Поток школьников второй смены уже схлынул. Выглянув в окно, я увидела, что Денис ждет меня возле школьного крыльца.
– Я ненадолго, – крикнула я домочадцам с порога.
Через мгновение я уже стояла на школьном дворе и смотрела, как мои папа, мама и бабушка, жадно облепив единственное, выходящее на сторону школы окно, наблюдают за мной и Денисом. Толстенная коса, уложенная вокруг головы, белое платье с желтыми грушами, зеленый бант, красные мамины туфли на высоких каблуках – такой внешностью можно было сразить наповал кого угодно, хоть лошадь, хоть слона. Однако Колобок при виде меня устоял на ногах. Правда, долго не мог рта раскрыть от обуревающих его противоречивых эмоций, но на ногах держался прямо.
– Ты мне очень нравишься, – начал благородный принц, и взял меня за руку. От счастья я на первой космической скорости взмыла в седьмое небо. – Я всегда мечтал о такой, как ты… подруге! – и, сверзившись с эмпирея, я разбилась в лепешку, рухнув на грешную землю. – Поверь, мне с тобой очень хорошо, – и меня на второй космической опять закинуло куда-то ввысь, – но я уже встречаюсь с… другой девочкой, – и, звонко стукнувшись обо что-то твердое в лазури, я снова вошла в пике.
В таком духе, то взмывая в небеса, то срываясь с горних высей и проваливаясь в бездонные пропасти, прослушала я разрывающее душу выступление Дениса. Потрясенная амплитудой колебаний, потерянная, опустошенная, оставшаяся кувыркаться в воздухе где-то между небом и землей, я вдруг вспомнила о подглядывающих родителях, подняла голову вверх, но никого не увидела в окне, зато в огромном белом облаке, выплывающем из-за крыши дома, отчетливо разглядела голову коня. Вот она, насмешка фортуны, подумала я про себя, хотелось непременно принца на лошади – пожалуйста, вот тебе затылок удаляющегося принца, а вот и белесая кобыла. Однако минутой спустя, рассудив здраво, я поняла, что лошадиная морда в небесах – это совсем не фарс и не издевка рока. Это сам Пегас, проникнутый глубиной моих страданий, примчался мне на подмогу. Придя домой, я, не переставая рыдать над своей горькой участью, разродилась первым в своей жизни стихотворением:
Зачем довелось мне на свет появиться?
Как видно затем, чтоб в Дениса влюбиться.
Теперь я хочу лишь упасть и разбиться,
Чтоб с лютой любовью своей распроститься.
Быть может, тогда он ко мне возвратится
И молча над гробом моим прослезится.
Хочу, чтобы дождь надо мною закапал,
И вместе с родными моими поплакал.
Закончится дождь, на земле станет ясно,
И все вдруг поймут: без меня жить прекрасно.
Любите, встречайтесь, живите счастливо,
А мне больше жизнь эта невыноСИМА.
Шедевр! И в конце, выделенная крупными буквами подпись автора – мурашки по спине. После этого я еще долго считала себя поэтессой, пока случай не свел меня с настоящим стихотворцем.
Жалобное пение суслика
Внешне Эдуард идеально соответствовал моему представлению о принце. Светловолосый, худощавый, изящный, томный, ну, прямо герой из сказки Шарля Перро «Спящая красавица». К тому же, он первый сделал мне предложение, самым натуральным образом попросил моей руки, что привело меня в сильное замешательство. Случилось это после того, как я, окончив девятый класс, отправилась работать старшей вожатой в пионерский лагерь «Лесная сказка».
Наше знакомство состоялось в клубе, на танцплощадке. Эдуард пел в составе вокально-инструментального ансамбля, приезжавшего к нам из соседнего села. Их группа каждый вечер устраивала дискотеки в нашем лагере. Однажды, заметив, что кто-то из пионеров на время медленного танца вырубил прожектора, я заскочила в клуб проследить за порядком и в случае чего наказать того, кто первый под руку подвернется. Свет горел только на сцене, где Эдуард исполнял грустную песню о любви:
«Чем себя напрасно мучить,
Я влюблюсь в другую лучше…»
А тем временем расторопные пионеры, разбившись по парочкам, с детским трепетом прильнули друг к другу. Я поднялась на лестницу, соединяющую площадку с эстрадой, чтобы обозреть с высоты, на месте ли отрядные вожатые, бдят ли они за нравственностью вверенных им детей, как вдруг почувствовала, что Эдуард, отвернувшись от зала, жалобным больным сусликом смотрит в мою сторону. Я повернулась к нему, наши взгляды встретились, и он задрожавшим голосом обратился ко мне со вторым куплетом:
«Словно плыл рекой широкой,
Словно плыл рекой широкой,
И на самой середине
Унесло волной весло.
