Она поймала себя на том, как поднимается раздражение.
Только на днях у них был серьезный разговор с дочерью, которая, оказывается, уже несколько месяцев живет с каким-то мужчиной, а она ни сном ни духом… А дочь, видите ли, считает, что ее мать отстала от жизни и со своими совковыми взглядами мешает ее счастью.
– Ну так выходи замуж! – не выдержала она. – Кто тебе мешает? Я? Отец?.. Приводи его… живите… Но только после загса…
– А я, может, еще и не выйду за него… Не хочу потом, как ты…
И в очередной раз Галина Федоровна пожалела, что однажды, в минуту откровения, призналась дочери, что вышла за ее отца, родила ребенка и прожила немало лет, прежде чем они расстались, не любя.
И как от этого ей было муторно, как не спешила домой (может, от-того так много в свое время и сделала, и замечена поэтому была вышестоящими товарищами), как трудно женщине, когда не к кому прильнуть, некому показать свою женскую слабость…
Подалась к помощнику, хотела взглянуть на эти страницы с эротикой сама и передумала, уж слишком уверенный стоял перед ней господин Жовнер, словно и не просить вовсе пришел, а, наоборот, облагодетельствовать. Подавила в себе эмоции, как привыкла делать это за многие годы партийной и административной работы, но не смогла настроиться на ровный тон, задать пару необязательных вопросов, а понесла-покатила, уже не сдерживаясь, воздавая и новому строю, и демократам, и, как значилось в справке, этому вполне успешному бизнесмену, который вписался в капитализм.
– А за что мы должны поддерживать ваш журнал? О чем вы в нем пишете?… – Она потрясла листочком, словно проситель знал его содержание так же, как она. – Чему хорошему он может научить, если вы печатаете порнографию!
– Какую порнографию? – растерянно произнес Жовнер, и надменное, как ей казалось, выражение его лица начало меняться на непонимающее. – Там хорошая проза, стихи…
– И мерзкие сцены в романе этого… – она бросила взгляд на помощника.
– Котенко, – подсказал тот.
– Вот именно, Котенко… Кстати, а откуда этот автор? Надо бы с ним разобраться… – отдала распоряжение помощнику.
– С ним уже не разберетесь, он умер, – глухо произнес Жовнер. – И жил он в нашем городе, вы должны были его знать. А это его последнее не опубликованное произведение…
– Хорошо, его нет, – снизила она тон, тщетно пытаясь вспомнить писателя с такой фамилией. Но на ум приходили две-три фамилии писателей, с которыми она решала текущие вопросы, – но вы редактор?.. Почему поставили?.. Может, взялись не за свое дело?
Эта фраза вдруг напомнила Жовнеру давний допрос в стенах КГБ, широкого низкорослого краснолицего начальника отдела и его безапелляционный приговор: «В идеологическом органе вам делать нечего!». Он усмехнулся и словно освободился от ощущения просителя, с которой входил в этот кабинет. Уже начиная понимать бессмысленность этой аудиенции, попытался возразить.
– Да, в романе есть сцены языческого ритуала. Это исторический роман, и автор описал его, основываясь на подлинных документах… И там нет никакой порнографии. Поэтому я не стал ничего убирать.
– Вы – редактор и должны были отредактировать, как положено… На что вы надеялись, когда шли сюда?.. Нет, мы вам, конечно же, помогать не станем… И даже запретим в школах читать ваш журнал…
– Спасибо, – сказал Жовнер и направился к двери.
– А я еще посмотрю, будет ли вообще ваш журнал выходить в нашем крае… – бросила вслед ему Духина, с трудом сдержав себя, чтобы не произнести что-нибудь более пугающее… Этот диссидент, отщепенец, этот разрушитель ее страны уходил так же надменно, как в свое время уходил муж, хотя она ждала, была уверена, что он одумается, остановится на пороге, попросит прощения, и она в этом случае смягчит свое наказание....
И этому дураку ведь уже готова была помочь… Надо будет все-таки посмотреть, что там на этих страницах…
– Кто у нас следующий? – повернулась к помощнику, стараясь поскорее выбросить из головы только что происшедшее…
Период надежд
Теперь у Жовнера отпали все сомнения: отношения с любой властью у него не сложатся.
