Я понял, что это значит. В своей злобе он, очевидно, готов был принести меня в жертву, лишь бы не повредить репутации своей сестры. Я видел теперь даже большее. Я понимал, что он с жестокой радостью наслаждался двусмысленным положением, в которое он меня поставил.
В моих ушах еще раздавался шум уличной битвы. Я знал теперь, что от людей, которые в этой борьбе поставили на карту все, нельзя ждать ни добросовестности, ни пощады. Я знал, что эти люди почти обезумели от лишений и унижений, которые им пришлось испытать. И я стоял, теряясь в догадках, как мне поступить. Надо было рискнуть, попробовать освободиться, но я все еще колебался. Я даже позволил отвести себя почти до двери, как вдруг задача нашла свое решение.
Дениза, стоявшая все это время в полуобморочном состоянии у стены, вдруг бросилась вперед, схватила брата за руки и громко закричала:
— Вы не сделаете этого! Сжальтесь! Сжальтесь!
— Мадемуазель, — отрезал Сент–Алэ, в глазах которого засветился опять злой огонек. — Вы слишком испуганы и не владеете собой. Эта сцена слишком потрясла вас. Помогите вашей госпоже, — строго обратился он к служанке. — Этот человек шпион и не заслуживает жалости.
— Он не шпион, — кричала Дениза, не выпуская его рук. — Он не шпион, и вы знаете это!
— Прочь! Молчите! — яростно крикнул этот злобный человек.
Но он не рассчитал силы ее сопротивления.
— Не хочу молчать! — крикнула Дениза.
К моему удивлению, она отпустила руку брата, откинула назад спадавшие ей на лоб волосы и, выступив вперед, громко повторила:
— Я не хочу молчать! Это не шпион, и вы это знаете. Вы знаете, что это мой жених. Да, это мой жених, — сказала она с гордым жестом, — и он явился сюда, чтобы видеть меня. Поняли?
В комнате водворилась мертвая тишина.
— Вы с ума сошли! — заскрежетал зубами маркиз.
— Нет, я не сошла с ума, — твердо отвечала она, не сводя с брата пылающего взора.
— Не чувствуя стыда, вы, должно быть, не чувствуете и страха! — загремел он страшным голосом.
— Нет, нет! Для любви нет страха. А я люблю его!
Не могу выразить, что я почувствовал, услышав эти слова. Будучи сам беспомощен, я пришел в бешенство, увидев, как маркиз грубо схватил бедную девушку за руки и отбросил ее на другой конец комнаты.
Это послужило сигналом к невероятной сцене: я рванулся ей на помощь. В то же мгновение на меня кинулись три человека я оттеснили меня к двери. Сент–Алэ, вне себя от ярости, кричал, чтобы они убрали меня отсюда, а я осыпал его бранью и называл трусом, стараясь как–нибудь добраться до него. На минуту я было справился со всеми тремя, но их было все–таки трое против одного. Среди общего шума, к которому присоединились еще и вопли горничной, им удалось вытолкнуть меня за дверь и закрыть ее за собой.
Я задыхался от бешенства. Но когда дверь захлопнулась за вами, мы все как–то вдруг успокоились. Люди держали меня за руки уже не так крепко и смотрели довольно мирно. Я прислонился к стене и тоже разглядывал их. Один из них сказал:
— Довольно, сударь. Стойте смирно, и мы не причиним вам вреда. Иначе…
— Трусливая собака, — подавляя рыдания, промолвил я.
— Тише, тише…
Теперь их было пятеро (двое все это время оставались в коридоре). Здесь было темно, но у них с собой был фонарь. Минуты две–три прошло в молчании. Потом дверь приоткрылась, и, видимо, их начальник подошел к ней и, получив распоряжение, вернулся к нам обратно.
— Вперед! — сказал он. — В № 6. Петинио, принеси ключ.
Петинио быстро исчез куда–то, а мы тихонько пошли по коридору. Тяжелые шаги конвойных, шедших позади меня, гулко раздавались в тишине, и их эхо бежало впереди нас. При свете фонаря с одной стороны видна была каменная бело–желтая стена, в которой шли двери, как у тюремных камер. Возле одной из них мы остановились. Я думал, что меня посадят здесь. Стало быть, Дениза будет недалеко от меня. Но когда дверь открыли, то оказалось, что за ней была небольшая лестница, ведшая в нижний коридор, подобный пройденному нами.
