— А что сказали твои родители? — поинтересовался я, представив себе, какой вой подняли бы мои «предки», задумай я покинуть их в семнадцатилетнем возрасте.
— Мои родители… — Повторила следом за мной Хельга. — Моя мама уехала далеко-далеко, а папе я вряд ли так уж нужна поблизости.
Я тогда постеснялся и не спросил, почему у нее в семье такие странные отношения. Для меня эти Хельгины слова были дикостью. У нас в семье нельзя было сказать такого. Но тогда я не спросил, а потом уже просто не было повода. Да и какое мне дело до этого? Меня ведь интересовала Хельга, а не ее родители.
Мы дружили весь первый семестр и половину второго. Как сейчас помню, что я тогда впервые почувствовал настоящую влюбленность. Мама с папой даже пугались, что чувство слишком захватит меня и я стану плохо учиться. Может быть, именно так бы и произошло, такая опасность была.
Но потом все разрушилось. В один миг. Наверное, я был слишком впечатлительный и романтичный юноша. Что называется — домашнее, книжное воспитание.
Влюбленность мешала мне даже целоваться с Хельгой. Она казалась мне почти неземным существом, почти небожительницей.
Наверное, тут сказывался и ее сильный акцент. Она говорила по-русски с акцентом, который казался мне очаровательным. Характерные для эстонцев протяжные гласные и трудности с шипящими звуками приводили меня в полное умиление.
Кроме того, я был мальчишка, а она почему-то казалась мне загадочной и таинственной взрослой дамой. Когда я приезжал к ней в общежитие, я с трепетом видел тумбочку рядом с кроватью Хельги, на которой стояли и лежали разные красивые и непонятные предметы женской косметики и вообще женского обихода. Каждый раз перед этой тумбочкой я благословенно замирал.
Европейская дама — вот кем она мне казалась. Как же взять да и поцеловать такую?
Так называемые прибалты всегда вызывали у русских восторженный трепет. К нашей семье это не относилось. Мои родители родились и выросли в Эстонии, так же, как и их предки. И сам я частенько проводил лето на даче в Нарва-Йыэсуу, у старых знакомых.
— Народ как народ, — говорил папа. — Точно такой же, как и все остальные малокультурные народы… Пьют кофе, чистят улицы шваброй, но на этом все и заканчивается.
— А поэты, писатели, художники? — вспоминала мама и называла выплывавшие из памяти имена, которых никто в мире никогда не слышал.
— Вот именно, — говорил папа и смеялся. На этом разговор и заканчивался. Но Хельга меня завораживала. Она была такая изящная, такая стройная, такая стильная…
На чем держалась наша дружба эти полгода? Не знаю, но я чувствовал, что Хельга относится ко мне с интересом. Только вот в гости отказывалась прийти.
— Это неудобно, — говорила она каждый раз и шутливо трогала меня за запястье. — Прийти в гости к молодому человеку — это к слишком многому обязывает…
А закончилась моя любовь на первом курсе совершенно внезапно. Была уже весна, и я провожал Хельгу в общежитие. Помнится, мы были с ней в театре. Приезжал на гастроли театр «Ванемуйне» Каарела Ирда, и я пригласил Хельгу.
Перед общежитием был скверик, куда мы и зашли покурить. Сели на лавочку, и тут я решился наконец поцеловать Хельгу.
«Сколько можно! — сказал я себе строго. — В конце концов, это становится смешным. Такая робость просто неуместна, и, наверное, разочаровывает Хельгу… Она, может быть, ждет активности с моей стороны и уже подумывает, не идиот ли я…»
Я поцеловал ее, и ничего страшного не произошло. Хельга нисколько не возражала. Она в ответ обняла меня за плечи, и мы стали целоваться. Мимо проходили знакомые студенты, некоторые видели нас на лавочке и хихикали, но мы не обращали на это внимания. В студенческой среде то, что мы делали, не считается зазорным. Кто же не целуется в студенческие годы на лавочке? «Тогда и в институте учиться не стоит», — говорил один наш студент.
