Стивен Хейбер (глава 3) сравнивает Соединенные Штаты, Мексику и Бразилию XIX века, изучая истоки формирования их банковских систем; различия между ними имели огромные последствия для современной истории этих трех стран. Исследование Хейбера – это очередная попытка ответить на глобальный вопрос, над которым билось немало экономистов, политологов и историков: почему в некоторых странах банковские системы становятся очень мощными и широко выдают кредиты, тем самым стимулируя быстрый рост, а в других странах почти совсем нет банков, и это сдерживает рост и ограничивает социальную мобильность? Вот пример таких межгосударственных различий: по итогам 2005 года объем банковских кредитов, выданных частным лицам в Великобритании, равнялся 155 % ВВП, в Японии – 98 %, но при этом в Мексике – 15 %, а в Сьерра-Леоне – всего 4 %. Это неравенство банковских систем разных государств, вне всяких сомнений, связано с разной степенью демократии в политической системе той или иной страны, но тут уже встает вопрос о причинах и следствиях: демократические ли институты способствуют расширению и росту банковской системы? Или же, наоборот, крупные банковские структуры сами по себе стимулируют появление демократических институтов?
Чтобы уменьшить число погрешностей в этом естественном эксперименте, Хейбер выбирает три крупные страны Нового Света – все они получили независимость в течение нескольких десятилетий до или после 1800 года, все начали существование как независимые государства, не имея ни единого чартерного банка (поскольку бывшие колониальные власти запрещали их создание). С помощью такого отбора Хейбер избавляется от усложнений, которые возникли бы, включи он в рассмотрение европейские страны, к 1800 году уже имевшие чартерные банки (а также значительные различия в своих банковских системах). История каждой из выбранных для естественного эксперимента стран Нового Света содержит в себе более мелкие внутренние эксперименты: эти страны не только различались политическим устройством, но и сами политические институты в них менялись с течением времени в рамках рассмотренного периода (от получения независимости примерно до 1914 года).
В последнем и наименее масштабном из четырех наших нарративных нестатистических исследований Джаред Даймонд (эссе 4) сравнивает два общества – Гаити и Доминиканскую Республику на карибском острове Гаити (старое название – Эспаньола), – которые разделяет одна из самых впечатляющих политических границ в мире. Если посмотреть на остров с самолета, вы увидите, что он разделен пополам четкой прямой линией: на западе простираются голые коричневые земли Гаити, сильно разрушенные эрозией и лишившиеся более 99 % лесного покрова; на востоке раскинулась цветущая Доминиканская Республика, все еще почти на треть покрытая лесами. Политические и экономические различия между этими двумя странами столь же разительны: густонаселенная Гаити – самая бедная страна Нового Света. Ее неустойчивое правительство не в состоянии удовлетворить базовые нужды большинства граждан. А вот Доминиканская Республика, хоть и входит пока в число развивающихся стран, может похвастаться средним доходом на душу населения, в шесть раз превышающим аналогичный показатель Гаити. Здесь имеется множество экспортных отраслей и за последние десятилетия мирно сменили друг друга несколько демократически избранных правительств.
Отчасти эти различия между современными Гаити и Доминиканой обусловлены разницей в изначальных природных условиях: климат на гаитянской стороне острова несколько более засушливый, рельеф более сложный, а слой почвы более тонкий и она менее плодородна, чем в Доминиканской Республике. Однако по большей части объяснение заключается в истории их колонизации: западная Эспаньола стала колонией Франции, восточная – Испании. Разная политика колониальных властей с самого начала породила коренные различия в устройстве плантаций, на которых трудились рабы, в языке, плотности населения, социальном неравенстве, колониальном благосостоянии, а затем и в степени обезлесения. Это привело сначала к различиям в методах борьбы за независимость, потом к различному восприятию иностранных инвестиций и иммиграции (а также к различному отношению к стране со стороны Европы и США); позднее – к резкому расхождению политических курсов их долгосрочных диктатур; и, наконец, к различному настоящему этих двух стран.