От надежды мало проку.
До чего ж мне одиноко!
Вот увидишь, вот увидишь,
Я влюблюсь тебе назло».
Сдерживая себя из последних сил, чтобы не смести своим хохотом танцующих, я от напряжения густо покраснела, что, видимо, Эдуардом было воспринято, как зарождение ответного чувства. Осторожно, тая в себе атомный взрыв смеха, я спустилась вниз, не дослушав песню до конца, и уже далеко за пределами танцплощадки, направив ударную волну смертоносного хохота в лес, звонко и безудержно разрядилась.
После того вечера мне стало немного жаль милого мальчика с гитарой, поэтому на следующий день я снова пошла на дискотеку, отчасти ради того, чтобы убедиться в подлинности и силе его симпатии, отчасти ради того, чтобы поддержать его пыл, вселить в него надежду, которая – чем черт не шутит – могла бы оказаться и не безосновательной. Стоило мне только появиться на танцплощадке и подняться на приступку, как Эдуард опять отвернулся от всех, обратил на меня свой голодный взор и, никого не стесняясь, стал петь песню для меня одной. Бедненький, как мне было жалко его в ту минуту! Спустившись со ступенек и пройдя в самый дальний конец зала, я встала там, у стены, дабы лишний раз убедиться, что содержание песни относится именно ко мне, и Эдуард, ни на секунду не выпуская меня из поля зрения, закончив петь одну песню, так объявил начало следующей:
– А сейчас я спою вам песню собственного сочинения. Она посвящается самой красивой девушке, которая сегодня находится здесь, вместе с нами.
И затянул одну из самых длинных песен в истории человечества. Первый куплет совершенно меня очаровал, так как я поняла, что встретила родственную душу.
Ах, зачем я полюбил? Просто нету сил.
Взгляд твоих холодных глаз так невыносим.
Для тебя стихи пишу, их тебе пою,
Чтобы ты могла узнать, как тебя люблю.
Припев:
Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!
Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!
Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!
Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!
Особенно замечательно было то, что на последнем «уа-уа» волнующий тенорок Эдуарда переходил в душераздирающий фальцетик. Мысль о том, что я должна ответить собрату по перу такими же пронзительными строчками, не покидала меня примерно до двенадцатого куплета. Однако на двадцать первом мной овладели опасения, что стихотворное послание Эдуарда по всем своим параметрам приобретает какое-то астрономическое измерение, и посему об адекватном ответе стихотворцу нечего даже и помышлять. Я огляделась по сторонам – на лицах ритмично колышущихся пионеров отразился восторг, и стало понятно, что родилась новая сверхплотная звезда. После тридцать какого-то куплета, когда я потеряла всякую надежду дождаться окончания песни, уяснить себе смысл происходящего и решила больше никогда не писать стихи, ударник внезапно отчаянно шендарахнул по тарелкам, и из динамиков вырвался отчаянный вопль певца:
– Горе мне, горе, уа-уа!
Тремя днями позже мы познакомилась.
Разнывшуюся от лагерной пищи печень я поправляла зверобоем, который сама и собирала в тихий час на соседнем непаханом поле. Из этой травы получался вкусный и полезный напиток, им я по вечерам угощала своих соседей по домику – старшего воспитателя, библиотекаря и физрука. И вот в очередную мою вылазку за зверобоем Эдуард подкараулил меня в яблоневом саду, отделяющем поле от лагеря, и приблизился, когда я уже возвращалась обратно с охапкой цветов.
– Привет!
Его белая рубашка и черные штаны сообщали торжественность моменту.
– Мне нужно с тобой поговорить.
Его обращение на «ты» слегка меня обескуражило.
– Говори… те…
Мы уселись рядышком на земляную кочку. Охапку зверобоя я положила справа от себя, на травку, и с возвышения, на котором был разбит лагерь, окинула взором окрестности. Внизу перед нами, до самого горизонта простирались леса и поля, а по небу сонно двигались пушистые облака.