Видимо, так предначертано.
Даже когда во власти был Красавин, никакого навара ни в чем Жовнер не получил, хотя за пять лет друзья и знакомые прочих больших столоначальников умудрились быстро и непонятно на чем разбогатеть.
При коммунистах не был обласкан властью предержащей, и в новой России, которую сам приближал, а теперь прилагал все усилия, чтобы она быстрее набирала экономическую мощь, на помощь тех, кто «наверху», можно было не рассчитывать. Возле бюджетного пирога уже выстроился заградительный пояс (да не в один, в несколько рядов), из тех, кто тому, кто теперь находился на карьерной лестнице выше, когда-то помог поднести чемодан, подмел ковровую дорожку, придержал дверь…
А те, кто уже из новеньких, скороспелых, мигом усвоивших, что такое власть денег и их дефицит в карманах чиновников, делали предложения без обиняков и намеков, прямым текстом: ты – мне, я – тебе…
Правда, был короткий период в его жизни, когда, казалось, наступило взаимопонимание, его помыслы не шли вразрез с помыслами вождей. Тогда его выслушивали в больших кабинетах и оказывали содействие. Но это было в столичных кабинетах – провинция, увы, его никогда не любила.
Один из его столичных знакомых, Леша Сафронов, сын родителей-журналистов, когда-то, до его рождения, перебравшихся в столицу (отец – из забайкальских степей, а мать – из белорусского Полесья), работающий, несмотря на молодость, в солидном журнале, в начале восьмидесятых убеждал его перебраться в Москву.
– Ты загубишь свой талант, он в провинции никому не нужен, пойми это… На каждом болоте свои обитатели, а у вас там – в основном лягушки и пиявки. У них все устремления присосаться да поквакать…
– А в столице?
– В столице?.. У нас в основном цапли… Длинноногие и далеко видящие.
– И питающиеся пиявками и лягушками…
– Ну, может быть и так… Но главное, что они видят дальше.
– А в провинции цапель нет?..
– Не лови меня на слове, есть и в провинции, только они там… как белые вороны… Понимаешь, у цапель кругозор другой, и лягушки их никогда не поймут… А ты именно такая цапля в вашем тихом болоте.
– Даже не знаю, благодарить или обижаться.
– Это комплимент…
– Ладно, пусть так, только я вот лягушками не питаюсь.
– Это, Саша, пережитки идеализма… Но в Москве ты от них быстро избавишься…
– Что-то не хочется избавляться…
– Тогда торчи над своими лягушками в одиночестве… И не надейся, что какая-нибудь из них тебя поймет…
Они беседовали в буфете большого здания, где располагались редакции нескольких известных журналов, запивая коньяк крепким кофе, и Сафронов периодически поднимался из-за стола, чтобы перекинуться парой слов то ли с авторами, заглядывающими в буфет, то ли с коллегами, забежавшими подкрепиться. Атмосфера гостеприимной необязательности витала в этих манящих авторов со всех концов страны коридорах и кабинетах.
Жовнер уже отдавал себе отчет, что все вопросы в столице решаются только при личном присутствии, ибо обещания, отложенные на потом, никем и никогда не будут выполнены. Участие Леши в его судьбе импонировало. А Сафронову нравилось, как Жовнер пишет. Сам он журналистским мастерством не блистал и попал в редакцию благодаря авторитету и связям родителей.
– А если без болотных сравнений, то пора тебе осознать: у тебя мозги не провинциала… Поэтому там тебе тесно и душно… Столица чем отличается от прочих мест?.. Претензиями!.. – с выражением произнес он последнее слово. – Это только маргиналы считают, что богатыми магазинами и суетой. Нет, старичок, столица – это большие возможности для самореализации. Но и большие требования. Ты этим требованиям вполне соответствуешь, так что используй возможности…
Может, он и уговорил бы Сашку на перемену жизненного вектора, но тут началась череда похорон генеральных секретарей, потом грянула перестройка, Леша сам растерялся от столь стремительных перемен (журнал быстро потерял и тираж, и влияние), а потом и вовсе Леша куда-то канул в поисках более благоприятных для выживания мест…
Этот период гармоничного существования с властью продлился недолго: даже если и был у него талант непровинциала, претензий явно не хватало.