Вторая часть четвертого эссе представляет собой противоположную крайность: после камерного нарративного сравнения двух половинок одного острова мы беремся за крупномасштабное статистическое сравнение 69 тихоокеанских островов, а также сравнение влажных и засушливых областей на двенадцати из этих островов. Отправной точкой данного исследования служит романтическая тайна острова Пасхи, прославившегося сотнями опрокинутых гигантских каменных статуй. Почему на острове Пасхи в конце концов осталось меньше лесов, чем на любом другом острове Тихого океана? Почему практически все местные виды деревьев исчезли, а жителям, зависящим от древесины, пришлось терпеть тяжелые последствия этого? Но остров Пасхи – это лишь один объект в масштабном естественном эксперименте, поскольку степень обезлесения на сотнях тихоокеанских островов колебалась от крайней (как на острове Пасхи) до незначительной. База данных Даймонда включает в себя острова, рассмотренные Керчем в главе первой и населенные полинезийцами, а также острова, по которым расселились две родственных группы тихоокеанских народов (меланезийцы и микронезийцы). Поскольку рост деревьев и обезлесение зависят от множества факторов, было бы невозможно объяснить весь спектр результатов с помощью нарративного исследования одного или двух островов. Но поскольку для анализа было доступно большое количество объектов, это позволило обнаружить, что влияние на степень обезлесения оказывали девять различных независимых факторов. Некоторым из них Даймонд и его коллега Барри Ролетт вовсе не предполагали придавать какого-либо значения, пока не провели статистический анализ.
Более общий интерес для историков представляет возможность получить подобные выводы даже без точного измерения уровня обезлесения: Ролетт и Даймонд лишь приблизительно обозначили его по пятибалльной шкале от «серьезного» до «слабого». Историки часто стремятся понять события, которые трудно измерить, но которые можно хотя бы классифицировать по какой-нибудь шкале («большое», «среднее», «мелкое»). К услугам этих ученых – целая отрасль статистики, посвященная анализу таких вот оценочных нечисловых результатов.
Авторы остальных трех исследований – Нейтан Нанн (глава 5), Абхиджит Банерджи и Лакшми Айер (глава 6), а также Дарон Аджемоглу, Давиде Кантони, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон (глава 7) – описывают естественные эксперименты, в которых исторические последствия некоего масштабного возмущающего фактора (африканской работорговли, британского колониального господства в Индии и институциональных реформ, сопровождавших революционные завоевания французов, соответственно) поддаются сравнению, поскольку в каждом случае возмущение происходило в географически разрозненных регионах какой-то одной обширной территории. Поэтому, сравнивая области, затронутые возмущением, с остальными регионами этой территории, можно выдвинуть правдоподобную и поддающуюся проверке гипотезу о том, что общие социальные различия, наблюдаемые между этими двумя типами регионов, возникли на основе активности или неактивности возмущающего фактора, а не неких иных различий между ними. Если, однако, те и другие регионы «возмущались» каким-либо географически обоснованным способом (например, все регионы, затронутые возмущением, находились на юге или в горах на большой высоте), то столь же правдоподобной была бы гипотеза о том, что наблюдаемые социальные различия вызваны именно географическими причинами, а не наличием или отсутствием определенного возмущающего фактора. Конечно, все три исследования должны также обосновать направление причинно-следственной связи: в самом ли деле причиной наблюдаемых различий стали возмущающие факторы, или, быть может, инициаторы возмущения (соответственно, работорговцы, британские колонизаторы и французские завоеватели) выбрали конкретные регионы географически неоднородной территории из-за уже существовавших особенностей, которые и следует считать реальной причиной сегодняшних различий?
В одной из этих трех работ, принадлежащей перу Нейтана Нанна, рассматривается уже не раз обсуждавшийся вопрос последствий работорговли для современной Африки. Нанн сравнивает современные африканские государства, чьи территории в прошлом в различной степени испытали на себе последствия вывоза рабов через Атлантический или Индийский океаны, через Сахару и Красное море. Из одних регионов Африки вывезли огромное количество невольников, в то время как из других – практически никого. Оказывается, сегодня первые регионы, как правило, более бедны, чем вторые, и Нанн утверждает, что именно работорговля послужила причиной этих экономических различий, а не наоборот.
