Самый высокий обнял Гуивеннет и так сильно прижал к себе, что ее ноги оказались в воздухе. Она засмеялась, выскользнула из удушающих объятий, подошла к каждому из них и дружески пожала руку. На поляне зазвучала веселая болтовня, счастливые и радостные приветствия возобновленной дружбы.
Я не понимал ни слова. Это был даже не бритоник, на котором говорила Гуивеннет, но скорее сочетание смутно различимых слов, звуков леса и животных, очень много щелчков, свиста и даже лая; какофония, на которую Гуивеннет отвечала тем же самым. Через несколько минут один из них заиграл на костяной дудке. Простая навязчивая мелодия, напомнившая мне народную песню, которую я как-то раз слышал на ярмарке; кто-то играл, а плясуны, выряженные героями легенды о Робин Гуде, извивались в странных танцах… Где же это было? Где?
Ночь, маленький городок в Стаффордшире… я крепко держусь за руку мамы, толпа сдавила нас со всех сторон. Воспоминания вернулись… Эбботс Бромли, все едят поджаренного быка и запивают галлонами лимонада. Улицы забиты людьми и исполнителями народных танцев, Крис и я хмуро бредем по ним; мы устали, проголодались и хотим пить.
Но вечером мы устроились в саду огромного особняка, смотрели и слушали танцы, исполняемые людьми с рогами оленей на голове, а скрипка выводила веселую мелодию. Даже тогда, совсем ребенком, я весь дрожал от таинственных звуков навязчивой мелодии, она связывала какую-то часть меня с прошлым. Она была чем-то таким, что я знал всю жизнь, но и не подозревал об этом. Кристиан тоже чувствовал это. Толпа притихла; в музыке и в рогатых танцорах, ходящих по кругу, было что-то настолько первобытное, что всякий вспомнил, бессознательно, о прошедших временах.
И вот опять та же самая мелодия. И опять по моему позвоночнику побежали иголки. Гуивеннет и рогатый предводитель радостно танцевали, держась за руки, кружась вокруг друг друга; другие мужчины подошли ближе, их факелы вспыхнули ярче.
И внезапно, в самый разгар веселья, неуклюжий танец прекратился.
Гуивеннет повернулась ко мне и призывно махнула рукой. Я вышел из-под прикрытия деревьев. Гуивеннет что-то сказала предводителю ночной охоты, и он широко улыбнулся. Он медленно подошел ко мне и обошел кругом, внимательно разглядывая, как если бы я был скульптурой. Он него совершенно невообразимо пахло, а еще несвежее, зловонное дыхание… Он был выше меня на целую голову. Он протянул руку и дружески сжал мое правое плечо гигантскими пальцами; совсем простой жест, но я решил, что он сломает мне кость. Но из-под густого слоя черной краски появилась широкая улыбка, и он сказал:
– Масгойриш к’к’ зас’к хурас. Арт’с. У?
– Полностью согласен, – прошептал я, улыбнулся и, в свою очередь, сжал его плечо: под шкурой скрывались стальные мышцы. Он зашелся громовым смехом, покачал головой и вернулся к Гуивеннет. Они поговорили несколько секунд, потом он взял ее руки в свои и прижал их к своей груди. Гуивеннет обрадовалась, и, когда этот короткий ритуал закончился, он опять встал на колено, а она наклонилась и поцеловала его в затылок. Потом подошла ко мне, идя медленно и не так возбужденно, хотя мне показалось, что в свете факелов ее лицо пылает предчувствием и страстью. Возможно, любовью. Она взяла меня за руки и поцеловала в щеку. Бритт последовал за ней.
– Магидион! – сказала она мне, представляя его, потом обратилась к нему:
– Стивен.
Он посмотрел на меня, с удовольствием, но в его прищуренных глазах было что-то такое… почти предупреждение. Магидион, лесной опекун Гуивеннет, предводитель Джагут! Слова дневника отца всплыли перед моим внутренним взором, пока я глядел на него, и я почувствовал, как Гуивеннет придвинулась ко мне поближе.
Остальные тоже подошли, держа высоко факелы. Темные лица, но не угрожающие. Гуивеннет указывала на каждого из них и говорила:
– Ам’риох, Киредин, Дунан, Орайен, Кунус, Осри…
Внезапно она помрачнела и посмотрела на меня; ее сияющее лицо заволокло печальное осознание. Она посмотрела на Магидиона, что-то сказала и повторила слово, безусловно имя:
– Риддерч?