…После неудавшейся аудиенции (вот ведь и Белоглазова нет, чтобы нивелировать ситуацию), поставив окончательную точку в своих отношениях с властями предержащими, Жовнер напрягся и нашел-таки возможность финансирования дальнейшего выпуска журнала. Правда, не без помощи федеральной структуры. (Все же прав был, наверное, москвич в первом поколении Сафронов насчет разницы кругозора.) Но уже ясно было, что финансовой независимости журнал не принесет, скорее, так и будет коммерчески невыгодным проектом, а зарабатывать, в том числе и на его издание (федеральная структура компенсировала лишь часть затрат, связанных с выпуском), придется на другом.
По сравнению с еще не забытыми годами социалистического бытия, пронизанного застойной тягучестью однообразия, теперь жизнь напоминала американские горки, похоже, реально отражающие положение человека в капиталистическом обществе. Строить планы на годы вперед, как было раньше, стало бессмысленно.
Казалось, ничего постоянного вообще не существует. И в этих новых реалиях, напрочь отвергающих наличие любого дефицита, вдруг такой дефицит появился. Это был дефицит специалистов в том виде бизнеса, которым он теперь занимался, отбросив попытку угнаться за большими деньгами. Ему казалось, что издание справочников имеет хорошую перспективу и позволит занять свою нишу на все никак не складывающемся отечественном диком рынке. Порой, когда поступали предложения влезть в ту или иную авантюру, чтобы сразу «срубить капусты на всю жизнь», он вспоминал давний разговор с Сафроновым и признавался самому себе, что все-таки провинциальное болото засосало его, существенно приблизив линию горизонта, раз уж все больше и больше перестает понимать, чего там разглядели столичные цапли, налево и направо распродающие по дешевке все, что только можно продать.
Но, похоже, на этих капиталистических горках главным призом, заслонившим все остальные ценности, бесспорно, стали деньги, и хотел он этого или нет, именно о том, как заработать, приходилось думать каждый день.
Когда он окончательно осознал, что в основе финансовой стабильности его предприятия лежат не идеи (которых у него было предостаточно, но их реализация не обещала быстрого обогащения) и даже не доступ к бюджетной кормушке (толчея возле которой у него ассоциировалась с увиденной как-то сценой драки грязных, полупьяных, вонючих бомжей возле помойки), а именно дефицит грамотных специалистов, он пошел преподавать в университет, куда его приглашали пару лет назад. Тогда ему не захотелось тратить время на воспитание преуспевших в знании неформальной лексики и уголовного жаргона студентов. Теперь же сам напросился вести спецкурс, на котором учил тому, что умел сам, с надеждой, что попутно подготовит пару-тройку специалистов и для себя.
Но первые же лекции породили разочарование и подтвердили худшие опасения: мат и «феня» за десятилетие перемен, оказывается, вышли за пределы канувших в небытие производственно-технических училищ и рабочих окраин и прижились в студенческой аудитории. Студенчество же своей юности (несмотря на давление партийно-комсомольского пресса), он запомнил более склонным к эстетству и идеализации жизни, не поощряющем и даже презирающем безнравственность и невежество.
Довольно скоро он разобрался, что виной тому не только засилье на телевидении и в книгах героев-преступников, но и более низкий уровень школьного образования. Симпатичные своей юностью студентки вдохновляли и вызывали возвышенные чувства лишь до первого произнесенного ими слова.
В конце концов он решил, что нет смысла пытаться понять их или тем более заставить думать. Перестал реагировать на равнодушное или скучающее выражение лиц, расцвеченных вызывающим макияжем, циничные намеки на благодарность в любой желаемой форме за незаслуженную оценку и уподобился тем преподавателям, которые у меньшинства ходили в любимчиках, а для большинства являлись нежеланной головной болью…
Спустя два года хотел было завязать с преподаванием, осознав, что не годится для роли миссионера в обществе непросвещенных туземцев, но его попросили задержаться еще на год (не было замены), он остался и не пожалел. На этот раз на курсе оказалось несколько человек, пришедших в университет не только для получения «корочек» – с ними можно было уже осмысленно разговаривать. Лекции все чаще стали принимать форму ответов на злободневные вопросы, совместный анализ происходящего в обществе, стране, мире. Особенно активными были Даша Коноплева – с открытым, еще детским выражением лица, единственная на курсе, если не в университете, предпочитавшая брюкам юбки и платья (отчего привлекательно выделялась среди сверстниц), и двое ребят – высокий, с тонкими чертами лица, внимательными глазами и острым умом Олег Маковский и широкоплечий, выглядевший несколько старше сокурсников, степенный и основательный в рассуждениях Денис Демьянюк.