В том же ключе Абхиджит Банерджи и Лакшми Айер обращаются к нерешенному вопросу о влиянии британского колониального правления на Индию. По их мнению, в областях Индии, которые ранее находились под непосредственным контролем британского правительства, сегодня, как правило, меньше школ и дорог с твердым покрытием, ниже уровень грамотности и объемы бытового потребления электроэнергии, чем в областях, в прошлом не испытывавших столь сильного колониального влияния.
Дарон Аджемоглу, Давиде Кантони, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон углубляются в изучение спорного вопроса о последствиях масштабных институциональных реформ, проведенных Наполеоном в завоеванных им областях Европы. Авторы сравнивают германские территории, претерпевшие подобные коренные институциональные изменения, с остальными германскими землями, и описывают исторические стечения обстоятельств, которые стали катализатором изменений в географически разрозненных регионах по всей Германии. Эти институциональные изменения привели к повышению уровня урбанизации, но лишь после паузы, продлившейся несколько десятилетий, – из-за более позднего начала промышленной революции. В то время как области, которые пережили институциональные изменения, приняли промышленную революцию, области, которые цеплялись за свое старое устройство, сопротивлялись ей.
В завершающем книгу эпилоге изложены размышления о методологических трудностях, встающих перед авторами этих и иных естественных экспериментов, в ходе которых история человечества изучается с помощью сравнительных методов. Среди этих трудностей – эксперименты, в которых фигурируют либо различные возмущающие факторы, либо различные начальные условия; «выбор» регионов, подвергшихся возмущению; отложенное во времени проявление последствий возмущения; проблемы в установлении причинно-следственной связи по наблюдаемым статистическим корреляциям – например, обратная каузальность, искажение опущенной переменной и лежащие в их основе механизмы; попытки избежать чрезмерного упрощения и, наоборот, чрезмерного усложнения объяснений; «операционализация» неясных феноменов (например измерение и другие исследования счастья); роль квантификации и статистики; а также напряжение между узкими тематическими исследованиями и широкими обобщениями.
Что касается стиля и формата нашей книги, мы признаем, что сборникам работ разных ученых часто присущи определенные минусы: избыток глав и авторов, избыток страниц, но при этом недостаток единства и недостаточная цельность редактуры. Каждый из нас в прошлом составил по крайней мере два сборника статей, и нам болезненно ясна мысль о том, какие усилия необходимы для достижения гармоничного результата. Своим прошлым соавторам мы так надоедали, что, по некоторым подсчетам, создание каждой книги стоило нам, в среднем, двух дружеских связей на всю жизнь и еще нескольких – по крайней мере, лет на десять. К счастью, все авторы в этой книге читали работы друг друга на стадии черновиков и в течение двух лет, что мы трудились над этим проектом, реагировали на наши бесконечные просьбы о пере- и доработке с неизменной любезной отзывчивостью. Каждую главу также прочло полдюжины «традиционных» историков, чьи предложения мы включили в текст или иным образом учли.
Джаред Даймонд и Джеймс А. Робинсон
Мы с радостью признаем, что находимся в неоплатном долгу перед Робертом Шнайдером и его коллегами, а также перед множеством наших собственных коллег и иных рецензентов, анонимных и нет, за их щедрое внимание и советы, которые помогли создать эту книгу и сделали ее лучше.
1. Контролируемое сравнение и полинезийская культурная эволюция
В начале января 1778 года корабли Ее Величества «Резолюшн» и «Дискавери» под командованием капитана Джеймса Кука плыли по неизведанным водам северной части Тихого океана, следуя к побережью Нового Альбиона, как тогда называли тихоокеанский северо-запад США. По приказу Адмиралтейства Кук должен был пополнить запасы на острове Таити, уже хорошо знакомом ему по двум предыдущим плаваниям, а потом двинуться на север в поисках легендарного Северо-западного прохода. Восемнадцатого января впередсмотрящий корабля «Резолюшн» заметил на северо-востоке остров, высоко вздымающийся над уровнем моря; вскоре к северу от него проступил второй вулканический пик. На следующий день Кук и его команда установили первый контакт с одним из самых изолированных сообществ в мире – полинезийцами гавайского острова Кауаи.