– Я уже все давно про тебя знаю, – начал Эдуард.
– То есть как – все? – опешила я.
– Ну, так. Как тебя зовут, сколько лет, где ты училась, что ты любишь.
– А зачем?
– Я тебя люблю, хочу, чтобы ты стала моей женой. Мы поселимся в доме у моих родителей, потом отец поможет мне построить мой собственный дом, и у нас будет много детей. Надо только подождать один год, пока я закончу школу.
Я напружинилась, ожидая какого-то подвоха.
– Как тебя зовут? – спросила я, выгадывая время на размышление и возвращение в себя. Впервые в жизни человек сам, без посторонней помощи, без намеков и интриг делает мне предложение.
– Эдуард, – ответил жених.
– Эдуард, – повторила я, вслушиваясь в это редкое имя. – Забавно.
Именно так и должны звать настоящего принца. Подкупала и романтичность ухаживания – не каждый день о тебе слагают песни из тридцати с лишним куплетов да еще исполняют их перед всем честным народом. Раздражала лишь некоторая скоропалительность и то обстоятельство, что принц еще не закончил школу. Когда мой юный жених возобновил свою речь и стал расписывать мне красоты деревенской жизни, соблазняя коровой, курами, гусями и огородом, я вдруг задалась вопросом, а кому и почему пришла в голову столь оригинальная идея – назвать простого деревенского парня Эдуардом. В памяти всплыла история, случившаяся с одной моей знакомой.
Люся Ряхина мечтала поскорее выйти замуж, чтобы сменить фамилию. Ей очень нравился один молодой человек. Они познакомились, полюбили друг друга с первого взгляда, и вскоре мужчина сделал ей предложение. Поколебавшись пару минут для приличия, Люся согласилась, но не преминула осведомиться насчет фамилии.
– Это не важно, – ответил ей жених. – Главное, что мы любим друг друга, а фамилию я возьму твою.
– Нет, – возразила невеста, – тебе не понравится моя фамилия. Лучше я возьму твою.
– А как же твоя фамилия? – опешил тот.
– Ряхина. А твоя?
– Неряхин.
С опаской я решила поинтересоваться у Эдуарда, не скрывается ли за поспешностью его свадебных приготовлений та же причина.
– Нет, – ответил Эдуард, – я даже и не думал об этом. Я очень тебя люблю и хочу на тебе жениться. А фамилию я менять не собираюсь. Мне моя фамилия нравится, и ты, конечно, тоже будешь ее носить.
Я вздохнула с облегчением. До того момента моя собственная фамилия Стародубцева, меня, честно говоря, корежила, пугала, приводила в ступор. У всех моих одноклассников были фамилии как фамилии – Орлов, Бочарова, Матвеева, Красноярский – а меня как вызовут к доске – Стародубцева! – так сразу дуба-то и дашь. В общем, я была непрочь обзавестись более благовидной…
– Телкин, – представился принц Эдуард.
С тех пор я влюбилась в свою фамилию, а принц печального образа Телкин навсегда занял отведенное ему место в моих воспоминаниях.
Невинность юрского периода
В одно прекрасное утро на территорию пионерского лагеря, где я уже вторую смену подряд работала старшей вожатой, зарулил лихой парень на мотоцикле. О, в ту пору я обожала этих тарахтящих железных зверей, разрывающих своим ревом покой городов и сел, проходящих сквозь любые джунгли и болота, встающих на дыбы и взлетающих на одном колесе по бесконечным лестничным маршам, сверкающих на солнце своей металлической шкурой. От этих двуногих вездеходов неотделимы были мои первые девические представления о романтике. Как я любила оглохнуть от ветра в ушах, сидя на закорках мотобуцефала и обнимая за плечи желторотого рыцаря в шлеме с пластиковым забралом и в кожаных доспехах, какой это был восторг! Незнакомец-лихач ворвался в лагерь откуда-то со стороны леса, на полном газу вылетел на стадион, пару раз вскипятил под мотоциклом гравий беговой дорожки вокруг футбольного поля, встал на «козла», отвалив всем пионерам челюсти, изрешетил взглядами сердца дамской половины населения, словом, произвел впечатление и растворился в клубах выхлопного газа.
