Захлопнув книгу, я швыряю ее на столик, будто Хелена только что поведала мне, что та заражена чумой.
– Да, ну, такие вещи поддерживают человека. И я люблю… классику.
Мужчина с моноклем смотрит на нее с нетерпением. Готов продолжить визит – подальше от калеки в гостевой спальне.
– Патрик, это Дэмьен Уэбстер. Он прибыл из Америки повидать вас. И не говорит мне, по какому поводу, – она заговощицки приподнимает брови.
– Рад познакомиться, мистер Пирс. Я знал вашего отца.
Он вовсе не ухаживает за ней… Минуточку, он знал моего отца.
Похоже, Уэбстер понимает, что я в замешательстве.
– Мы телеграфировали в госпиталь. Вы не получили депешу?
Мой отец умер, но он пришел не из-за этого. Из-за чего же?
– Майор Пирс пробыл здесь месяц, – встревает Хелена, прежде чем я успеваю открыть рот. – Госпиталь каждый день получает огромное множество каблограмм. С чем вы пришли, мистер Уэбстер? – Ее тон становится строгим.
Уэбстер бросает на нее злобный взгляд. Вероятно, он не привык, чтобы женщина разговаривала с ним в подобном тоне. Пожалуй, ему не повредит еще толика подобного обхождения.
– По нескольким вопросам. И первый – имение вашего батюшки…
За окном птица садится на фонтан. Суетится, макает голову, поднимается и отряхивается от воды.
– Как он умер? – спрашиваю я, все не сводя глаз с птицы.
– Автокатастрофа, – говорит Уэбстер поспешно, будто торопясь разделаться с ненужной помехой. – Оба – и он, и ваша матушка – скончались мгновенно. Опасные машины, говорю я. Это было быстро. Они не мучились, уверяю вас. Итак…
Я ощущаю боль иного рода, сокрушительное чувство одиночества, пустоты, будто во мне разверзлась бездна, которую уже никогда не заполнить. Моей матери больше нет. Уже похоронена. Больше нам никогда не свидеться.
– Это приемлемо, мистер Пирс?
– Что?
– Счет в Первом национальном банке в Чарльстоне. Ваш отец был весьма рачителен. На счету почти двести тысяч долларов.
Рачителен до безобразия.
Явственно раздосадованный Уэбстер ведет свое в надежде на отклик.
– Счет на ваше имя. Завещания нет, но поскольку у вас нет ни братьев, ни сестер, проблем не будет. – Он выжидает еще секунду. – Мы можем перевести деньги в здешний банк. – Он переводит взгляд на Хелену. – Или в Англию, буде предпочтете…
– В Западно-Вирджинский детский дом. Он в Элкинсе. Проследите, чтобы они получили баланс счета. И чтобы знали, что дар поступил от моего отца.
– Э-э, да, это… возможно. Дозволено мне осведомиться, почему?
Правдивый ответ звучал бы «потому что он не хотел бы, чтобы они достались мне», а точнее, «потому что ему не нравился человек, которым я стал». Но я не говорю ни того, ни другого – быть может, оттого, что Хелена находится в комнате, а может, потому что не считаю этого крючкотвора заслуживающим честного ответа. Вместо того я мямлю нечто вроде: «Он бы так хотел».
Он смотрит на мою ногу, подыскивая подходящие слова.
– Все это распрекрасно, но военные пенсии… довольно скудны, даже майорские. Я бы полагал, вы можете пожелать удержать немного денег – скажем, сто тысяч долларов?
– Почему бы вам не сказать открыто, с какой целью вы явились? – смотрю я на него в упор. – Сомневаюсь, что из-за двухсоттысячного достояния моего отца.
Это застает его врасплох.
– Ну конечно, мистер Пирс. Я лишь пытаюсь поделиться рекомендацией… в ваших же собственных интересах. В самом деле, именно ради этого я и прибыл. Я доставил сообщение от Генри Друри Хэтфилда, губернатора великого штата Западная Вирджиния. Его превосходительство желает, чтобы вы… ну, прежде всего он выражает свои глубочайшие соболезнования в связи с вашей утратой, фактически от имени штата и нашей великой нации. Кроме того, он хотел бы, чтобы вы ведали, что он готов назначить вас на место отца в Сенате США силою полномочий, только что предоставленных ему законодательной властью штата.