Даша обычно садилась за второй стол наискосок от кафедры, отчего Жовнер видел ее точеные ножки, осенью соблазняющие негустым, как раз в меру, загаром, в холодные дни отвлекавшие разного цвета колготками, а весной романтически белевшие. Но более привлекало ее лицо, когда она вступала в спор или выяснение чего-либо. В эти минуты она поразительно напоминала ему жену в теперь уже давно оставшейся в прошлом юности. Елена так же была горяча, категорична в суждениях и требовательна в получении ответа, который должен был соответствовать ее представлениям. Можно было, конечно, ее и переубедить, но для этого требовалась неторопливая, логически выстроенная, без малейшего изьяна система убедительных доказательств.
Денис предпочитал первый ряд, но тоже не напротив, а сбоку. Довольно часто он садился как раз перед Дашей. Он в спор или диспут вступал легко, но, как правило, задавал вопросы, ответы на которые были очевидны, не старался самостоятельно дойти до сути и удовлетворялся поверхностным ответом. Вопросы его нередко были с подтекстом, заставляющим оглашать собственную позицию, – увиливать и прятаться за обкатанные, безликие фразы Жовнер не хотел. Да и не умел.
Олег занимал место если не в последнем ряду, «на камчатке», то ненамного ближе. В диалог он вступал не часто, дав возможность высказаться всем желающим, но всегда умудрялся как бы подвести черту, суммируя все услышанное. Он, несомненно, был самым эрудированным, хотя сменил несколько школ (отец – офицер-пограничник, и они часто переезжали), будущую профессию выбрал не случайно.
Вот на эту троицу Жовнер теперь и ориентировался, готовясь к лекциям или семинарам, не особенно заботясь о том, как воспринимают материал остальные, считая, что его задача дать возможность утолить жажду познаний тем, кто этого хочет. Ему нравилось импровизировать, ломая привычную рутинность и внося элемент неожиданности.
На одной из лекций накануне зимней сессии Денис Демьянюк вдруг спросил, можно ли считать деятельность краевого правительства достойным ответом вызовам времени. Жовнер сказал, что эта тема требует отдельного и серьезного разговора, они могут к ней вернуться в следующем семестре, но, если коротко, то, конечно же, нет, не отвечает. И привел в пример необъяснимую, на его взгляд, ничем, кроме как ностальгией по ушедшим временам, приверженность Галины Федоровны Духиной к выпестовыванию трудовых отрядов старшеклассников.
– Сейчас в селах новая техника, технологии, формы управления…
Специалистов действительно не хватает, но не разнорабочих. Да, надо думать о будущем, когда сегодняшние механизаторы, животноводы, полеводы выйдут на пенсию, но зачем же учить пользоваться тяпкой или техникой вчерашнего дня?.. Раньше, при советской власти, которую вы, естественно, не помните, рабочих рук в уборку не хватало, и привлечение школьников было оправданно. Но сегодня ситуация совсем другая…
Я не так давно общался с директором крупного сельхозпредприятия, так он считает, что у нас в деревне избыток трудового населения процентов на двадцать, и с расширением использования новой техники и технологий они определенно останутся без работы. Так что не стоит тратить деньги на отжившее и неэффективное, а лучше вкладывать их в обучение новым профессиям, в развитие талантов, и не обязательно только хлеборобов… Деревне сейчас больше нужны люди, способные организовать, пусть маленькое, но свое дело. Ту же парикмахерскую открыть, мастерскую по ремонту бытовой техники, которой становится все больше… А главное, школьников надо учить выживать в новых условиях. Так что уважаемая Галина Федоровна сегодня не вперед ведет – назад тянет…