– Да нет. Нельзя вам в армию. У вас в сердце шумок.
В этот момент в кабинет еще один мужчина в белом халате вошел. Мой доктор о чем-то с ним посоветовался. Я слышал, что они говорят, но в волнении ничего не понял. Одно только в память врезалось: 32-я. Как потом сообразил, это номер статьи.
Оделся я, сел на стул. Смотрю на все обалдевши. А доктор мой, не глядя на меня, старательно что-то в моей медицинской карточке пишет. Потом встает, руку мне протягивает и говорит:
– Спортом заниматься можно. В меру, конечно. Всего доброго! Пишите свои рассказы. Идите.
И руку мне пожимает. И улыбается чуть-чуть, совсем слегка. Честно говоря, у меня даже мурашки по телу поползли: показалось мне в этот момент, что он на моего отца похож. Я вышел.
Ничего, конечно, было пока не ясно, однако в груди у меня словно огонек вспыхнул. Направили меня еще в какой-то кабинет, выхожу оттуда, жду в коридоре. А потом получаю на руки военный билет. Красненький, правда. Но там написано: «Годен к нестроевой службе в военное время. Зачислен в запас». Я сначала ничего понять не мог. Но мне объяснили: означало это, что от армии я – по крайней мере на ближайшее время и если не будет войны – освобожден. По 32-й статье. Кардиологической.
Трудно описать, какую радость я тогда испытал. И опять распахнулось передо мной бескрайнее жизненное пространство. Свободен! Боже, какое это счастье – свобода! Неужели? Неужели я могу продолжать ЖИТЬ?
Ну не чудо ли? Господи, дай здоровье и счастье этому доброму человеку! А если его уже нет в этом мире, то пусть ему будет везде хорошо, где бы он ни был!
Но… Мне уже двадцать один. А я пока что не узнал главного. Главного! Я уверен уже тогда был, что это – главное. А значит… «В свободу надо прыгнуть» – так называется роман хорошего писателя. Золотые слова!
Часть 2. Освобождение
Дебют
Воскресенье, 12 мая. Погожий вечер в Центральном парке имени А.М.Горького. Мы с закадычным другом детства из подвальной квартиры Славкой, прогуливаемся по аллее и видим двух девушек лет двадцати, сидящих на одной из скамеек.
– Девушки, вы кого-нибудь ждете?
– Мы никого не ждем.
Нет, они ждали. Это меня, наконец, ждала судьба. Она была в простеньком, ситцевом, что ли, платьице – тепло ведь, почти летний вечер. Ничего особенного: милая симпатичная девушка, не темненькая и не светленькая – так, что-то среднее. Аккуратная стройная фигурка, лицо приятное, но без особо запоминающихся черт. Тоня.
Было во всем ее облике что-то провинциальное, мягкое и обволакивающее. Сердце привычно заколотилось, в голове застучал барабан, я с трудом управлял механизмами своего тела – сдержанно двигался, улыбался, что-то говорил, шутил.
Мы немного посидели, потом погуляли по аллеям все вчетвером, потом вместе ехали в метро, они к себе домой, мы со Славкой к себе, и она дала телефон на работу. Тут-то я и узнал ее фамилию: Волкова.
На другой же день позвонил. Встретились после работы – я подъехал туда, где она работала и жила поблизости, снимала «угол» у старушки. Сама она действительно из другого города, не помню какого.
Погода по-настоящему летняя, душно, надвигается гроза. Мы идем по шоссе, потом через мост. Нас догоняют тучи. Кокетничая, она говорит, что дождя не будет.
– Мы же вместе, а поэтому дождь обойдет стороной, правда ведь?
Как-то мгновенно между нами возникла близость. Мягкость, легкая податливость в ней. Она сама берет меня под руку. Бурные процессы во мне кипят.
За мостом начало капать. Взявшись за руки, как дети, мы добежали до каких-то ворот. Дождь чуть крапает и не усиливается. Но молнии уже сверкают, и громыхает вдали. Сначала заходим в телефонную будку, крошечную тесную будку, в которой стоим совсем-совсем близко. Я чувствую ее тепло и запах то ли крема, то ли духов. Ее дыхание. Ее тело под материей платья. Голова у меня кружится. Дождь так и не начинается по-настоящему, мы выходим из будки и переходим на другую сторону улицы – там маленький бульварчик и пустая скамейка. Подстилаем газету, садимся рядом, плечом к плечу. Молнии сверкают, гром урчит почти беспрерывно. Пугаясь этого и смеясь, она все теснее прижимается ко мне. Наконец, я обнимаю ее. Голова моя – словно пустой железный ящик, по которому кто-то колотит молотом. Кажется, чувствую толчки ее сердца под платьем. Почему-то глаза у меня на мокром месте, хочется плакать, словно ребенку.