Пройдя половину этого коридора, мы остановились у раскрытого окна, в которое свежий ночной ветер врывался с такою силою, что человек, несший фонарь, должен был прикрыть его полой. Вместе с ветром доносился сюда и шум ночного взбудораженного города. Хриплые голоса и веселые крики, монотонный звон колоколов, иногда пистолетные выстрелы — все это свидетельствовало о том, что делалось внизу» под темным покровом ночи, повергшей в хаос дома и улицы.
Вдруг в одном месте темнота как бы дала трещину, и сквозь нее хлынул поток красноватого света, заигравший сразу на крышах. Вспыхнул, очевидно, большой пожар где–то в самом сердце города, и само небо как бы приняло участие в тех ужасах, что творились внизу, на земле.
Сопровождавшие меня люди бросились к окну и, превратившись все в слух и зрение, высунулись наружу.
А человек, который вес на себе ответственность за все это и ставил на карту самую крупную ставку, беспокойными шагами мерил взад и вперед крышу!
По отрывочным фразам схвативших меня людей, я догадался, что Фроману удалось захватить Арен и занять его своим гарнизоном, и что перед нами горела одна из протестантских церквей. Можно было понять еще, что застигнутые врасплох «патриоты» кое–где еще оказывали легкое сопротивление, и что, если «красные» смогут продержаться еще двадцать четыре часа, то подоспеют войска из Моннелье и упрочат создавшееся положение.
— Славно! — сказал один из смотревших в окно. — Если б мы не перерезали им сегодня глотки, завтра они сделали бы это с нами.
— Однако мы не выбили и половины роты, — промолвил другой.
— Деревни подойдут только завтра утром, — вставил свое слово третий. — Теперь будут звонить во все колокола отсюда и до Роны.
— А что, если севеннолы придут первыми? — спросил кто–то.
Никто не ответил на этот вопрос. Все жадно продолжали всматриваться во тьму, пока раздавшиеся поблизости шаги не заставили их обернуться.
— А вот и ключ, — сказал их предводитель. — Ну–с, сударь…
В это мгновение в коридоре появилось новое лицо — высокий человек в плаще и шляпе. В сопровождении трех, видимо, охранников, он быстро шел к нам.
— Бюзо здесь? — спросил он, подойдя ближе.
Человек, только что говоривший со мной, вытянулся перед ним в струну:
— Так точно, сударь.
— Возьмите с полдюжины людей, самых сильных, какие найдутся у вас внизу, — продолжал вновь прибывший, — и я узнал в нем Фромана, — возьмите еще столько же из часовни Св. Девы и забаррикадируйте улицу, что идет мимо казарм к арсеналу. Там вы найдете много помощников. Кроме того: занять несколько домов, которые командуют над улицей. И… Что это такое? — прервал он самого себя, когда его глаза остановились на мне. — Как попал сюда этот человек? И в таком одеянии?
— Господин маркиз арестовал его наверху.
— Маркиз?
— Да, сударь, и велел запереть его пока в камеру № 6. Это шпион.
— А!
Мы в упор смотрели друг на друга. Фроман присвистнул. От колеблющегося света фонарей, а может быть от сильных волнений, жесткие линии его массивного лица стали еще жестче, а тени около глаз и рта еще заметнее.
Вдруг он улыбнулся, словно заметил что–то комическое в создавшемся положении.
— Вот мы и опять встретились с вами, господин виконт, — начал он. — Я припоминаю, что захватил кое–что, вам принадлежащее. Вы, вероятно, за этим сюда и явились?
— Да, за этим, — насмешливо отвечал я, платя ему той же монетою. Я видел, что он понимал меня.
— А маркиз застал вас наверху?
— Да.
— Ага!
Он, казалось, погрузился в размышления. Потом, повернувшись к людям, сказал:
— Хорошо, Бюзо, вы можете идти. Я принимаю ответственность за этого человека на себя. А вы, — обратился он к пришедшим с ним, — вы ждите меня внизу. Скажите Фландрэну — это мой решительный приказ, что бы ни случилось, — мэр не должен сдавать города войскам. Скажите ему при этом, что хотите. Ну, хоть, что я повешу его за это на самой высокой башне города. Поняли?
