Нянька в испуге выбежала… Дала знать митрополиту и большим боярам, что с государем неладное творится что-то… Евдокия сначала окаменела от страха и жалости за своего котёнка, но вдруг опомнилась… Кинулась сперва к братцу… Потом к дверям… Словно побежать хотела туда, на площадь, где окровавленное, измятое лежало тельце её любимицы… Но тут её переняла возвращавшаяся нянька…
А Иван, заливаясь всё тем же больным, истерическим хохотом, повалился на выступ у окна. По телу, по лицу у него стали пробегать частые судороги, предвестники обычного припадка падучей…
Часть II
СВЕТЛАЯ ПОРА
Глава I
ГОД 7051-й (1543), 29 ДЕКАБРЯ
Большое «гостеванье», пир честной идёт в новом доме дьяка посольского, богатого новгородского вотчинника Фёдора Григорьевича Адашева.
Совсем недавно приехал Адашев со всей семьёй на Москву, а повезло ему. И службу хорошую доброхоты доставили, и двор такой, хоромы новые вывел он — каких в Новгороде не имел.
Положим, не зря снялся дворянин со старого пепелища, поехал нового счастья в новом краю искать.
Кроме торговых и родственных связей, какими зачастую новгородцы обзаводились среди москвичей, своих менее богатых, но более могущественных соседей, у старика Адашева нашлись два особливых помощника. Два добрых приятеля живут в Москве белокаменной, которая теперь не одной силой и значением государственным, но и красотой своих новых строений стала затмевать древний град Святой Софии, стремясь стать третьим Римом, опорой христианства на северо-востоке Европы.
Один из этих двух — Макарий, бывший архиепископ Новгородский, теперь митрополит Московский и всея Руси.
Другой — коренной новгородец, земляк и старинный благожелатель Адашевых — Сильвестр, отец протопоп Благовещенского собора кремлёвского, переведённый сюда ещё Иоасафом, но живущий дружно и с Макарием.
Года полтора-два всего, как иерарх верховный Макарий переехал в Москву. И тогда же, в числе нескольких других сторонников своих, уговорил он Адашева переселиться за собой.
— Всё же свои люди там будем, не совсем одни заживём в чужой стороне! — полушутя-полусерьёзно объявил умный пастырь Макарий, когда узнал о своём назначении на митрополичий престол.
— Оно, слова нет, сам князь Андрей меня ставит… Да сказано: «Не надейтесь ни на князи, ни на сыны человеческие…» Нынче князь Шуйский таков, завтра инаков. А оно — чем выше сести, тем больней упасти! Не так ли, отец протопоп? — обратясь к Сильвестру, бывшему при разговоре, продолжал Макарий, глядя на него открытыми, ясными глазами и медленно перебирая зёрна топазовых чёток, похрустывавших своими острыми гранями.
— Тебе ли не знать, отче?.. Видали мы, куды из митрополичьих-то покоев угодить можно! И скоренько!..
— То-то ж! А твой сын и ты, Федя, мне же надобны будете… — снова обратился к Адашеву пастырь. — Ты — правая рука мне в делах… А сын — в книжной премудрости помощник… Светлый разум ему Господь дал. Если когда захочет священный сан приять — до большого достигнет. И разумом светел, и духом чист!.. Люблю его, прямо тебе говорю, Федя! — обратился Макарий к Адашеву.
Тот только низко поклонился на добром слове:
— Твои люди, владыко. Как прикажешь. Хошь завтра ж сберуся, опричь хором, с всем двором, и с чадью, и с домочадцами!..
Сказано — сделано.
На Москве сперва Адашев всей семьёй у дружка одного встал, благо широко строились тогда люди, которые побогаче. Труд — почти даровой, кабальный по большой части. Лесу — за алтын — на рубль навезут. Круг Москвы такие леса стоят, взглянуть на верхушки дерев — шапка валится.
Двух месяцев не прошло, осень ещё не подкатила вплотную, а уж Адашев новоселье справлял.
А теперь вот, год спустя, опять большой пир у него. Третье декабря, Феодора, ангела своего, чествует хозяин.
Всё исправил он честь честью. В шестом часу утра стоял уже с двумя челядинцами в сенях митрополичьих со своим именинным пирогом. Тут немало уже набралось и другого люду. Кто — с такой же нуждой, как сам Адашев. Кто — благословенья на свадьбу детей, на постройку новых хором или на иное какое житейское дело у владыки испросить. Всем двери раскрыты.
