— Хорошо, — сказал я, вытаскивая ключ зажигания и кладя его в карман. — Спасибо.
Мы поднялись к Хельге в ее двухкомнатную квартирку, где она тотчас же усадила меня в столовой комнате, а сама принялась хлопотать, приготовляя обед.
— Не беспокойся, это быстро, — успокоила она меня. — Все готово, осталось только разогреть и кое-что нарезать.
Пока она хлопотала на кухне, у меня была возможность рассмотреть ее квартиру. И ведь не то, чтобы мне было как-то слишком интересно, как живут люди, но я люблю разглядывать чужие дома.
Дело в том, что по квартире и по ее обстановке сразу видно, что за человек живет здесь. Очень многое можно сказать по квартире, в которой оказался. Я уж не говорю о наличии книг в квартире. По этому много можно сказать. В семидесятые и восьмидесятые годы было модно иметь много новых книг в твердых глянцевых переплетах. Все покупали собрания сочинений. Совершенно не имело никакого значения, что за писатель написал такую прорву. Читать это никто не собирался. Вот и выходили тогда стотысячными тиражами всякие Сартаковы, Ивановы и Марковы. Всех их покупали и ставили мертвым грузом на лакированные полки купленных стенок и стеллажей. Это был как бы символ интеллигентности и вписанности в культурную среду.
Был у меня тогда один знакомый. Его звали Витя, и он постоянно покупал всякие книги, а особенное предпочтение отдавал собраниям сочинений — от Джанни Родари до какого-нибудь мохнатого Серафимовича… Сам он книг никогда не читал, как и его жена. Когда же я спрашивал Витю, на фига ему все эти книги, он гордо говорил в ответ:
— Это все для дочери.
Дочери тогда было года два… Уже тогда я мог бы сказать Вите, что если ни он, ни жена его не читают книг, то можно отдать голову на отсечение, что их дочь книгу и в руки не возьмет. Это же запрограммировано ими самими. Но я ничего этого не говорил. Хочет — пусть покупает. Мода такая.
Потом времена изменились. Теперь к власти пришли люди, которые даже слово «мода» не понимают… В отличие от прошлых «хозяев жизни», новые русские — совсем от сохи… Они слишком ошеломлены обилием наворованных денег и открывающимися в связи с этим иллюзорными возможностями. Книг они не собирают и не читают вообще. Они просто покупают видеокамеру и снимают на нее свои глупые пьянки под американскую музыку, а также видеомагнитофон. И составляют видеотеку, чтобы смотреть ее долгими зимними вечерами — от фильма «Черепашки-ниндзя» до боевиков с компьютерной графикой и спецэффектами. Это — последняя любовь новых русских… Наверное, это выморочное поколение так и сойдет в могилу под вопли Майкла Джексона и выкрики видео-ниндзей…
Старина Лермонтов даже представить себе не мог, наверное, какие умственные и нравственные калеки завладеют его Родиной в свое время… Или он предвидел это и потому и совершил свою вымученную ненатуральную дуэль с Мартыновым, как своего рода форму самоубийства?
Так вот. В квартире у Хельги было очень много картин. И не каких-то, купленных по дешевке у Гостиного двора, но очень хороших. Тут были пейзажи, где краски и мазки кистью пленяли тебя с первого взгляда. Были натюрморты, на которых всеми красками и оттенками переливались овощи и фрукты… Было два ее портрета, которые делали настоящие художники. Не было никаких африканских масок, никаких эскимосских фигурок «нецка», не висело также портретов Хемингуэя с трубкой и православных икон — символов диссидентствующей интеллигенции семидесятых-восьмидесятых. Которые говорили, что они — борцы с тоталитаризмом, а на проверку оказались обычными торгашами, продавшими Родину за кусок колбасы… Посмотрите, где они сейчас все, эти рыцари «свободного духа». В каких западных рекламных конторах служат…
Все тогда думали, что они — все эти бородатые писатели и лысые правозащитники, и загадочные дамы в черном с деревянными бусами на груди — что они честь и совесть народа. Они собирали иконы и говорили о «духовности»… И что? Они оказались обычными поджигателями, которые, отчаявшись заработать себе на кусок хлеба, натравливают чеченцев на русских, а хорватов — на сербов, а в какой-то африканской стране — племя тутси на племя хуту…
— Ах, эта несчастная страна обманутых надежд и несбывшихся ожиданий!