Кук уже бывал в Полинезии. Впервые он посетил Таити десятью годами ранее по поручению Лондонского королевского общества, чтобы наблюдать проход Венеры по диску Солнца 3 июня 1769 года. Выполнив эту миссию, Кук занялся исследованием других островов архипелага, который он назвал островами Общества, а затем пустился в беспрецедентное путешествие вокруг Новой Зеландии. В 1772 году Адмиралтейство снова отправило его в Тихий океан, чтобы Кук нашел Южную землю (Terra Australis) – материк, существование которого давно уже предполагалось, но только гипотетически. Корабли Кука спустились на юг дальше, чем кто-либо из европейских мореплавателей до него; кроме того, капитан исследовал и нанес на карту очередную часть Полинезии, в том числе острова Туамоту, Тонга, южные острова Кука, остров Пасхи и Маркизские острова.
За десять лет плаваний по центральной части Тихого океана, картографирования островов и знакомства с их жителями капитан Кук накопил обширные познания и научился глубоко понимать народы, которые мы сегодня объединяем под именем полинезийцев. Первым, что привлекло его внимание, когда каноэ жителей Кауаи подошло к кораблю «Резолюшн», оказался язык островитян – это определенно был какой-то вариант языка, на котором разговаривали жители острова Таити, лежащего более чем на 2700 миль к югу. Накануне отплытия из Кауаи, собираясь продолжить путешествие к Новому Альбиону, Кук записал в судовом журнале:
Как же нам объяснить то, что эта Нация сумела распространиться столь далеко по этому огромному Океану?
Его поразило, что люди, явно говорящие на родственных языках, то есть, если рассуждать логически, в не слишком отдаленном прошлом представлявшие собой единый народ, расселились от Новой Зеландии до самого острова Пасхи, а теперь, как оказалось, и до только что обнаруженного архипелага в северной части Тихого океана. По расчетам Кука, географически эта «Нация» распространилась «по территории в 60° широты, или двенадцать сотен лиг на север и юг, и 83° долготы, или тысячу шестьсот шестьдесят лиг на восток и запад». Кук, один из величайших исследователей эпохи Просвещения, столкнулся с великой загадкой человеческой истории. Вопрос происхождения полинезийцев и история их последующего расселения и культурной дифференциации – это тайны, которые в конце концов удалось разгадать с помощью метода контролируемого сравнения.
В этой книге мне хотелось бы продемонстрировать, как смотрит на использование сравнений в исторических исследованиях антрополог, вот уже несколько десятилетий изучающий древние общества и культуры Полинезии – бесчисленных островов и архипелагов, расположенных в гигантском треугольнике, в вершинах которого находятся Новая Зеландия, Гавайи и Рапануи (остров Пасхи). Как обнаружил Кук, их все объединяет общее языковое наследие. Археология впоследствии доказала, что Полинезия представляет собой исторически единую культурную область, поскольку все ее разнообразные культуры имеют множество общих черт, берущих начало в первом тысячелетии до нашей эры. По этой причине Полинезию не раз рассматривали как идеальное место для проведения сравнительного анализа. В ряде классических работ антропологов такой сравнительный подход в самом деле применяется – в частности, Маршалл Салинс исследовал дифференциацию полинезийских общественных формаций в связи с природными особенностями разных островов, а Ирвинг Голдман изучал «статусное соперничество» как ключ к пониманию различий в полинезийских культурах. Что касается материальной культуры, то различия в конструкции полинезийских парусных каноэ, технологиях изготовления тапы (ткани из обработанной древесной коры) и тесания камня также стали предметом сравнительного исследования. Дуглас Оливер вышел далеко за пределы Полинезии, включив в свой всеобъемлющий труд об Океании меланезийцев, микронезийцев, а также австралийские культуры. Исторические лингвисты, со своей стороны, используя свои собственные специализированные методы фонологического и лексического сравнения, реконструировали бо́льшую часть протополинезийского словаря.