Магидион печально выдохнул и пожал широкими плечами. Он что-то коротко и тихо сказал, и Гуивеннет крепче сжала мне руку.
В ее глазах появились слезы.
– Гуллаук. Риддерч. Ушли.
– Ушли? Куда? – тихо спросил я.
– Позваны, – ответила Гуивеннет.
Я понял. Джагад позвала сначала Гуллаука, а теперь и Риддерча. Джагут принадлежали ей, они были ценой свободы Гуивеннет. Теперь они охотились в других местах и временах и делали то, что хотела Джагад. Их рассказы принадлежали другой эпохе; их путешествия стали легендой другой расы.
Магидион вынул из своих мехов короткий неотточенный меч и ножны к нему. Потом дал их мне, негромко что-то сказав, как будто зверь проворчал. Гуивеннет с радостью глядела на нас, и я взял подарок, вложил меч в ножны и поклонился. Его гигантская рука опять сжала мне плечо, очень болезненно. Он наклонился ко мне и что-то тихо прошептал. Потом широко улыбнулся, подтолкнул меня ближе к девушке, громко крикнул ночной птицей – его товарищи повторили – и отошел от нас.
Держась за руки, мы с Гуивеннет смотрели, как ночная охота возвращается в глубины леса, факелы постепенно исчезали вдали. До нас долетел последний отзвук рога, и лес опять затих.
Она скользнула в мою кровать, обнаженная холодная фигурка, и в темноте потянулась ко мне. Мы лежали, обнимая друг друга, слегка дрожа, хотя даже в эти мертвые утренние часы было совсем не холодно. Сон слетел с меня, все чувства обострились, тело трепетало. Гуивеннет шептала мое имя, я – ее, мы целовались и обнимались, все более страстно, более интимно. Ее дыхание стало самым мелодичным звуком в мире. Только с первыми лучами рассвета я опять увидел ее лицо, такое бледное, такое совершенное. Мы лежали совсем близко, успокоившись, глядя друг на друга и иногда смеясь. Она взяла мою руку и прижала к своей маленькой груди. Потом схватила меня за волосы, за плечи и, наконец, за бедра. Она то извивалась, то лежала спокойно, плакала, целовалась, касалась меня, показывала, как касаться ее, и в конце концов залезла под меня. После первой же минуты любви мы уже не могли оторваться друг от друга; смеялись, хихикали, терлись друг о друга, как если бы не могли поверить в то, что произошло. Но это действительно произошло.
И с этого мгновения Гуивеннет сделала Оук Лодж своим домом; она поставила копье рядом с воротами – знак, что она закончила с дикими лесами.
Десять
Я любил ее больше, чем мне самому казалось возможным. Я только произносил ее имя: Гуивеннет, и у меня голова шла кругом. А когда она шептала мое имя и дразнила меня страстными словами на своем языке, я чувствовал боль в груди и счастье переполняло меня.
Мы поддерживали и чистили дом и перестроили кухню, сделав ее более пригодной для Гуивеннет, которая любила готовить, как и я. Над каждой дверью и окном она повесила боярышник и веточки березы: защита от призраков. Мы вынесли из кабинета мебель отца, и Гуивеннет устроила в этой захваченной дубами комнате что-то вроде личного гнездышка. Лес, отвоевав себе место в доме, похоже, успокоился. Я почти ожидал, что однажды ночью огромные корни и ветки пробьют стены и штукатурку, и Оук Лодж превратится в переплетение деревьев, из которого кое-где будут виднеться окна и куски крытой черепицей крыши. А пока молодые деревья в полях и саду становились все выше и выше. Мы с трудом вычистили от них сад, но они столпились за изгородью и воротами, образовав вокруг нас что-то вроде фруктового сада. И если мы хотели добраться до главной лесной страны, нам приходилось продираться через этот сад, протаптывая тропинки. Этот огороженный отросток леса был не меньше двух сотен ярдов в ширину, и с каждой стороны от него простиралось открытое поле. В результате дом поднимался из середины деревьев, а крыша заросла дубами, выросшими из кабинета. И вся область была странно, даже сверхъестественно спокойной. И тихой, за исключением смеха и работы двух людей, населявших садовую поляну.