Квартирка Хельги была образцом очарования.
Картины по стенам были развешаны с чувством вкуса, с тактом. Пейзажи — в столовой, натюрморты — на кухне. Портреты — конечно, в спальне. Где же еще любоваться чертами прелестной хозяйки, как не в спальне…
Мебели было немного, а стены — покрашены белой водоэмульсионной краской. В этих вопросах Хельга осталась эстонкой. На полу — цветные половички. Книг я не заметил…
— Все готово, — сказала Хельга, внезапно появляясь передо мной и приглашая за стол.
Она успела переодеться. Теперь она была в длинном и широком сарафане, оставлявшем голыми плечи и часть груди. Сарафан был ярким и, несмотря на то, что был широким, очень красиво обрисовывал фигуру хозяйки.
— Сшила себе в прошлом году, — сказала Хельга. — Я ездила отдыхать в Нарва-Йыэсуу и соответственно приготовилась. Но погода выдалась очень плохая, и пришлось весь отпуск проходить в кофте и куртке. Так что вот сарафан остался ненадеванным. Хоть теперь перед тобой покрасуюсь.
Она игриво засмеялась и шутливо повернулась вокруг себя, демонстрируя свою великолепную фигуру.
— Пойдем, а то все остынет, — сказала она и повела меня на кухню, где и был накрыт стол.
— Расскажи мне о себе, — сказала Хельга тоном красивой женщины, привыкшей к повиновению мужчин. — Как ты живешь?
— Я ведь в прошлый раз тебе сказал, — ответил я, не зная, что и ответить.
— Ты рассказал мне о своей работе, — произнесла Хельга строгим тоном. — Но из этого ничего не следует. Человеческая жизнь состоит не только из работы.
— Ну, я не женат, — сказал я скованно, чувствуя себя неуютно под устремленным на меня взглядом Хельги.
— Это я поняла, — ответила она тотчас же. — У тебя есть женщина? Возлюбленная? Близкий тебе человек?
Я сразу вспомнил о Юле и сказал:
— Близкий человек — есть.
И замолчал, потому что мне нечего было добавить. Ведь Юля сама произнесла те роковые слова о том, что мы с ней больше не возлюбленные и не жених и невеста. И, положа руку на сердце, она была совершенно права. Можно жалеть, можно сожалеть, можно делать все для близкого человека, но если Юля теперь слепая, трудно уже с чистой совестью называть ее своей невестой.
Что еще можно было к этому добавить? Рассказывать о том, что случилось с моей невестой, я не хотел. К чему? И что это может дать?
— А почему ты не женился? — поинтересовалась Хельга.
— Очень просто, — ответил я. — Дело в том, что с того времени, как я ухаживал за тобой, протекло много воды. Было много знакомств, но ни одно из них не закончилось женитьбой. Да и сколько-нибудь длительной связью. Кроме двух, которые закончились волею обстоятельств.
Тут я имел в виду Людмилу, у которой меня отбила ее собственная дочь, и Юлю, с которой случилось такое, что об этом просто так и не расскажешь…
— Короче говоря, ты хочешь сказать, что привык, чтобы за тобой ухаживали женщины? — спросила Хельга, испытующе глядя на меня.
Я смешался и не знал, что ответить. Душой я чувствовал, что она права. Я действительно избалован женским вниманием.
Когда я говорю о том, что хорош собой и что нравлюсь женщинам, я не из хвастовства это делаю.
Странно и глупо хвалиться тем, что не является твоей заслугой. Скорее, это уж стечение обстоятельств и совокупность генов. Тут нет никакой похвальбы.
Ну, конечно, все это так. За последние много лет я, например, ни разу не звонил женщинам сам. И никогда никого не уговаривал со мной встречаться. Они все это делали сами.
Просто гены моей матери соединились с генами моего отца, и получился я. То, что моя внешность так нравится женщинам — не моя заслуга. Я тут совершенно ни при чем.
— Как же ты живешь без женщины? — спросила Хельга. — Или ты и в самом деле некрофил?