Стемнело почти. Сзади сквозь листья тускло светит фонарь, перед нами на асфальте тень – как треугольник: головы наши соединились. Я целую ее наконец и чуть не теряю сознание. От ее губ, от ее дыхания я буквально пьянею. Дождь действительно так и не разошелся, молнии отсверкали и гром затих – гроза ушла, оставила нас в покое. Уже двенадцать, полночь, а она не хочет меня отпускать. Но и ей, и мне на работу завтра. А метро до часу. Без чего-то час приходится расставаться. Мы с трудом отрываемся друг от друга, но все равно я чувствую ее рядом с собой, мы словно слились.
До метро бежал бегом, чуть не сшиб парапет. Уже закрыли дверь вестибюля, но милиционер пропустил меня. Я ехал один в позднем вагоне, но был не один, абсолютно: она была внутри меня, я обнимал, целовал ее, говорил какие-то ласковые слова.
Такое я переживал, пожалуй, впервые.
Эта первая наша встреча была в понедельник. А потом – среда, пятница, воскресенье… В среду встретились у метро, ближе ко мне. Ветер играл ее тоненьким платьицем, облепляя стройные ноги. Немного посидели в сквере. Ничего кроме ее тела, скрытого платьицем, ее волос, губ, ее глаз, ее сбивчивого дыхания, ее ласковых, нежных слов в мире не было.
– Пойдем ко мне? – сказал я, наконец решившись.
– Пойдем, – согласилась она легко.
После университета, после поездок на Рыбинское море, после чуда на медкомиссии в военкомате изменилось многое в моей жизни. Несколько месяцев уже проработал в «почтовом ящике» – закрытом НИИ, куда «по-блату» устроил отец одного из моих приятелей, директор этого «почтового ящика». Фактически это был завод по производству химического оружия, как я понял в конце концов, хотя лаборатория, в которой я работал старшим лаборантом, занималась вполне безобидным занятием – спектральным анализом хлорфенолов… Еще научился зарабатывать фотографированием детей в детских садах – опыт свадебных и «персональных» съемок на Рыбинском море не прошел даром. Разумеется, продолжал учиться писать рассказы, хотя это удавалось с трудом, потому что эмоции переполняли, и все сводилось в конце концов к откровениям и самоанализу в дневнике. В сущности я пока что проходил «школу жизни» и не считал возможным писать о том, чего не знаю – сочинять что-то «из головы» казалось мне нечестным и никому не нужным. Писатель имеет право делиться только тем, что пережил сам, есть смысл писать лишь о том, о чем не писали раньше, сочинение «просто так» – ради игры, ради пустого словотворчества и уж тем более ради денег – казалось не только нечестным и никому не нужным, но даже преступным. Для меня хорошая книга всегда была учебником жизни, а в учебниках нельзя врать, это великий грех. Не даром и в Библии сказано, что один из величайших грехов – «совращение малых сих». Я Библию тогда еще не читал, но как-то генетически, что ли, был убежден: ничто так не губит жизнь человека, как ложь. Фотографированием в детских садах я не злоупотреблял – зарабатывал ровно столько, сколько нужно на самое необходимое, тем более, что и на писание в дневнике, и на чтение множества книг, на поездки за город, встречи с друзьями, работу в НИИ уходило немало времени. И в комнате у меня пока еще жили двое жильцов – художники. Один из них недавно уехал домой на лето – родом он из Молдавии, – а второй остался. Звали его Арон. Парень неплохой. Даже если он дома, он поймет. И скорее всего сможет уйти куда-нибудь, когда мы с Тоней придем. Хоть ненадолго.
Дома Арона не оказалось, слава Тебе, Господи. Хотя, конечно, он вот-вот может прийти.
Посидели чуть-чуть, поговорили о чем-то. Я опять был как в чаду. Я же понимал, что, возможно, решительный момент наступает. Серьезнейший в моей жизни экзамен. Это вам не Университет.
