поднимались, картинка становилась все четче, ярче. А до меня с запозданием начало доходить: не бывает в апреле стрекоз. И рогоз, что по ошибке обыватель зовет камышом, не зеленеет весной так отчаянно, как и кроны деревьев, замеченных невдалеке.
Осторожно вытянула шею, пытаясь разглядеть за колышущимися коричневыми свечками, что вот-вот должны были начать сыпать пухом, где я. Лучше бы я этого не делала.
Меня выкинуло на берег. Вернее, на илистое камышово-остролистное мелководье. Шуршащие невысокие заросли жестких кожистых листьев, витающий над водой полуденный зной, а за ним, на берегу, жуткая в своей статичности картина.
Несколько повозок с впряженными в них лошадьми стояли у берега. Добротно сколоченные борта, деревянные колеса, оглобли, тюки, громоздившиеся на телегах. И все залито кровью. Лошади нервно стригли ушами, нет-нет да раздавалось ржание. Оно казалось вдвойне страшнее, поскольку это были единственные живые звуки среди трех дюжин трупов. Вокруг, да и на самом обозе, лежали люди. Некоторые – в броне, иные – в домотканой одежде. Но и те и другие – утыканные стрелами или зарубленные.
Я ущипнула себя. Потом отчаянно замотала головой, искренне надеясь, что привидевшееся – бред. Я просто здорово приложилась о ствол, или это галлюцинации от недостатка кислорода. Но видение не исчезало. Раздался стон, едва слышимый, но вымораживающий изнутри. Так в мучительном бреду, граничащем с агонией, мог звать только тот, кто отчаянно хотел жить. Так же сильно, как совсем недавно и я.
Инстинкт кричал, что надо бежать как можно быстрее. Не важно – куда. Главное, чтобы подальше отсюда. Тело еще помнило ощущения, когда тебя словно выворачивает наизнанку от осознания того, что все – это твой конец.
Но та часть меня, которая еще могла мыслить, чувствовать, которая и делает человека – человеком, заставила выползти из прибрежных зарослей. На четвереньках, раздвигая головой камыши и остролист, царапая кожу жесткими краями осота, я ползла и волочила за собой неподъемный рюкзак. Едва руки почувствовали дерн вместо ила, встряхнулась, точно мокрый пес. Потом стянула с плеча лямку рюкзачка, некогда миниатюрного и симпатичного, хоть и жутко дешевого по той простой причине, что прежняя хозяйка возжелала от него избавиться. В общем, нас с моим заплечным мешочком свели судьба и сайт покупок подержанных вещей. Сейчас он упал на траву, а я все так же, на четвереньках (ибо сильно сомневалась, что, если решу распрямиться, двуногая конструкция не грохнется), двинулась на стон.
Саму меня изрядно штормило. Да и если рассуждать логично, ну чем я, полуобморочная, могла помочь тому, кто был нашпигован стрелами и явно отдавал концы? Но это – доводы холодного разума.
Еще оставалось то, что ломало и гнуло все доводы рассудка, – знание. Глубинное понимание: если я развернусь, попробую уйти, не попытаюсь помочь… внутри что-то сломается. Порвется тонкая нить, связывающая все внутри меня воедино. И я уже никогда не буду прежней.
А потерять саму себя сейчас казалось вдвойне страшнее, еще и от осознания того, что телом-то я уже потерялась. Берег, камыши, эта жуткая поляна, обоз с кучей человеческих трупов в старинных одеждах. Стрелы, раны, кровь… – целый чужеродный мир, которого существовать просто не могло. В двадцать первом веке. В цивилизованной стране. Не могло – и точка. Но он был. Существовал. Казался настолько реальным и до дрожи настоящим, что чужеродным элементом в нем оказывалась именно я: в мокрых джинсах, старых кроссовках и несуразной болоньевой куртке.
Другой мир, иной мир… – догадка, от который все внутри начало скручиваться узлом. Но я, переставляя ладони и колени, тащилась вперед, ориентируясь на стон, и гнала, гнала прочь эту сумасшедшую мысль, как и слепней, почуявших во мне новую поживу.
Я нашла его, вернее, ее под одной из телег. Стрела, пробившая насквозь грудь, скорее всего, задела легкое, дала жертве чуть больший срок, чем другим, и сделала кончину мучительнее.
Открытое лицо, пухлые бескровные губы, мутный взор серых глаз – ее можно было бы принять за пацана, одетого в портки и рубаху. Вот только набрякшая от крови ткань четко обрисовывала девичью грудь, да и слетевшая с головы шапка, валявшаяся рядом, не прятала тугой длинной русой косы.
Ее уже стекленеющие глаза увидели меня. Наши взгляды встретились, и я, сама не понимая, как, подползла ближе, нырнула под телегу. И тут умирающая с неожиданной для полутрупа резвостью цепко схватила меня за руку.