Она заливисто засмеялась, и меня слегка покоробило такое легкое отношение к этим вещам. В Хельге появилось что-то вульгарно-чувственное, то, чего прежде я не замечал. Впрочем, чего не простишь красивой женщине?
На столе были закуски — шпроты в банке, салат из помидоров с луком, паштет из печени.
— Что ты будешь пить? — спросила Хельга, открывая дверцу холодильника. А поскольку я растерянно замолчал, она перечислила: — Коньяк, водка, виски, вино? — И при этом выжидательно посмотрела на меня.
— Я же за рулем, — ответил я. — Мне нельзя ничего пить, вечером много постов ГАИ…
Хельга оторвала взгляд от бутылок в холодильнике и сказала с усмешкой:
— А почему ты так рвешься уехать вечером? А, Феликс?
Бывают такие вопросы, на которые так сразу и не ответишь. Особенно славятся такими вопросами красивые, уверенные в себе женщины. Европейские женщины, знающие себе цену. И цену другим, в том числе и мужчинам…
Насладившись моим безмолвием, Хельга вынула из холодильника коньяк и виски и, поставив их на стол, сказала:
— Ты же сам сказал, что вечером столько гаишников на улицах… Лучше уж подождать до утра. Так что ты будешь? Виски хорошие, я сама выбирала.
Продолжать этот диалог не имело смысла, я был к нему морально не готов. «А черт с ним, — подумал я. — В крайнем случае я просто оставлю машину здесь, у подъезда, а сам поеду на такси. А машину заберу потом».
Угонов я не боялся. Одним из моих пациентов был громила, который контролировал всех угонщиков Питера. Однажды, когда я быстренько вылечил его от какой-то гадости, он сказал, расплачиваясь:
— Если у тебя как-нибудь машину уведут, звони, доктор. Найдем, вернем и тому парню голову открутим.
— У меня сигнализация стоит, — сказал я тогда. — Японская, очень надежная.
Так и было написано в прилагаемой бумаге, когда я приобретал ту сигнализацию. Но человечек, застегивающий штаны, при моих словах о японской сигнализации так выразительно посмотрел на меня, что я заткнулся. Выражение лица у него было такое, что я понял — он сам централизованно закупал эту самую сигнализацию, чтобы продавать ее своим будущим жертвам…
Во всяком случае, он ухмыльнулся и добавил:
— В общем, если что — звоните…
Так что отчего бы было не оставить машину тут и не поехать на такси?
— А что налить тебе? — спросил я, разглядывая этикетки на бутылках. Коньяк был армянский, а виски — шотландское, настоящее, а не белорусский самогон, который чаще всего продается под маркой виски. Люди часто покупают такое виски в дорогих магазинах, несут домой и смакуют, представляя себя свободными жителями Шотландии. И не подозревают они, что пьют самогон из гнилой картошки с добавлением опасного для здоровья экстракта для ванн гомельского производства. Все вместе это называется «Привет от Лукашенко»…
У Хельги виски было настоящее. Именно на него она и указала мне, когда я поинтересовался, что ей налить.
— Просто так я люблю французское вино, — объяснила она. — Но за обедом, с закуской лучше всего виски.
Мы выпили по стопке, и мое горло обожгла горячая жидкость. Давно я уже не пил напитки такой крепости.
— Теперь расскажи, зачем ты хочешь работать в морге, — сказала Хельга после того, как мы закусили. — Что это тебя так привлекло в наших больничных трупах?
Она смотрела на меня в упор, не отрываясь, и я понял, что отвертеться от ответа мне не удастся. Нужно было срочно что-то придумать. Но мысли не шли в голову. Тогда я решил перейти в наступление.
«Какого черта она меня допрашивает? — решил я. — В конце концов, я не напрашивался ни на ее помощь, ни сюда, к ней в гости. Помочь мне с устройством она предложила сама и сюда сама затащила. Так что я должен врать и изворачиваться?».
— Знаешь что, — сказал я. — Сначала ответь-ка мне, можешь ты меня устроить туда на работу или нет? А потом я, может быть, расскажу тебе, зачем мне это надо. Идет?
— Нет, не идет, — ответила Хельга. — Налей нам с тобой еще по рюмке. У меня появился тост.