Отошла ранняя служба. Впустили в палату просителей и поздравителей. Макарий уже был предупреждён: кто, зачем. Служка всех опросил и доложил ему.
Для всех и каждого нашлось ободряющее слово пастырское. За дары иконами всех мирян отдарил владыка. На строение на новое тоже иконами благословил.
С Адашевым особенно долго и ласково толковал Макарий.
Отпуская его с благословением и передавая образок великомученика Феодора, князя черниговского и ярославского, митрополит спросил:
— Так нынче, думаешь, всё порешите?..
— Нынче, отец святый. Нынче. Так все толковали…
— Ну, в добрый час. Оно давно пора… Иди с миром!..
Осенил его крестным знамением и отпустил.
Двор Адашева, как человека пришлого и незнатного, ютился не в самых стенах Кремля, где имели свои хоромы только старые дружинники да бояре знатные или родичи и слуги царёвы.
Построился Адашев у Никольских ворот, неподалёку от Земского двора, подле высокой Кремлёвской каменной стены, от моста недалеко тоже, что через Неглинку-реку перекинут был, соединяя Китай-город с Заречной частью, с Занеглименьем.
Мост этот — широкий, с крытыми лавками и помещениями по бокам, наполовину деревянный, наполовину каменный — вёл в Белый город. Здесь всегда кипела торговля и жизнь. Словно гнёзда ласточек, лепилось жильё человека по бокам широкого мостового проезда.
Откупив для себя довольно изрядный клочок земли, Адашев основательно обстроился, обведя высоким, крепким тыном тот посёлок, каким явился его новый двор. Тут были и собственные жилые палаты, и женские терема, и даже особая храмина вроде часовни или крестовой палаты больших бояр; здесь утром и вечером, а то и трижды в день собиралась на молитву вся семья с чадами и челядинцами.
Для последних были вытянуты людские избы попроще: летники и зимники; там же, в глубине двора, тянулись стойла, конюшни, амбары, клети и кладовушки. Словом, всё как быть должно, включая и сад, довольно густой и обширный, с прудом и беседками.
Все отдельные жилые срубы, кроме чёрных, людских изб, соединялись галереями, ходами, переходами и лестницами. Более низкие жались к высоким; пристройки и приделочки были налажены всюду и понемногу ещё росли, по мере надобности или увеличения семьи и средств у хозяина.
Здесь в миниатюре повторялось то же, что с палатами царскими, митрополичьими, боярскими… Что со всей Русью творилось в этот период её нарастания и устройства. Жилось широко, и прилаживался каждый к своему вкусу и норову, не заботясь особенно о соседе или хотя бы о вопросах общественной целесообразности.
Впрочем, и смысл был в таком раскинутом построении. В случае пожара, которые были часты и сильны в те времена, если часть деревянной усадьбы сгорала, другая часть могла уцелеть и дать приют, пока наново хозяева отстроятся.
С прошлого вечера приборка шла в доме: наутро знатных гостей ждут. Правда, не велик боярин Фёдор Адашев да пришлый он, с ним не так чинятся, с выходцем новгородским. Известно, новгородцы — люди мирские, вольные… Да сам митрополит к Фёдору Григорьевичу как-то изволил пожаловать. Сын Фёдора, Алексей — один из любимых юношей-дворян у митрополита. А это много значит для набожных бояр.
И сразу словно своим стал незначительный посольский дьяк у таких родовитых князей и бояр, как Глинские, Челяднины, Годуновы. Даже у самих Мстиславских и Шуйских — Адашеву приём и почёт.
Все они нынче обещали «побывать» на часок, именинного пирога откушать, хозяину здравия и долголетия пожелать за чарой вина доброго…
И собрались рано, по обычаю… После полудня.
Все почти тут: боярин Захарьин Роман Юрьевич, отец Анастасии, будущей царицы московской; Челяднин Иван Андреевич, охотничий царский, любимый молочный брат юного царя, хотя и много старше он Ивана Васильевича; князь Михайло Курбский пожаловал, Иван Годунов с ним, отец Бориса, будущего государя самоставленого; Воронцовы тут, Илья да Матвей, дальние родичи сосланных недавно любимцев царских: Фёдора и отца его… Михайло и Юрий Васильевичи Глинские пожаловали, дядевья царские, давние враги Шуйских. Курлетевых двое, Бельский Яков, Ховрины-Головины, старинный род, из Сурожа-града выходцы, родня тем Головиным, что Шуйского руку держат, только не заодно они с родичами. Князь Хованский Андрей Фёдорович здесь, тесть будущий Владимира Андреевича, князя Старицкого, двоюродного братца царского.