Ее губы то ли прошипели, то ли прошептали:
– Mea teina, nonit mier esta. – Девушка тяжело сглотнула. Наверняка эти слова выжали из нее последние силы, но она все же продолжила: – Tou kneissa. Obes mier.
И пристально посмотрела на меня. Словно через снайперский прицел. Ждала ответа. Я не поняла ни слова, нахмурилась.
– Obes mier, – требовательный взгляд и голос, хотя последний и был невероятно тих.
Я мотнула головой, смахивая слепня, навязчиво нарезавшего круги около меня, а умирающая приняла этот кивок на свой счет. На ее губах вдруг проступила улыбка, словно она сумела передать какую-то эстафету. Черты ее лица разгладились, голова неестественно повернулась в сторону – не иначе мышцы шеи отказали – и девушка собралась преспокойно отбыть в мир иной. Все бы ничего: моя совесть, не сдавшись в плен шкурным инстинктам, осталась при мне, а девушка умерла, судя по лицу, счастливой… Но тут я заметила змею, до этого прикрытую воротом рубахи.
Тугая, в чулке серого узора, обнимавшего ее ажурным плетением. Гадюка? Она текла по шее девушки, шуршала чешуйчатым, нагретым на солнце телом. Ее чуть сплюснутая ромбовидная голова нырнула в ворот рубахи, и я увидела, как медленно поднималась ткань там, где прокладывала себе путь сероузорная, когда скользила по плечу, потом по локтю девушки, чтобы появиться на ее запястье. А дальше… Дальше – была ладонь, что так крепко держала мою руку. Мертвой хваткой держала. Во всех смыслах этого слова.
Я оцепенела, застыла и не могла пошевелиться. А змея неспешно заскользила уже по моей руке, обвиваясь поверх мокрой, прилипшей, словно вторая кожа, куртки. Змеевна достигла плеча. А я все так же не шевелилась. Страшно. До жути страшно, хотя и хотелось скинуть ядовитую, взвизгнуть, вскочить. Но я понимала – поступишь так – и она обязательно укусит. Вонзит клыки. Пока же змеевна только текла по мне и даже не шипела.
«Может, примет меня за валун и сползет? Или попытаться ее медленно-медленно с себя снять?» – додумать я не успела.
Змеевна начала неспешно обвиваться вокруг моей шеи. Я перестала дышать. Чувствовала лишь тяжесть, чуть шероховатое, на удивление приятное сухое тело и то, как медленно, волнообразно сокращаются мышцы под шкурой. Наконец змея улеглась, удобно устроившись на мне. Ее голова и хвост как раз находились на уровне подключичной впадины, словно все тело сероузорной было кольцом. А потом я кожей ощутила, как живое превращается в металл: холодеет, тяжелеет, сглаживается.
Рискнула приоткрыть один глаз, потом второй. Увидеть, что за ярмо у меня на шее, не удалось. Тогда решилась сделать вдох и медленный-медленный выдох. Рука же сама собой потянулась к «украшению». Через пару минут вечности я убедилась в двух вещах: змея и правда превратилась в металлическую, а я до сих пор жива.
Последнее особенно радовало. Голова закружилась, и я поняла: еще немного – и грохнусь рядом с только что умершей девушкой. Посему выдернула руку из пальцев усопшей и начала осторожно выбираться из-под телеги.
Говорят, что от вида крови человеку может стать дурно и он способен даже потерять сознание. Наверное, у кого-то так и происходит. Но то ли в моих генах дремлет наследие великих хирургов (хотелось думать именно о них, а не о мясниках), то ли просто я натура не столь тонкая и чувствительная… Как бы то ни было, меня картина обоза, подвергшегося нападению, наоборот, отрезвила. Прямо как хлесткая пощечина.
Хватило сил даже распрямиться и встать. Обвела взглядом телеги и увидела то, чего не заметила доселе: обезглавленное тело девушки. То, что и на этот раз передо мною именно дивчина, поняла по одежде: что-то, отдаленно напоминавшее поневу с затейливой вышивкой по подолу, изящные сапожки, монисто на обезглавленной шее, расшитые рукава рубашки. Их хозяйка явно не из простых. Была.
Я сглотнула. Попятилась. Тут ноги ощутили вибрацию. Змея на моей шее начала нагреваться, словно предупреждая об опасности.
Кто бы это ни был, опоздавшая подмога или налетчики, вернувшиеся за поживой, я решила, что самое разумное – дать деру. Ибо в моем случае поговорка «бег продлевает жизнь» имела не фигуральный, а самый прямой смысл. Поэтому я действовала как при облаве, когда первыми надо смываться невиновным, у которых нет навыков убедительно оправдываться.
Быстро попятилась, скрылась в тех же зарослях, из которых выползла не так давно, не забыв прихватить свой рюкзачок. Как оказалось, весьма правильно сделала.
Конных было четверо: в легкой броне, с мечами. Один, спешившись, подошел к обозу и стал бесцеремонно осматривать убитых, оттягивать им вороты, словно что-то искал.