— Слушаемся.
— А теперь идите. Я скоро буду у вас.
Они ушли, оставив фонарь на полу. Фроман и я остались с глазу на глаз. Я стоял в ожидании, но он не смотрел на меня. Вместо этого он, оборотившись к открытому окну, смотрел в темноту ночи.
Некоторое время царила полная тишина. Может быть, приказание, им только что отданное, отвлекло его мысли в другую сторону, а может быть, он просто еще не знал, как ему поступить со мной, — этого я не могу сказать и сейчас. Но я слышал, как он несколько раз тяжело вздохнул.
— Только три роты и взбунтовались, — вдруг промолвил он.
Не знаю, что подтолкнуло меня, но тем же тоном я спросил:
— А сколько их всех?
— Тринадцать. Мы в меньшинстве. Зато мы выступили первымя. Все шансы на нашей стороне, и мы одержим верх. А если завтра явятся еще из деревень…
— Севеннолы не явятся.
— Да, не явятся. Если офицерам удастся удержать полк в казармах, и мэр не выкинет белого флага, а кальвинистам не удастся захватить арсенал, то, я уверен, победа будет на нашей стороне. Мы более, чем когда–либо, нуждаемся теперь в человеке.
Тут он повернулся ко мне и посмотрел на меня с какой–то мрачной гордостью.
— Знаете ли вы, за что мы сражаемся здесь? За Францию! За Францию! — энергично заговорил он, не скрывая охватившего его волнения. — Я успел собрать всего несколько сотен головорезов и всякого отребья, пока ваше милое дворянство лежало на боку и посматривало, что выйдет из всего этого! Рискую я, а ставку, в случае выигрыша, получат они. Они в полной безопасности, а я, случись неудача, буду повешен. Одного этого достаточно, чтобы сделать человека патриотом и заставить его кричать: «Да здравствует нация!».
Не дожидаясь моего ответа, он порывисто схватил фонарь и сделал мне знак следовать за ним дальше по коридору. Он не спросил меня, как я попал в этот дом, и не сказал ни слова ни по поводу моего положения, ни насчет Денизы. Не зная его намерений, я у самой двери остановился и слегка дотронулся до его плеча.
— Извините, — сказал я, стараясь сохранить достойный вид, — я хотел бы знать, как вы поступите со мной. Незачем уверять вас, что я проник в этот дом не для того, чтобы заниматься шпионством…
— Вы можете не говорить мне ничего, — отвечал он, резко перебивая меня. — А что я хочу делать с вами — это я могу объяснить вам в двух словах. Я хочу задержать вас здесь, но лишь для того, чтобы в случае плохого исхода, а это выяснится не позднее, чем через неделю, вы могли оказать помощь мадемуазель де Сент–Алэ и отвезти ее в безопасное место. Для этого бумага о вашей командировке будет возвращена вам. Она у меня цела. Если же, наоборот, мы одержим верх и устроим такой пожар, который разогреет всех этих педантов, то тогда мы еще поговорим с вами и поговорим, как подобает дворянам.
При последних словах он повернулся, как бы ожидая ответа от меня, и открыл дверь, ведущую на маленькую лестницу, уже знакомую мне. Я стоял, пораженный его словами в самое сердце. Подняв фонарь, он устремил на меня острый взгляд.
— Господин Фроман, — пробормотал я, не в состоянии продолжать далее.
— Нет надобности в словах, — величаво сказал он.
— Вы уверены, что вам все известно?
— Я уверен, что она любит вас и не любит меня, — отвечал он с заметным раздражением. — Кроме этого, я знаю еще только одно.
— Именно?
— Что через сорок восемь часов все улицы Нима будут залиты кровью, и Фроман–буржуа будет Фроман–барон, или его совсем не будет. В первом случае мы еще потолкуем с вами, в последнем — не стоит и толковать, — опять добавил он, пожимая плечами.
С этими словами он обернулся опять к лестнице. Я последовал за ним, и мы поднялись в верхний коридор. Отсюда по лестнице, на которой я ускользнул от своего первого провожатого, мы поднялись на крышу, а с крыши, по деревянной приставной лесенке, на плоскую кровлю башни.