Я начинаю понимать, почему Маккои так ненавидели этих змеев в человеческом обличье
[16]
. Генри Хэтфилд – племянник Дьявола Хэтфилда, предводителя пресловутого клана Хэтфилдов. Второй срок губернатору не светит. Он сам посягал на это кресло в Сенате США два года назад, но за год до того штаты ратифицировали Семнадцатую поправку, дозволяющую прямые выборы сенаторов США и отнявшую бразды у коррумпированных законодательных собраний штатов и махинаторов вроде Хэтфилда. Мой отец был в первой плеяде сенаторов США, избранных народом. Его смерть и речи о деньгах теперь обрели куда больше смысла. Но не назначение.
Уэбстер не в силах хранить тайну слишком долго. Прислонившись к изножью кровати, он переходит на запанибратский тон.
– Разумеется, ваш статус героя войны сделает вас народным избранником. Состоятся внеочередные выборы. Как вам известно, отныне сенаторов выбирает народ, – он кивает, – как сему и надлежит быть. Губернатор готов назначить вас на пост вашего отца при условии, что вы выступите за него на внеочередных выборах и в кампании в его поддержку. Взамен он желает и дальше поддерживать вашу карьеру. Предположим, как кандидата в Конгресс. Конгрессмен Патрик Пирс – по-моему, звучит недурно. – Оттолкнувшись от спинки кровати, он озаряет меня улыбкой. – Итак, значит, я могу принести губернатору добрую весть?
Я одариваю его испепеляющим взглядом. Еще ни разу в жизни мне так не хотелось стоять на собственных двоих, чтобы отконвоировать этого демона к двери дома и вышвырнуть за порог.
– Я понимаю, что обстоятельства далеки от идеальных, но всем нам приходится подниматься до высоты положения. – Уэбстер кивает на мою ногу. – А уж с вашими… ограничениями это может прийтись в самый раз. Вы вряд ли найдете работу получше…
– Вон!
– Ну-ну, мистер Пирс, я понимаю…
– Вы меня слышали. И не возвращайтесь. Вы получили единственный ответ, другого не будет. Скажите этому бандиту Хэтфилду, чтобы сделал свое грязное дело – а может, поручил его одному из кузенов. Я слыхал, они в этом поднаторели.
Он делает шаг ко мне, но Хелена хватает его за руку.
– Сюда, мистер Уэбстер.
После его ухода она возвращается.
– Искренне сожалею о ваших родителях.
– Как и я. Моя матушка была очень доброй и любящей. – Я понимаю, что сейчас она видит мое горе, но сдерживаться больше не могу.
– Может, вам что-нибудь нужно?
Я вижу, что это непреднамеренно, но она бросает взгляд туда, где раньше у постели стояла бутылка.
– Да. Врач. Для моей ноги.
Глава 73
Ситуационный центр
Штаб-квартира «Часовой башни»
Нью-Дели, Индия
Дориан мешкал у двери, озирая оперативный пункт. С виду прямо центр управления полетами НАСА. Несколько рядов аналитиков говорят в микрофоны гарнитур и работают на компьютерах, управляющих беспилотниками. Мозаика экранов на стене показывает данные телеметрии летательных аппаратов – горные и лесные пейзажи.
Координирует поиски Дмитрий. Вид у дюжего русского такой, будто тот не спал с самого взрыва в Китае. Протолкавшись сквозь толпы аналитиков, он присоединился к Дориану в глубине зала.
– Пока ничего. Слишком большую площадь надо покрыть.
– А как насчет спутникового наблюдения?
– Все еще ждем.
– Почему? Что так долго?
– Смена орбиты требует времени, а площадь надо охватить очень большую.
Дориан с минуту наблюдал за экранами.
– Начинайте трясти кусты.
– Трясти?
– Жечь, – отрезал Дориан, поворачиваясь и ведя Дмитрия к двери, подальше от ушей аналитиков. – Чтобы посмотреть, кто выскочит. По моим догадкам, Уорнер в одном из этих монастырей. Что у нас с «Тоба»?