Одно только меня несколько озадачивало. Мне казалось, что я как бы «ломлюсь в открытые ворота…»
Я целовал Хельгу, она не возражала, обнимала меня. Но в то же самое время ее губы оставались мягкими и холодными. Она раскрывала их в поцелуе, но делала это как-то механически. И объятия ее рук были холодны. Не было той порывистости, которая сопровождает подобные «упражнения»…
Хельга позволяла себя целовать, а не делала это сама. Позволяла старательно, как прилежная ученица. Но в этом не было ни капли живости, ни одной искорки не только страсти, но даже интереса ко мне.
Я вгрызался в ее раздвинутые холодные губы, я пронзал языком ее рот. Хельга была спокойна и позволяла мне делать все это. И все. Не более того.
— Не надо, — остановила она меня, когда я стал рукой на ощупь расстегивать ее блузку, чтобы достать до груди. — Не надо. Тут много людей. И ты порвешь платье.
Это было сказано таким трезвым голосом, так рассудительно, что у меня даже прошел пыл. Я был озадачен.
Казалось, и сама Хельга была не удовлетворена. Когда я, пораженный ее спокойным тоном, отпрянул от ее лица, она, видимо, что-то сообразив, сама поцеловала меня, как бы приглашая продолжить прерванное занятие.
Я подумал, что, может быть, до нее «дошло», но и тут я ошибся. Мои надежды были тщетны. Хельга целовала меня теперь сама, но и в этом она вела себя как ученица, выполняющая задание. Она прилежно прилеплялась губами к моим губам, старательно просовывала язычок, но все это уже не могло меня вдохновить.
И тут надо же было появиться кошке. Летом кошки, как известно, увеличиваются в числе. Зимой они, может быть, сидят дома или, если бездомные — по подвалам и чердакам. А летом они гуляют. Каждая «сама по себе».
И вот такая именно бездомная кошка подошла к нам и стала тереться об ноги. Сначала — о мои, потом — о Хельгины.
Наверное, кошка думала, что мы дадим ей поесть, но напрасны были её ожидания. Ничего съестного у нас с собой не было. Кошка потерлась еще раз и подала голос.
— Ур-р, — сказала она. Мы с Хельгой не обращали на нее внимания, занятые собой. Как говорится, сытый голодного не разумеет…
— Мр-р… Ма-а-ау, — повторила кошка, стараясь придать своему голосу убедительности. Надо же было как-то объяснить нам, что она уже сутки ничего не ела!
Вероятно, в этот момент кошка лизнула голую ногу Хельги. Или ткнулась в нее мордочкой.
— А, — досадливо сказала Хельга, на секунду оторвала свои губы от меня и, метко прицелившись, острым концом туфельки изо всех сил ударила кошку прямо в подставленную морду…
Удар был вообще очень сильным, к тому же носок у туфли был заострен, так что морда кошки оказалась здорово разбита. Животное завопило и отскочило от нас. Я еще успел увидеть ее окровавленную морду.
— Лижется тут, — брезгливо произнесла Хельга и вновь приникла к моим губам. Но я больше не хотел целоваться. Не так-то это было и приятно с самого начала… Эксперимент был явно неудачным. К тому же… У нас дома всегда жили кошки. Иногда они пропадали, убегали куда-то. Мы заводили другую. Потом одна кошка умерла. Папа лично закапывал ее в землю на газоне возле дома.
Я не мог представить себе, что можно просто так взять и разбить такую смешную кошачью мордочку.
— Давай я провожу тебя до дверей, — сказал я, отстраняясь от Хельгиных поцелуев. — А то уже поздно, и общагу могут закрыть.
Хельга сделала вид, что ничего не заметила, что ничего не произошло. Она спокойно согласилась, и мы встали со скамейки, где произошли наши первые и последние поцелуи.
Я проводил ее до дверей, мы попрощались, и я поехал домой. В метро, сидя в пустом вагоне предпоследней электрички, я думал о том, что есть вещи, недоступные простому пониманию. История с кошкой не то, чтобы потрясла меня. Нет, все-таки кошка — это всего лишь кошка. Многие люди не переносят этих животных. Но сделать зло бедной кошке ни за что? Сделать походя, как бы случайно! Во время поцелуев…
Всякий человек наполняется нежностью в этот момент, он не может разбить в кровь физиономию ближнему своему. Кошка ведь — тоже ближний, как ни крути. Она живое существо.