Она сказала это веселым голосом, я взглянул на нее и заметил, что первая порция виски уже успела оказать свое воздействие на нее. Хельга развеселилась, ее глаза заблестели, а щеки покрылись нежным румянцем.
Наверное, и я не остался прежним. Вероятно, и мой организм не остался равнодушным к крепкому шотландскому напитку. Недаром ведь говорят: «Не бывает некрасивых женщин. Бывает мало водки…» К тому же Хельга сама по себе была очень красива, а уж после того, как мы выпили, она приобрела божественную прелесть.
— Так вот — мой тост, — задумчиво сказала она после того, как я недрогнувшей рукой наполнил тяжелые хрустальные стопки. — Давай выпьем за то, что люди встречаются после долгой разлуки. Ты знаешь, — она посмотрела на меня затуманенным взором, — я часто тебя вспоминала после того, как мы расстались… Это было так обидно, что у нас с тобой тогда не сложилось.
Мы помолчали. Настроение было лирическим. Это, наверное, свойственно людям среднего возраста. Когда грустят о юности люди молодые — это смешно, потому что ненатурально. У них все равно еще многое, очень многое впереди, а прошлое еще не подернулось дымкой навеки ушедшего.
Когда грустят старики, это почти трагично, так как у них в прошлом вообще все — и хорошее и плохое, вся жизнь, а не только молодость. И совсем уж не на что надеяться, ибо впереди только одно…
А в среднем возрасте грустить о юности — самое милое и романтическое дело. Хельга вспомнила о днях нашего студенчества, и буквально слезы показались на наших глазах.
«Как молоды мы были, как искренно любили, как верили в себя…» Незатейливая советская песенка, сказано очень точно и хорошо.
— Я и потом тебя вспоминала, — продолжила Хельга. — Уже когда была замужем… Все жалела о том, что мы тогда с тобой разбежались.
— Так о чем тост? — спросил я, устав держать поднятую стопку. И тут же понадеялся, что мой голос прозвучал не слишком грубо и не оборвал цепи ностальгических размышлений Хельги.
— Тост — за нас с тобой. Которые все-таки встретились, спустя много-много лет, — сказала Хельга, одним махом выпив свою порцию ядреного заморского напитка.
— Ты не подумай, что я рассопливилась, как выпившая русская баба, — вдруг спохватилась Хельга. — Я совсем не такая…
Она оправдывалась.
— Вовсе я не думаю такого, — ответил я. — Тем более, что мне известно, что ты не русская баба.
— Да, я — эстонская баба, — произнесла Хельга и шмыгнула носом. — Впрочем, это почти одно и то же… Так вот, и замужем я вспоминала о тебе. Мне иногда казалось, что именно с тобой у нас могло бы все получиться хорошо.
— Не так, как с Левой? — спросил я, ничего не имея в виду, просто, чтобы поддержать разговор.
— Давай не будем о Леве, — ответила Хельга, вытирая слезу тыльной стороной ладони. — Как говорится — не будем о грустном. Это — перевернутая страница моей биографии.
— Кстати, я слышал, что он теперь живет в Германии? — спросил я. — Это правда?
— Сейчас многие живут в Германии, — сказала моя визави. — Я ничего о нем не знаю, кроме этого. У каждого своя судьба.
Это была чистая правда. Настолько чистая, что я даже не счел нужным ничего говорить. Своя судьба была у Левы, своя — у Хельги, и своя — у меня…
— Знаешь, Феликс, думаю, что мне не удастся устроить тебя к нам на работу, — сказала Хельга деловым тоном, стараясь перевести разговор на первоначальную тему. — Аркадия Моисеевича я плохо знаю. Известно только, что он — очень неприятный и замкнутый человек. И если он не хочет никого брать, то не возьмет. А моя рекомендация ничего для него не будет значить.
— Ну и Бог с ним, с Аркадием Моисеевичем, — ответил я. Мне и на самом деле показалось, что нет смысла дальше насиловать Хельгу по этому бесперспективному вопросу.
Может быть, Скелет и был прав, прося меня «внедриться» в эту больничку, но невозможно же выпрыгнуть из собственных штанов… Как я могу влезть в морг больницы, если там сидит этот мрачный Аркадий Моисеевич и Хельга никак не может мне помочь?