– Трупы на самолетах, вылетающих в Европу, Северную Америку, Австралию и Китай. Живые будут размещены в местных больницах в Индии и, – он бросил взгляд на часы, – Бангладеш через час.
– Рапорты?
– Покамест ничего.
Ну хоть какие-то хорошие новости.
Глава 74
Монастырь Иммару
Тибетский автономный район
Назавтра утром Мило поджидал Кейт точь-в-точь как накануне. «И давно он тут сидит, ожидая, когда я проснусь?» – гадала она.
Встав, Кейт обнаружила очередную миску с кашей на завтрак на том же месте. Они с Мило обменялись утренними любезностями, и он снова повел ее в комнату Дэвида.
Дневник лежал на столике у кровати, но Кейт, не обращая на него внимания, сразу устремилась к Вэйлу. Дала антибиотики и осмотрела раны на плече и ноге. За ночь багровые кольца вокруг них расползлись, охватив грудь и верхнюю часть бедра. Покусывая щеку изнутри, Кейт с отсутствующим видом посмотрела в окно.
– Мило, мне нужна твоя помощь. Это очень важно.
– Как я и сказал при первой встрече, мадам, – он снова отвесил поклон. – Мило к вашим услугам.
– Тебя не тошнит при виде крови?
Несколько часов спустя Кейт закрепила последнюю повязку на плече Дэвида. Груда окровавленной марли лежала в луже крови и гноя в тазу на столе. Мило зарекомендовал себя восхитительно – до операционной сестры квалификацией не дотянул, но его чань-самообладание
[17]
оказалось весьма на руку, особенно когда у Кейт нервы начали пошаливать.
Покончив с перевязками, доктор Уорнер провела ладонью Дэвиду по груди и перевела дух. Теперь остается только ждать. Прислонившись к стене алькова, она смотрела, как грудь раненого вздымается и опадает почти незаметным для глаз движением.
А через пару минут открыла дневник и взялась за чтение.
3 июня 1917 года
– А сейчас? – справляется доктор Карлайл, ткнув пером чернильной ручки мне в ногу.
– Ага, – цежу я сквозь стиснутые зубы.
Он передвигает перо и тычет снова.
– А здесь?
– Чертовски.
Выпрямившись, он созерцает плоды своих тыканий.
Прежде чем осмотреть ногу, он не пожалел времени, собирая «анамнез». Приятное разнообразие после полевых хирургов, глядящих на ранение, а не на человека, и обычно кромсающих без единого слова. Я сказал ему, что мне двадцать шесть лет, в остальном здоровье хорошее, не имею «зависимостей» и получил ранение на Западном фронте, в рухнувшем тоннеле. Он кивнул и провел тщательный осмотр, отметив, что ранение не так уж и отличается от тех, что ему довелось повидать за свою практику у шахтеров и спортсменов.
Я жду его вердикта, гадая, следует ли мне что-нибудь сказать.
Городской доктор чешет в затылке и присаживается у постели.
– Должен признаться, я согласен с тем, что сказали вам армейские хирурги. Я бы лучше отнял ее еще тогда – вероятно, чуть ниже колена, или, по крайней мере, начал бы там.
– А что теперь? – я страшусь ответа.
– Теперь… даже не знаю. Вам уже никогда не ходить на ней – по крайней мере нормально. По большей части это зависит от того, насколько больно вам будет. Несомненно, нервы получили большие повреждения. Я бы рекомендовал вам попытаться ходить, уж как сумеете, в ближайший месяц-два. Если боль будет несносной – каковой, подозреваю, она и будет, – мы отнимем ее под коленом. Большая часть ощущений идет от стопы; там больше нервов. Сие даст вам некоторое облегчение. – И будто предвосхищая мое отчаяние, добавляет: – Мы здесь боремся не только с болью. Тщеславие тоже нельзя сбрасывать со счетов. Ни один человек не хочет лишиться половины ноги, но это не делает его человеком в меньшей степени. Лучше быть прагматичным. Вы же сами будете благодарны. И полагаю, последним фактором выступает та работа, которой вы станете заниматься, капитан… нет, майор, не так ли? Ни разу не видел майора вашего возраста.