Я любил смотреть, как работает Гуивеннет. Она переделала под себя всю одежду из гардероба Кристиана, которую сумела найти. Она носила рубашки и штаны до тех пор, пока они не начинали гнить, но мы мылись ежедневно, каждый третий день наша одежда становилась чистой, и постепенно лесной запах Гуивеннет исчез. Похоже, ей это не понравилось, хотя, кстати, кельты ее времени были помешаны на чистоте, пользовались мылом – в отличие от римлян – и считали вторгшиеся легионы бандами грязных захватчиков! Мне нравилось, когда от нее пахло слабым запахом «Лайфбоя» и по́том, но она пользовалась каждой возможностью, чтобы выдавить на кожу сок листьев и трав.
Через две недели ее английский стал настолько хорош, что она только изредка выдавала себя, неправильно используя слово или ставя глагол не в то время. Она настойчиво пыталась научить меня бритонику, но, как оказалось, я совсем не лингвист, и мой язык, губы и нёбо не в состоянии справиться даже с самыми простыми словами. Мои жалкие попытки не только вызывали в ней истерический смех, но и раздражали, и я скоро понял почему. Английский, при всей его утонченности, составлен из других языков, их силы и выразительности, и не являлся естественным для Гуивеннет. Были понятия, которые она не могла выразить на нем. Главным образом чувства, особенно важные для нее. Она говорила мне по-английски, что любит меня, и я вздрагивал каждый раз, когда слышал эти волшебные слова. Но для нее настоящими были только «М’н кеа пинус», только они передавали силу ее любви. И действительно, когда она говорила эту непонятную фразу, меня захлестывала волна чувств, но и здесь не все было хорошо: ей нужно было увидеть и услышать мой ответ на ее слова любви, но я мог ответить только словами, которые почти ничего не значили для нее.
И она хотела выразить нечто намного большее, чем любовь. Конечно, я видел это. Каждый вечер, когда мы сидели на лужайке или не торопясь шли по дубовому саду, ее глаза блестели, а лицо светилось от любви.
Мы останавливались, чтобы поцеловаться, обняться и даже заняться любовью в тихом лесу, и понимали каждую мысль и оттенок настроения друг друга. Но ей было необходимо рассказать мне об этом, и она не могла найти английских слов, которые могли выразить ее чувства, потому что она, дитя природы, во многом чувствовала как птица или дерево. Иногда я сам мог только грубо перевести ее способ мышления, не находил подходящих слов, и она даже плакала из-за этого, и я очень расстраивался.
Только однажды за эти два летних месяца – тогда я не представлял себе большего счастья и не мог даже вообразить трагедию, ждавшую своего часа, – я попытался вывести ее из дома и показать ей большой город. Очень неохотно она надела одну из моих курток, подпоясав ее ремнем, как подпоясывала все. Став похожей на самое прекрасное чучело – с голыми ногами в самодельных кожаных сандалиях, она пошла со мной по тропинке к большой дороге.
Мы держались за руки. Стояла жаркая тихая погода. С каждым шагом она дышала все более тяжело, в глазах появился ужас. Внезапно она сжала мою руку, как от боли, застонала сквозь зубы и почти умоляюще поглядела на меня. На ее лице появилась растерянность. Ей хотелось доставить мне удовольствие, но она – бесстрашный воин! – боялась.
И внезапно она ударила себя обеими руками по голове, что-то крикнула и побежала от меня.
– Все в порядке, Гуин! – крикнул я и побежал за ней, но она с плачем побежала дальше, к высокой стене молодых дубов, ограждавших сад.
Она успокоилась, только оказавшись в их тени. Не прекращая плакать, она потянулась ко мне и обняла, очень сильно. Мы долго стояли так, обнявшись, и только потом она прошептала что-то на родном языке, а потом сказала:
– Прости, Стивен. Очень больно.
– Хорошо, хорошо, – как мог, успокоил ее я. Она тряслась в моих объятиях, и только позже я узнал, что ее била физическая боль, отдаваясь в каждой клетке тела, как если бы ее наказывали за то, что она слишком далеко отошла от материнского леса.