И вдруг с меня как бы спала пелена. Полгода я боготворил Хельгу, она казалась мне воплощением совершенства. Я думал, что не смогу жить без нее. Что именно она — мой идеал, то, к чему я стремился, ради чего был рожден.
Вот какими словами я обращался к Хельге.
Теперь же я впервые усомнился в этом. Я не понял ее поступка. Может быть, я так остро пережил это, что и наши поцелуи оказались какими-то странными…
И я в одно мгновение как бы пережил свою первую трогательную любовь. Перешагнул через нее. Через свое детство, через свой романтизм и восторженное ощущение действительности.
Мой папа был хирургом. Это довольно грубая специальность, она не дает особенно миндальничать. Но папа был потомственным хирургом. Его дедушка был первым хирургом в Эстонии, который сделал в свое время трепанацию черепа. У папы были грубые сильные руки с толстыми пальцами и тонкая душевная организация.
Когда в тот вечер я приехал домой, он сидел один на кухне и приканчивал «четвертушку». Он всегда выпивал «четвертушку», когда у него был операционный день. Он приходил домой усталый, переодевался и садился ужинать. Этот ужин затягивался надолго. Мама обычно не выдерживала и уходила к себе в комнату, но папа не обижался. Он оставался один и спокойно допивал маленькую в одиночестве, молча размышляя о том, правильно ли он сделал надрез на трахее во время второй операции…
Папа посмотрел на меня, вошедшего в квартиру, и, доливая себе в стопку остатки водки, удовлетворенно сказал:
— Ага! Кажется, ты излечился.
Я прошел на кухню и сел напротив палы. Он еще раз оглядел меня и хмыкнул:
— У тебя даже выражение лица изменилось, стало нормальным. Не то, что последние месяцы. Ты разочаровался в ней?
— Откуда ты знаешь? — спросил я удивленно. — Ведь ты даже никогда не видел Хельгу. И не можешь знать, что произошло сегодня.
— Да, я не знаю ни ее, ни того, что там у вас произошло, — ответил папа, выпивая водку и смачно закусывая ее маринованным огурчиком венгерского производства. — Но ты мне о ней рассказывал, и я себе представлял. Я видел твое лицо во время рассказа о ней и мог составить впечатление…
Я рассказал папе о том, что было, и о том, какое впечатление это на меня произвело.
— Ну и правильно, — сказал папа, когда я закончил. — Я так и надеялся втайне, что произойдет нечто подобное… Натура все равно рано или поздно должна проявиться, как ее ни маскируй. Это даже очень хорошо, что она проявила себя сегодня. Чем раньше, тем лучше. Нечего тратить душевные силы невесть на кого.
— Но она — не невесть кто, — сказал я.
— Ну да, — хмыкнул пала. — Оно и видно. Ты — потомок немецких докторов, Феликс. Люби немку или русскую… Кого тебе положено любить. И нечего связываться с девками из балтийских народностей. Не их это дело — с тобой целоваться. Их дело — коров доить да пить поменьше.
Отец достал вторую «маленькую» из холодильника и предложил мне:
— Хочешь рюмочку по случаю выздоровления и избавления от юношеских иллюзий? Пока мама не видит?
Он налил мне рюмку, мы чокнулись и выпили. Папа утер губы и, задумавшись, мечтательно сказал как бы в пространство:
— Молочные продукты они хорошо делают… Это у них просто талант. Пыльтсамааская сметана и вырусское масло всегда славились. — Папа хотел быть объективным…
Все это я вспоминал, сидя на больничной лавочке в саду, выйдя из отдела кадров. После того вечера наша с Хельгой дружба больше не возобновлялась. Просто на следующий день я не сел на лекции к ней за парту, а на перемене не подошел и не предложил пойти покурить.
Все было ясно. Хельга несколько раз посмотрела в мою сторону, а потом, видя, что я не собираюсь приближаться, решительно отвернулась.
Мы продолжали здороваться и даже разговаривать, но с чувствами все было кончено навсегда.