Фёдор Бармин, как один из самых почётных гостей, в переднем углу сидит. Он духовник юного царя.
Не любит хитрый поп нового митрополита, не любит и Глинских, которые среди собравшихся — первые, но сильней всего не любит он Шуйского Андрея.
Обманул верховный боярин Бармина. Архиерейство за постоянную помощь, а там — и клобук митрополичий попу обещал, да всё водит, всё манит… Решил порвать с первосоветником Фёдор. А для этого надо с Глинскими подружиться.
Фёдор Михайлович Мстиславский-князь, прямой Рюрикович, с сыном приехал, с юным Иваном, кравчим и близким человеком у юного царя. Старик — тоже один из первых в думе после Андрея Шуйского. Недаром покойный царь Василий Иванович женил князя Фёдора на единокровной племяннице своей Анастасии, рождённой от крещёного царевича казанского Петра и от Евдокии, родной тётки царя Ивана малолетнего.
Таким образом, Иван Фёдорович, рождённый от брака Мстиславского с Анастасией Петровной, хоть лет на семь и старше юного царя, но доводится тому троюродным племянником.
Заглянул на пирушку и родич князя Фёдора, молодой стольник Иван Дмитрич Мстиславский.
Сабуров-боярин тут, Иван Иванович, Замятня-Кривой прозвищем. С другими приехал и смелый воитель, происходящий от древнего колена Суздальских волостей и князей, отважный воевода, князь Александр Горбатый, Кубенский Иван и немало других ещё — богатых и знатных.
Конечно, припожаловали и сослуживцы Адашева по приказу, но, видя, в какое блестящее общество попали, не стали очень засиживаться. Да и столы для почётных гостей поставлены отдельно от общих, где помельче люд сидит.
Этим накрыли столы в сенях, больших и светлых, заменявших в те времена приёмную комнату, и в трапезной людской, большой чистой горнице, особливо парадно прибранной и изукрашенной теперь. Полы застлали циновками, и полавочники полстяные набросили на деревянные лавки, что вдоль стены тянутся.
Перед каждым крыльцом везде рогожи большие, по нескольку штук разостлано: ноги от снегу отирать, чтобы в хоромах не наследить. Рогожами новыми, чистыми переходы и полы везде устланы. А в иных покоях, где знать перед обедом собираться должна, и в самом столовом покое даже циновки узорчатые и дорожки белые положены. Недаром из Сурожа Адашев родом. Знает, как надо дом обрядить по-хорошему. И то про итальянцев-сурожан толк идёт, что у них порой «хоть и в брюхе щёлк, да на брюхе шёлк». Умеют товар лицом показать! Стены в покойчиках «собинных» у Адашева и коврами увешаны, и вещами дорогими, затейными заставлены.
Шубы да охабни свои гости на крытом крыльце да в обширных сенях поснимали, сами в кафтанах за стол пошли. У шуб люди стоят наготове и для береженья, чтобы путаницы не вышло.
Самый пир тоже не зря налажен. Поклонился Адашев боярину Мстиславскому, доброму и ласковому, тот отпустил на весь день своего дворецкого домом править у Адашева. Слуги домашние помогают важному, толстому распорядителю, который ростом и дородством любому вельможе не уступит.
Обещал ему именинник «поминки» хорошие. Да и есть за что. Накануне ещё осмотрел Молчан Всячина — так звали дворецкого — поле сражения: запасы и вина приготовил, поварам, тоже нанятым, приказы отдал. А теперь, видя, что дворня Адашева, хотя и большая, всё же неопытная и с порядком не справится, отобрал из челяди, которая во множестве за господами приехала, по одному, а то и по два от каждого гостя и к делу приставил. Всё как по маслу пошло. Привычны челядинцы к боярским пирам широким, и каждый знает свычаи и обычаи господина своего: что любит, что не любит тот да как ему служить… Всё дворецкому говорят. Тот слушает и налаживает. А челяди любо: и на пиру подоночки перепадут, и алтын-другой подарит ужо хозяин за услугу.
Так всё хорошо и чинно пошло, словно бы равный равных у себя принимает, а не случайник-угодник боярский своих покровителей и милостивцев чествует.
Сияет Адашев. Всюду поспевает, повинуясь указанию толстого Молчана Всячины. Два сына: Алексей да Данилка-подросток — помогают отцу.
Шум и гам на дворе и в избах людских; в поварнях — сущий ад! Двор людьми и колымагами заставлен.