– Эффектное начало! – сказала я Лене, вожатой старшего отряда. – Замах рублевый…
Удар не заставил себя долго ждать.
Как-то на склоне дня Лена заговорщически схватила меня под локоть и увела с прямой тропинки от домика до туалета на кривую, ведущую в одичалую яблоневую глушь, и там, под паутиной ветхозаветных деревьев, зашептала мне на манер змея-искусителя:
– Один парнишка хочет с тобой познакомиться, тот, который приезжал сюда на мотоцикле, помнишь?
– А!!! Ну?..
– Витек его зовут.
– Витек?
– Ну, Виктор. С ним будет мой Сашка.
– Уже твой? Когда это ты успела?
– А что?
– Да ничего.
– Там еще один мужик будет на старой «Волге».
– Где это там?
– Они хотят с нами встретиться сегодня в лесу.
– Вечером? В лесу? Да еще с мужиком каким-то?
Не знаю, Ленка, наверное, думала обо мне невесть что, если была так уверена в моем согласии. Конечно, она была на полтора года меня моложе и, откровенно говоря, не так красива, как я, поэтому, видимо, и считала меня старой развратницей, хотя я в свои 19 лет, стыдно сказать, даже не целовалась ни с кем, не то чтобы бегать в лес по вечерам на свидание с незнакомыми парнями. Потом я как-никак комсомолка, старшая пионервожатая, и обязана по уставу не покидать территории лагеря ни при каких обстоятельствах ни днем, ни ночью. А тут такая крамола! Нет, это предложение явно было не по адресу. К тому же, что это еще за мужик на старой «Волге»? Это просто форменное безобразие. Я его моментально представила себе каким-то дореволюционным дикарем-крестьянином, нечесаным и грязным, обросшим бородой, в косоворотке и лаптях, с ладонями-лопатами и глуповатым взглядом Иванушки-дурачка.
– Да мужика ты не бойся, – успокоила меня Лена. – Я для него прихвачу Катьку с восьмого отряда.
Ничего себе словечко «прихвачу», мелькнуло у меня в голове.
– Нас будет трое, их будет трое, мне будет не так страшно.
– А что, будет страшно?
– Да ничего не страшно. Пойдем?
– Пойдем, – удивленно услышала я свой ответ. Елки-палки, у меня в старшем отряде пионеры-двенадцатилетки, и те в кусты бегают целоваться, а меня никто не любит.
Как стемнело, мы втроем собрались в условленном месте, и Лена повела нас за собой. Все мы принарядились, мои подруги выбрали платья приглушенных тонов, зеленого и синего, чтобы было легче скрываться во мраке от любопытных глаз, а я, как дура, напялила белое – ну, правильно, в чем же еще должна принцесса отправляться на свидание с принцем?
Автомобильные фары пронзили яркими лучами извивающуюся в лесных зарослях ухабистую просеку. Слабый ветерок рылся в листве, будто что в ней потерял. Не отвечая моим ожиданиям, вместо крестьянина из машины навстречу нам вылезло куда более ужасное существо: наголо обритый орангутанг, без бороды и лаптей, но зато с волосатыми руками и золотым зубом во рту. Оно обвело нашу троицу изумленным взглядом и сипато воскликнуло:
– Мать моя женщина: Роза Люксембург, Клара Цеткин и Надюша Крупская!
Глядя на этого австралопитека с наколками на плечах, я недоумевала, за что Лена назвала его мужиком? За то, что он всю дорогу травил анекдоты про Ленина, Сталина, Брежнева и про всех остальных членов Политбюро ЦК КПСС? В его глазах таилась такая звериная злость, какой мне больше никогда не доводилось встречать в людях. Он мог смеяться, изображать пламенного вождя революции или отца народов, показывать карточные фокусы или с похотливыми замечаниями обучать вождению на автомобиле, но при этом его глаза излучали такое презрение и ненависть ко всему окружающему, что мороз пробирал по коже. Я не могла выдержать его взгляд больше секунды. Думая об этом чудовище, я украдкой смотрела на Катю и видела в ее глазах еще больший ужас. Первые минуты она стояла, как загипнотизированная, не в силах ни улыбаться его шуткам, ни отвечать на скабрезные комплименты. Как мне было жаль ее в эти мгновенья! Ох, как же ей повезло с принцем!