Вечером, после заката, когда мир вокруг был спокойно светел, я нашел Гуивеннет в дубовой клетке, пустом кабинете, в котором рос дикий лес. Она свернулась клубочком в объятиях самого толстого ствола, пробившего пол и образовавшего для нее что-то вроде колыбели. Она зашевелилась, когда я вошел в холодную темную комнату. Я затаил дыхание. Ветки, покрытые широкими листьями, дрожали и трепетали даже тогда, когда я спокойно стоял. Они знали обо мне и не одобряли мое присутствие.
– Гуин?
– Стивен… – прошептала она и села, протянув ко мне руки. Она была вся растрепанная и заплаканная. Ее длинные роскошные волосы спутались и обвились вокруг коры дерева, и она засмеялась, когда высвобождала дикие пряди. Потом мы поцеловались и вместе уселись на узкой развилке, слегка дрожа.
– Здесь всегда так холодно.
Она крепко обняла меня и своими сильными ладонями растерла мне спину.
– Так лучше?
– Хорошо, но только потому, что ты здесь. Прости, что расстроил тебя.
Она продолжала пытаться согреть меня. Нежное дыханье, большие заплаканные глаза. Она сорвала поцелуй, потом ее губы остановились на уголке моего рта, и я понял, что она думает о чем-то таком, что ее глубоко волнует. Лес вокруг нас молча наблюдал, закутавшись в сверхъестественный холод.
– Я не могу выйти отсюда, – наконец сказала она.
– Знаю. Больше мы не будем пытаться.
Она откинулась назад, ее губы дрожали, лицо нахмурилось, слезы готовы были хлынуть из глаз. Она сказала что-то непонятное, я протянул руку и осторожно вытер две большие слезы, выкатившиеся из уголков ее глаз.
– Не имеет значения, – ответил я.
– Имеет, для меня, – тихо сказала она. – Скоро я потеряю тебя.
– Никогда. Я слишком тебя люблю.
– Я тоже очень люблю тебя. И потеряю. Оно приближается, Стивен. Я чувствую. Ужасная потеря.
– Глупости.
– Я не могу выйти отсюда. Я не могу уйти из этого места, этого леса. Я принадлежу ему. Он не разрешает мне уйти.
– Мы останемся здесь вместе. Я напишу о нас книгу. И мы будем охотиться на диких свиней.
– Мой мир очень мал, – ответила она. – Я могу пересечь его за несколько дней. Я стою на холме и вижу место, куда уже не могу добраться. Мой мир крошка по сравнению с твоим. Ты можешь захотеть уйти на север, туда, где холодно. На жаркий юг, к солнцу. На запад, в дикие земли. Ты не можешь остаться здесь навсегда, а я должна. Они не разрешают мне уйти.
– Почему тебя это так волнует? Даже если я уеду, то не больше, чем на день или два. В Глостер или Лондон. И здесь ты будешь в безопасности. Я никогда не брошу тебя. Я не могу бросить тебя, Гуин. Бог мой, если бы ты только могла почувствовать то, что чувствую я. Я никогда не был так счастлив. Иногда я сам пугаюсь своих чувств к тебе, настолько они сильны.
– В тебе все сильное, – отозвалась она. – Сейчас ты этого не понимаешь. Но когда… – Она оборвала себя, опять нахмурилась и молчала, пока я не побудил ее продолжать. В конце концов, она была еще ребенком, девочкой. Она обняла меня, и опять из ее глаз хлынула неудержимая волна слез. Исчезла воинственная принцесса, легконогая и мгновенно соображающая охотница. Передо мной сидела ее удивительная часть, которая, как и все люди, глубоко и безнадежно нуждалась в другом человеке. Если моей Гуивеннет и нужно было доказывать, что она человек, сейчас она это сделала. Рожденная в лесу, она вся была из плоти, крови и чувств, самое чудесное существо, которое я знал в своей жизни.
Снаружи потемнело, но она говорила о страхе, который чувствовала, пока мы сидели, замерзшие, обнимающиеся, в объятиях нашего друга, дуба.
– Мы не всегда будем вместе, – сказала она.
– Невозможно.
Она прикусила губу и, как можно теснее прижавшись ко мне, потерлась своим носом о мой.
– Я из другой земли, Стивен. Если ты не уйдешь от меня, то однажды – я уйду от тебя. Но ты достаточно сильный и выдержишь потерю.
– Что ты такое говоришь, Гуин? Жизнь только начинается.