Я поймал музыку по приемнику – ни магнитофона, ни радиолы у меня пока что не было. Потом начали целоваться. Похоже на страх высоты. Легли на кровать. Не раздеваясь, конечно. Время исчезло, наши поцелуи тянутся бесконечно, мы сливаемся, что-то происходит в наших разгоряченных организмах, нужно как-то переходить к новому, неизвестному мне. Необходимому, но потому, может быть, и особо пугающему. Как? Я не знаю.
Стемнело совсем. Но вот шаги Арона по коридору и стук в дверь. Встаю, выхожу в коридор, не пуская его.
– Арон, ты знаешь, я… Я не один. Там девушка. Ты не мог бы куда-нибудь?
– Понимаю. Но некуда мне, ты знаешь. Поздно уже, да и кисти надо помыть, а то засохнут кисти до завтра. Ты вот что, скажи ей, что я войду потихоньку и лягу. Вы свет не зажигайте, вот и все. Усну быстро, устал сегодня. Только ты сначала кисти вынеси и скипидар.
Нахожу в полумраке комнаты кисти, бутылку, банку, выношу ему, пока она молча, настороженно ждет. Возвращаюсь.
– Послушай, ему некуда пойти. Он войдет и ляжет, не зажигая света, ладно? Ты не бойся, он хороший парень, свой. Он скоро уснет, он устал.
– Ладно…
Она согласилась легко, я не ожидал. Сердце колотится сумасшедше.
Во мраке он вошел, разобрал постель, стал раздеваться. Когда снимал брюки, с грохотом на пол посыпалась мелочь, мы вздрогнули испуганно оба. Она засмеялась тихонько.
Не спали почти всю ночь. Целовались, обнимались. И только. Изредка, в перерывах дремали. В отличие от Ленки она позволила касаться ее груди. Но не ниже. Да я и не решался ниже. Ни платья, ни чего другого из белья она так и не сняла. Мы лежали тесно, мы целовались без счета, но я опять почувствовал что-то не то. Что-то замедлилось. Мы словно взлетали, а потом внезапно остановились. И начали падать.
Ей позже на работу, чем мне, поэтому я ушел первый, оставив ее и предварительно попросив у соседки утюг, чтобы она погладила платье. Своего утюга у меня пока что не было, как и многого другого впрочем. Она гладила, стоя у стола в моей длинной рубашке, когда я уходил, а Арон еще спал.
Болела голова, возникло стойкое ощущение привычной тоски.
В пятницу встретились опять у метро, вместе пошли в «Кафе» – мрачноватую забегаловку на нашей улице. С «самообслуживанием». Мой знакомый – Геныч, высокий, здоровый, стеснительный парень – и его брат Юрка сели за один стол с нами. Меня удивило, что она их ничуть не стеснялась, была как-то очень раскованна и странно смотрела на Геныча. Может быть, ей нравилось, что не она, а он стесняется и отводит глаза? Позже он сказал мне, что когда я пошел за ложками, она как-то запросто поведала им, что я ее муж.
После кафе мы решили прокатиться на водном трамвайчике по Москве-реке. Когда шли по набережной, мимо прощелкал военный невысокого роста.
– Фу, не люблю маленьких военных! – заявила вдруг она и поморщилась.
Мне не понравилось это.
– Не всем же быть высокими…
– Ну, уж нет. – Она взяла меня под руку и, лукаво заглядывая мне в глаза, продолжала: – Военный должен быть высоким, стройным, подтянутым. Вот тебе бы пошло быть военным.
Но я-то не такой уж высокий, подумал я. Но ничего не сказал.
Сидели на набережной, ждали трамвайчика. Что-то начало раздражать меня в ней, как ни странно. На миг показалось, что у нее какое-то старое, некрасивое лицо, совсем чужое. Нет-нет, не может быть, – что это я? – просто не в настроении…
Дождались трамвайчика, сели. Мимо поплыли знакомые каменные берега, задул холодный ветер. Доплыли до Ленинских гор, вышли, походили около здания Университета. Уже цвели яблони. Но холодно. Сели в автобус. От метро я позвонил Арону. Он дома, не может уйти.
– Нет, я не поеду, – сказала она. – Мне неудобно, ты ж понимаешь. Прошлый раз так стыдно было.