Перед нами лежал во тьме и хаосе Ним. Его скорее можно было чувствовать, чем видеть. Лишь темные массивы центральных городских кварталов резко разделялись светлыми полосами улиц, расходившихся от горящей церкви. В трех местах сияли в небе огни, подобные маячным: один на горном гребне, другой на колокольне далекой церкви, третий на башне за чертой города. Но в целом все было спокойно: беспорядки замерли на время.
С моря дул соленый ветер.
На башне находилось человек двенадцать, закутанных в плащи. Одни были неподвижны и молча смотрели вниз, другие расхаживали взад и вперед, обмениваясь между собой несколькими словами, когда в городе начинался какой–нибудь шум или раздавались крики. В темноте невозможно было разглядеть их лиц.
Фроман, получив два или три донесения, отошел к самому дальнему концу кровли и тоже, то смотрел вниз, то, наклонив голову и заложив руки за спину, принимался в одиночестве кружить на одном месте. Но ему, очевидно, хотелось более сохранить свое достоинство, чем остаться одному. Сообразно его желанию, все оставили его в покое. Я сделал то же самое я уселся на том краю, откуда был видел затихавший уже пожар.
Из разговоров я узнал, что Луи де Сент–Алэ командует мятежниками в Арене, а его брат дожидается только того, чтобы обеспечить успех, тогда отправиться в Соммьер, где полковой командир обещал помощь кавалерийского полка в случае, если Фроман одержит в Ниме верх; боясь скомпрометировать короля и напуганные участью Фавра, который несколько месяцев назад поднял было восстание, но был покинут своей партией и повешен, эмигранты трусили. Окружавшие меня люди, видимо, негодовали против них, но старались не дать этого заметить.
Не могу сказать, что думали другие. Что касается меня, то я не думал ни о партиях, боровшихся там, внизу, ни о завтрашнем дне, ни даже о Денизе. Все мои мысли были поглощены Фроманом.
Если он хотел произвести на меня впечатление, то он достиг своей цели. Сидя здесь во мраке, я чувствовал на себе его сильное влияние и дрожал, как дрожит азартный игрок, видя, как другой делает слишком крупную ставку. Я стал в то головокружительное положение, в котором он находился и, вглядываясь в темное будущее, дрожал за себя и за него. Мои глаза невольно искали его высокую фигуру, и я невольно относился к нему с уважением, как к человеку, спокойно стоящему на краю пропасти, где его ждет смерть.
Около полуночи все стали спускаться вниз. Я не ел ничего в течение двенадцати часов, и, несмотря на неопределенность, в которой я находился, голод заставил меня спуститься вместе с другими. Следуя за ними, я вскоре оказался на пороге большой комнаты, ярко освещенной несколькими лампами. Тут стояли столы с приборами человек на шестьдесят. Сквозь толпу мужчин я заметил на противоположном конце комнаты группу женщин в колыхании вееров и сиянии бриллиантов. Трудно представить себе больший контраст, чем темная, обвеваемая ветрами крыша башни и красивое, веселое зрелище, так неожиданно развернувшееся передо мной.
Но размышлять об этом было некогда. Давка, возникшая у входа, мало–помалу исчезла, все с шумом занимали свои места, и вдруг я очутился прямо перед Денизой, которая, опустив глаза, со страдальческим выражением лица сидела рядом со своей матерью. Около них была де Катино и еще несколько каких–то дам.
Я ли поднял на нее глаза, или она сама случайно взглянула в мою сторону, но наши взгляды встретились. С криком ужаса, который я скорее почувствовал, чем услышал, она вскочила из–за стола. Маркиза вскинула на меня глаза и также не могла удержаться от крика. В мгновение ока разговоры прекратились, все повернулись ко мне, и я стал центром общего внимания.
Как раз в эту минуту вошел опоздавший маркиз де Сент–Алэ. Он, разумеется, сразу заметил меня; по крайней мере, я слышал, как он испустил ругательство. Мне, впрочем, было не до него — я был занят Денизой, и обратил на него внимание только тогда, когда он положил руку мне на плечо.
— Это уж слишком! — вскричал он, задыхаясь от злобы, смешанной с удавлением.
Я молчал: положение было так сложно, что я не мог дать себе ясного отчета.