Даже на улице перед широко раскрытыми, обыкновенно крепко притворенными воротами сани и возки стоят. И внутри двора, в саду, где он граничит с задворками, место немного расчищено, верховые кони стоят тех гостей, кто верхом приехал. Сено всем лошадям брошено, овёс даден. Иные гости свои запасы привезли, другим — выдали. Стоят, терпеливо дожидаются кони, изредка вздрагивают, ушами поводят, фыркают.
Конюхи и кучера, что сторожат коней, в кучки сбились, толкуют, пьют и закусывают тут же, благо и о них вспомнили. Молодые парни галдят: борются, шутки шутят. И стон стоит во дворе и в избах людских, где челядь, приехавшая с гостями, тоже ест, пьёт и угощается.
Как поели, стемнело уж, лучины и каганцы тут зажгли, домры и балалайки зазвенели, пляс и песни начались… Не отстают чёрные люди от бояр и князей, поминают Феодора, ангела хозяйского.
Столованье в палатах хозяйских тоже отошло. Свечи в люстрах и лампадники везде засияли. Немало гостей разъехалось, особенно из тех, кто попроще. А знатные бояре разошлись вовсю. И не думают восвояси собираться.
Все как-то «свои» подобрались, словно по уговору, и как дома себя чувствуют. Смех, шутки…
Люди они не старые: кому тридцать-сорок, редко кому пятьдесят. И выпить охочи, как все тогда это делать любили. А погреб у Адашева на редкость! Недаром он и самому митрополиту фряжские вина выписывал! Только пьют-пьют гости, а сами друг на дружку поглядывают, словно ждут чего. Толкуют про дела семейные и государские. Туго что-то жить стало.
Конечно, хвалят отсутствующего первосоветника и чару про его здоровье пили после чары государевой… Нельзя иначе. Здесь за столами много сидит заведомых «ласкателей», «похлебников» князя Андрея Шуйского… Да, верно, и среди челяди, шныряющей за услугой между столов, немало есть «послухов», подкупленных шпионов властолюбивого князя. Известное дело: чуть человек у царя в силу вошёл, он везде старается глаза и уши иметь, чтобы знать, что где говорят или делают.
Так же точно Москва и в иных краях поступает: у султана турского, у ханов казанских и крымских, везде слуги у Москвы есть. А касимовский, подвластный царёк совсем шпионством опутан, шагу ступить не может, чтобы отклика в теремах московских не было.
А уж дома у себя бояре-правители зорко и за друзьями, и за врагами следят.
Правда, слишком незначителен Адашев, чтобы думал о нём первосоветник; слишком всё естественно и ловко сложилось сегодня, чтобы он заподозрить что-либо мог, но бережёного, говорят, Бог бережёт!
И каждое слово счётом и с опаскою роняют бояре, даже злейшие враги Шуйского, хотя и раскраснелись их лица, сверкают глаза и расстёгнуты вороты шёлковых, богато расшитых косовороток-рубах.
Не столько теплынь и духота покоя томит застольников, сколько внутренний огонь, жажда неукротимая.
Только странная вещь: чем больше заливают они огонь, чем больше утоляют жажду, осушая кубки и стопы одну за другой, тем сильней духоту и жажду чувствуют.
Много мест опустело за столами, уставленными вдоль всей обширной горницы.
Кто за добра ума уехал, кто свалился под стол и храпит. Других слуги заботливо вынесли, уложили в сани, в колымагу ли и домой на отдых повезли.
А кучка бояр, из тех, кто выше назван, всё сидит, словно чего-то дожидается.
Человек двадцать, двадцать пять их, которые нет-нет да и переглянутся или на остальных гостей посмотрят, на человек пятнадцать-двадцать, тоже «питухов знатных», которые, очевидно, могут пить вино словно воду.
Устав от хлопот, присел и хозяин. А сыновья его с тремя-четырьмя княжатами да боярскими детьми, что помоложе, пошли после стола на конюшни, нового аргамака смотреть, редкой аравийской породы, которого за большие деньги в Астрахани для сына Алексея, любимца, старик Адашев через знакомых купцов приобрёл. Потом, налюбовавшись на красавца-скакуна, перешли в покои, где редкие заморские часы «боевые» и «воротные», на цепи висящие, красовались, жбаны и чаши редкой чеканки, болваны, идолы восточные, оружие редкое… Всё, что предки Адашева из Сурожа вывезли или он сам потом в Новгороде торговом от проезжих торговых людей накупил…