В любви так, наверное, часто бывает. Если люди поссорятся и не разговаривают, то это еще ничего не значит. Любовь еще может вернуться.
А вот если эти двое здороваются и разговаривают о посторонних предметах, равнодушно глядя друг на друга — то это все! Это — настоящий конец. Так и было у нас с Хельгой.
На последнем курсе кто-то сказал мне, что она вышла замуж за Леву Рахлина, и я принял это к сведению. Принял, чтобы почти немедленно забыть. Хельга, Лева — все это было уже в давнем и забытом прошлом, которое не имело никакого отношения ко мне и моей жизни.
Все это я припомнил, пока сидел на покрашенной в стандартный зеленый цвет скамеечке в саду больницы. Прошлое почти всегда приятно вспоминать, особенно если это касается твоей юности. Даже не приятные воспоминания как-то сглаживаются и, подернутые дымкой прошлого, кажутся малозначительными и несущественными.
«Интересно было бы повидать Хельгу, — думал я. — Тем более, что у нас с ней вполне может получиться содержательный разговор об этой больнице. У нее я смог бы узнать многое из того, что иначе мне никогда не станет известным».
В каждом коллективе ведь есть всякие подводные течения, свои тайны, которые хоть и очень важны, никогда не заметишь с первого взгляда, да еще если смотреть со стороны.
Хельгу я нашел довольно быстро. На нее мне сразу указали, стоило мне заглянуть на терапевтическое отделение.
Она сидела ко мне спиной в углу ординаторской, но я сразу ее узнал. Узнал по волне светлых, золотистых волос, привольно раскинувшихся по спине. Она все так же как и прежде не стриглась и не собирала волосы в пучок, а носила их длинными.
Все может измениться в человеке, кроме волос. Если только они, конечно, не поседеют… А пока не поседели, они все такие же, как и в молодости. Голос и волосы — вот что всегда неизменно в женском облике.
Я подошел к ней сзади и увидел, что она старательно мелким почерком заполняет истории болезни.
— Это ты, Феликс? — она сразу же меня узнала, стоило мне окликнуть ее.
Она смотрела на меня несколько секунд молча, и я уловил, как пристально сразу окинула и оценила всю мою фигуру.
Женские взгляды вообще более цепкие, чем мужские. Женщина сразу способна оценить покрой твоей рубашки и сказать — турецкая она или французская. И какой у нее воротничок — отглаженный, или не очень. А башмаки твои — ленвестовские или настоящая «Саламандра»… И по всем этим казалось бы неуловимым признакам женщина может сразу сделать о тебе целый ряд выводов. И о твоем благосостоянии, и о семейном положении, а иногда даже — о состоянии твоих супружеских отношений…
Мужчинам это редко бывает доступно. Мы гораздо менее наблюдательны в бытовых вопросах. Двое мужчин могут три часа беседовать на умные политические и философские темы и при этом не обратить внимания, из какого материала сшиты галстуки друг у друга. А женщина, ничего не понимая в философии и политике, сразу скажет про себя: «Ага, а галстук-то у него из искусственного шелка, а не натурального… Значит, не за восемнадцать долларов, а за три тысячи из Гостиного двора…»
— Феликс! — воскликнула Хельга. — Ты как с неба свалился! Вот кого не ожидала увидеть.
Она встала, и мы теперь оказались лицом к лицу. У Хельги не изменились не только волосы. Она стала еще красивее, чем была прежде. Есть такой тип женщин — они расцветают в зрелом возрасте. Как цветок, который поражает своей прелестью, еще будучи бутоном, но по-настоящему раскрывается во всей твоей поистине роскошной красоте только в середине дня, под лучами солнца.
Ее фигура стала еще более женственной, исчезла девическая угловатость, формы сгладились и налились соками. Она не пополнела, только бедра немного раздались и в сочетании с тонкой талией были великолепны. А талия действительно осталась такой, как я ее помнил, будто Хельга все эти годы занималась аэробикой…
А на лице сверкали глаза — большие и очень влажные. У северянок глаза обычно бывают сухими, строгими. Но только не у Хельги. Они светились, искрились… И они смотрели на меня ласково.