Ну, что ж… В метро меня вдруг прорвало, я начал говорить о себе – о писательстве, об уходе из университета, о сиротском прошлом. Я хотел вернуть прежнее – когда сидели на лавочке на бульварчике во время грозы. Я думал, что и она о себе расскажет, и вернется близость. Но она только слушала. Она просто впитывала глазами, кажется, и так близко стояла ко мне, прислонялась грудью, обволакивала меня своим телом, своим жарким вниманием. В груди у меня что-то сжималось, было почему-то страшно тоскливо, я ощущал себя ребенком.
– Может быть все-таки поедем, – пробормотал я вдруг, с трудом проглатывая комок.
– Нет-нет, что ты. Я и так уже… Поздно.
Однако не уходила никак, не оставляла меня. Уехала чуть ли не с последним поездом и сказала потом, что от метро шла пешком, потому что автобусы уже не ходили.
Договорились ехать на Истринское водохранилище с последним поездом завтра – на весь день воскресенье. И чтобы идти от поезда ночью и ранним утром – там от станции около восьми километров. А ведь сейчас июнь, поют соловьи… Но она позвонила поздно, сказала, что не очень хорошо чувствует себя, не хочет ночью, и лучше если завтра с утра просто поедем на пляж – ведь жарко, температура под тридцать.
– У нас тут пляж рядом, ты приезжай, хорошо?
Солнце, жара. Паруса яхт, купальщики. Песок, хилая молодая травка. Купальник ее желтого цвета, она, как маленькая девочка, хнычет, что он велик, мельком оголяет грудь, поправляя его, я чувствую себя скованно. В горле ком, и голова кружится. Я впервые в жизни вижу вот так, на свету, на солнце женские груди, они у нее очень красивые. У меня кружится голова, а плавки просто трещат, кажется. «Запружены реки мои» – приходят в голову слова Уитмена. У нее вообще великолепная фигурка, очень складная, и движения мягкие, кошачьи, и кожа гладкая, нежная. Я просто таю. Учу ее плавать, в воде поднимаю на руки, гладкую, мокрую, скользкую. Трепещущую словно рыба. Потом мы загораем, лежа на горячем песке. Она давно заметила мою скованность, издевается шутливо, поглядывая на мои плавки, нарочно задевает то плечом, то рукой, то грудью. Плетет у меня на груди венок, ласково прикасаясь пальцами.
– У тебя красивые ноги, – говорит вдруг. – И вообще ты отлично сложен.
Я молчу.
Довольно рано собрались, решили идти домой. Я, естественно, предложил поехать ко мне. Она поупрямилась немного.
– Ну, ладно, – сказала наконец. – Только зайдем ко мне сначала, я переоденусь. Ты меня подождешь на улице, ладно? Чтобы зря бабушку не волновать.
Маленький, почти деревенский домик. Душистая «глухая» крапива у изгороди – яснотка белая: белые сладкие цветочки, пряный, приторный аромат. Минут сорок жду, она выходит, наконец, благоухающая и нарядная. Я в тумане.
– Завтра ты так и пойдешь на работу? – спрашиваю.
– А почему ты думаешь, что я у тебя останусь? – смотрит сбоку, но не кокетливо, а неприятно как-то.
Молчим оба. Едем в троллейбусе, потом в метро.
– А что мы будем делать у тебя? – спрашивает серьезно.
Меня обдает холодом.
– Как что? Музыку слушать, например…
Молчит.
По магазинам накупаем разной мелочи. Как муж и жена, думаю почему-то. Звоним Арону. Нет дома, слава Тебе, Господи. Идем задним двором – во дворе много народу. В коридоре встречается Вадик, сосед по квартире.
– Привет, как жизнь? – он.
– Нормально, привет, – я.
Он словно из другого мира.
Духота. Ранне-вечерний свет в комнате. На лавочке под окном тетки и старики. Правильно сделали, что пошли задним двором.
Приемник. Какой-то концерт.
Сухое вино, горьковатое, терпкое.
– Знаешь, я немного опьянела… – говорит растерянно.
– Я тоже.
Витаю в облаках. Ничего не соображаю. Да, собственно, пьян с полудня, с пляжа. Так и не трезвел вообще-то. Движения скованные, в голове и в глазах туман.
– Поставь какую-нибудь пластинку хорошую. Ну его, этот концерт, – говорит капризно.