Когда я сквозь траву увидела отрезанную девичью голову, притороченную к седельной сумке – чуть не завизжала. Наверное, помогла журналистская привычка. А может, собственный кулак, поднесенный ко рту. И губа, прикушенная до крови.
За всем этим не сразу сообразила, что начала понимать, о чем говорят тати. Нет, не слышать слова, а именно понимать общий смысл. Как если бы не вчитывалась в отдельные предложения, а просто смотрела на текст.
Они искали какую-то кнессу с печатью. В голове сразу же всплыл образ здоровенного штампа, которым ставят оттиск «оплачено». Но что-то подсказывало, что это не то. А потом до меня, как посылка до адресата, отправленная по почте России, с опозданием дошло: это змея на моей шее… Разбойник ведь заглядывал именно в горловины рубах…
У моей головы имелось одно свойство, которое я до сей секунды считала достоинством. Она была богата на всякую правдоподобную фантазию. Конечно, без такого полезного навыка журналистом, увы, не стать (во всяком случае, успешным – точно), посему эту способность я даже оттачивала. Но сегодня чересчур резвое воображение, получившее нехилую порцию адреналина и вагон непереживаемых (для обозников, которые, увы, полученные впечатления не смогли совместить с собственной жизнью) и непередаваемых (или передаваемых нецензурной лексикой) впечатлений, сыграло злую шутку.
Это самое воображение, словно костяшки на счетах, отщелкало неутешительную сумму моего долга фортуне, которая решила каким-то чудом оставить меня в живых.
Выходило, что в обозе ехала эта самая кнесса, девушка далеко не бедная, и везла с собой печать. Вернее, змею. Или нашейный обруч… Тут я слегка забуксовала, поскольку разум все еще отказывался верить в то, что змеевна, живая и вполне бодро ползающая, способна стать металлическим украшением. Но факты были налицо, вернее, были на моей шее. А посему женская логика, которая тем и хороша, что может криками, скандалами, слезами или простым «а почему бы и нет?» заставить замолчать даже законы физики, просто приняла случившееся как данность. И я, прислушиваясь к разговорам налетчиков, стала лихорадочно складывать мозаику событий.
Судя по тому что обезглавили девушку в богатом одеянии, ее и приняли за кнессу. А настоящая, получается, ехала в обозе под видом простого мальчишки? Значит, переодевшаяся подозревала подобный исход событий. Или на нее уже были нападения?
В общем, так или иначе, но та, в монисто, сыграла роль любимой многими журналистами водоплавающей птицы – утки. Подсадной и весьма убедительной, на свою же голову.
Между тем время шло. Головорезы, не находя искомого, злились. Я бдела в камышах.
Самым сложным в засаде оказалось даже не сидеть тихо: ведь страх хорошо парализует, почище двустороннего инсульта. И даже не бороться с собственными мыслями, которые норовили пуститься галопом, ввергнуть хозяйку в панику и выдать с головой. Вовсе нет. Самым сложным было не замерзнуть в воде, которая показалась мне сначала весьма теплой. Не парное молоко, конечно, но и не та захлестнувшая волна паводковой мути, что ненамного теплее крещенской проруби.
А еще я выяснила, что в данной речке вода не просто чистая, а экологически чистая. Как? Мной решила подзакусить пиявка. Говорят, что эти твари обитают только в чистой пресной воде. Вот когда я пожалела, что сижу не в озерце с масляной пленкой. Хотя… где бы я тогда спряталась?
Камыши ведь тоже в столь «облагодетельствованной» человечеством калаужине не выросли бы.
Пока я размышляла о плюсах и минусах индустриального природопользования, шелковая черная лента длиной с мизинец решила, что моя лодыжка – это совсем-совсем недурственно. Пиявка примерилась и таки впилась в мокрую джинсу. Прокусить не прокусила, но место ее страстного воссоединения с тканью я ощутила.
Слепни от водной обитательницы не отставали и кружили над головой. Ударить или стряхнуть кого-либо я не решалась: вдруг разбойники услышат?
А последние между тем активно рылись. Уже в тюках, разбрасывая вокруг пушнину, одежду, снедь. Не нашли печати и решили, что ее везли отдельно от тела?
Но, что самое удивительное, чем дольше я слушала грабителей, тем больше понимала отдельные слова. А моя змеевна на шее все так же «грелась». «Прямо как аккумулятор усиленно работающего телефона», – подумалось вдруг. Хотя почему «как»? Ведь понимать местную речь я начала после того, как меня «осчастливили» этой печатью.
Разбойники искали долго и с остервенением. Но когда солнце начало клониться к закату, они все же убрались. Подозреваю, что недалеко и не насовсем. Это были не простые грабители, которым нужна пожива. Наемники. Киллеры местного разлива. Как я поняла, нанятые с одной конкретной целью: добыть печать.
А посему они будут искать и искать. Пока не найдут. А с учетом того, что эта зараза сейчас на мне, заберут ее у нынешней хозяйки без церемоний. И бонус в виде моей глупой башки тоже прихватят.