– Когда вокруг гибнут один за другим, чины приходят быстро, – отвечаю я, оттягивая время перед другим вопросом, от которого отгораживался с того самого момента, когда рухнул тоннель. Горное дело – единственное, что я умею. – Я пока не знаю, что буду делать, когда… когда встану на ноги. – Это выражение как-то само собой приходит на язык.
– Кабинетная работа будет… э-э… благоприятна для вашей диспозиции, если вы сумеете сыскать таковую. – Кивнув, он встает. – Что ж, тогда все, позвоните мне или напишите через месяц. – И он вручает мне карточку со своим адресом в Лондоне.
– Спасибо вам, доктор, искреннее спасибо.
– Ну, мне было как-то несподручно отклонить просьбу лорда Бартона. Мы припомнили наши деньки в Итоне, а когда он мне сказал, что вы герой войны и что его малышка очень настаивает, и он опасается, что если я не посмотрю, это совсем разобьет ей сердце, я сел на поезд на следующий же день.
В коридоре слышится грохот, будто кто-то сшиб что-то с полки. Мы с доктором Карлайлом оба смотрим в направлении шума, но ни один из нас не говорит ни слова. Он собирает свой черный саквояж и встает.
– Я оставлю Хелене наставление о том, как перевязывать ногу. Удачи вам, майор.
5 августа 1917 года
Минуло два месяца, и я уже месяц как «хожу». По большей части ковыляю. В удачные дни с помощью трости – просто хромаю.
Карлайл приезжал на прошлой неделе полюбоваться моими колченогими подвигами. Стоя рядом с Хеленой, он радовался, как гордый владелец на собачьей выставке.
Несправедливый попрек. И вовсе не заслуженный человеком, который был так добр ко мне.
Пилюли. Они притупляют боль – да и все остальное, в том числе и мои мысли. Они делают меня бесчувственным, когда действуют, и злым, как осиное гнездо, когда действие их кончается. Вести сражения в собственном рассудке – странная пытка. Пожалуй, я предпочел бы стрелять по людям кайзера; там я хотя бы знал, на чем стою, и мог получить передышку, когда покидал фронт. Недели ходьбы, глотания таблеток и новых усилий посеяли в моей душе новый страх: что я никогда не избавлюсь от присосавшейся ко мне твари, неустанно подзуживающей меня утолять боль. Мне нужны пилюли, без них я не могу и не хочу. Я обменял дьявола – настойку опия – на пару костылей: один под мышкой, а второй в кармане.
Карлайл говорит, что моя походка станет улучшаться по мере того, как я буду «знакомиться с ногой» и определю минимальную приемлемую дозу пилюль от боли. Говорить легко.
Но не к пилюлям я пристрастился более всего за месяцы, прошедшие с той поры, как покинул госпиталь. Таких, как она, я еще не встречал. Одна лишь мысль съехать от нее, сказать «прости» повергает меня в ужас. Я знаю, что хотел бы сделать: взять ее за руку, сесть на корабль и отплыть прочь из Гибралтара, прочь от войны, прочь от прошлого, и начать сызнова – где-нибудь в безопасном месте, где наши дети могли бы расти, не зная горя.
Уже почти три, а я не принял за весь день ни пилюли. Хочу иметь ясную голову, когда буду говорить с ней. Не хочу упустить ни малейшего нюанса, несмотря на боль – будь то в ноге или сердце.
Мне потребуется весь мой ум. Может быть, дело в ее британском воспитании с его стоицизмом и суховатым юмором, а может, в двух годах работы в полевом госпитале, где эмоции так же заразны и опасны, как инфекции, с которыми там борются, но вникнуть в мысли этой женщины почти невозможно. Она смеется, она улыбается, она полна жизни, но никогда не теряет самообладания, никогда лишнего слова не скажет, ничем не выдаст свои мысли. Я бы отдал вторую ногу, только бы знать, что она на самом деле чувствует по отношению ко мне.
Я обдумал свои возможности и предпринял все приготовления, какие мог. Через день после визита этого демона Дэмьена Уэбстера я написал три письма. Первое отправилось в Первый национальный банк в Чарльстоне с уведомлением, что баланс счета моего отца надлежит перевести на счет Западно-Вирджинского детского дома в Элкинсе. Второе я послал детскому дому, извещая, чтобы ожидали взноса, и в случае, если посмертный дар не прийдет
[18]