Мы остановились в одной из таверен в старом городе, что на месте бывшей крепости. Бельтан вдруг почему-то заупрямился, уперся и ни в какую не пожелал платить пошлину, взимаемую на мосту, поэтому мы прошли еще с полмили вниз по реке до брода и перебрались на тот берег, а потом вернулись мимо кузнечной слободы и вошли в город через старые восточные ворота.
Пока мы делали этот крюк, совсем стемнело, и мы завернули в первую же встретившуюся на нашем пути таверну. Это оказалось вполне пристойное заведение вблизи главной рыночной площади. Несмотря на поздний час, кругом кипела жизнь, люди приходили и уходили, слуги судачили у колодца, наполняя водой кувшины; слышались смех, разговоры, прохладное журчание фонтана на площади; где-то в доме по соседству женщина пела песню ткачих. Бельтан веселился в предвкушении завтрашней торговли и даже приступил к делу, не откладывая на завтра, когда в таверну ближе к ночи стали возвращаться постояльцы. Я не стал наблюдать за его успехами. Ульфин принес мне известие о том, что у западной крепостной стены по-прежнему работают старинные бани, и я провел вечер там, вернулся освеженный и сразу лег спать.
Утром мы вдвоем с Ульфином позавтракали под большим платаном, росшим рядом с таверной. День обещал быть жарким.
Как ни рано мы поднялись, оказалось, что Бельтан с мальчиком нас опередили. Золотых дел мастер уже установил свой прилавок в выгодном месте у колодца, то есть, попросту говоря, он или, вернее, Ниниан расстелил на земле камышовую подстилку, и на ней теперь были разложены разные пестрые побрякушки, соблазнительные для глаз и кошельков простого народа. А драгоценные изделия покоились, надежно упрятанные, в глубине кожаных мешков.
Бельтан был в своей стихии: он болтал без умолку со всяким, кто хоть на минуту останавливался посмотреть на его товары, и каждую пустячную сделку подкреплял подробным рассказом о тонкостях ювелирного искусства. Его слуга, как обычно, молчал, терпеливо укладывая на подстилку вещицы, которые кто-нибудь взял в руки и бросил назад как попало, принимал деньги или обменные товары – съестное, ткань. А в остальное время сидел скрестив ноги и зашивал порванные ремешки своих сандалий, с которыми в дороге хлебнул горя.
– Или, быть может, вот эту, моя госпожа? – любезно беседовал Бельтан с круглощекой хозяюшкой, у которой на руке висела корзинка, полная пирожков. – Это по-нашему называется перегородчатая или византийская эмаль, красивая вещица, не так ли? Искусству перегородчатой эмали я обучался в Византии, но, поверь, красивее и в самой Византии не найдешь. А вот этот узор, но только в золоте, носят первые дамы королевства, я видел своими глазами. А эта? Эта из бронзы, и цена ей по материалу, а так она ничем не хуже, работа такая же, убедись сама… Ты погляди, какие краски. Подыми-ка ее к свету, Ниниан. Видишь, до чего яркие, чистые, а между одним цветом и другим – медные нити, ишь как сияют… Да, это делается с помощью медной нити, тонкой и хрупкой, ее надо сначала выложить по рисунку, а потом наносятся краски, и нить их удерживает на месте, словно бы как загородка. Нет, госпожа, это не драгоценные камни, разве по такой цене они продаются? Это стекляшки, но, ручаюсь, они ярче любых самоцветов. Я и стекло варю сам, дело требует большого умения, вот в этой маленькой «этне», как я называю мою плавильную печурку. Но я вижу, тебе теперь недосуг, моя госпожа, покажи-ка ей быстро ту курочку, Ниниан, или, может быть, тебе больше понравится лошадка?.. Вон та, Ниниан. Ну скажи, госпожа, разве она не красавица? Право, исходи из конца в конец все наши земли, не найдешь нигде подобной работы. И всего-то за одно медное пенни! Да в этой броши меди не меньше, чем в монетке, которую ты мне за нее дашь…
Тут показался Ульфин с мулами в поводу. Мы условились, покуда Бельтан с мальчиком будут торговать, съездить тут поблизости в Виндоланду, с тем чтобы к утру возвратиться обратно. Расплатившись за завтрак, я поднялся и перешел через площадь проститься с Бельтаном.
– Вы уже собрались в дорогу? – проговорил Бельтан, не сводя глаз с женщины, которая рассматривала брошку. – Что ж, доброго пути тебе, мастер Эмрис, и надеюсь завтра вечером свидеться с тобою снова… Нет, нет, госпожа, твои пирожки нам ни к чему, хотя у них и очень соблазнительный вид. Сегодня цена – медное пенни. Ну вот и спасибо. Ты не пожалеешь о нем, моя госпожа. Ниниан, приколи брошь нашей покупательнице… Ну просто как королева, уверяю тебя. Сама королева Игрейна, первая дама на нашей земле, тебе бы позавидовала. Ниниан, – обратился он к своему слуге прежним привычно раздраженным голосом, лишь только женщина с покупкой отошла, – ну что ты стоишь, слюни глотаешь? Бери монетку и ступай купи себе новую обувь. Мы двинемся дальше на север, а ты что же, так и будешь отставать и спотыкаться в этих сандалиях, которые каши просят? Ступай, ступай.
– Нет! – Я и сам не заметил, что произнес это слово вслух, пока они оба не посмотрели на меня с удивлением. И, неизвестно почему, еще добавил: – Пусть мальчик купит себе пирожков, Бельтан. С сандалиями успеется, а сейчас он голоден, да и солнце сияет.
Золотых дел мастер прищурился против солнечного света, близоруко заглядывая мне в лицо. Но потом, к моему удивлению, все-таки кивнул и ворчливо приказал Ниниану:
– Ну ладно, иди поешь.
Мальчик посмотрел на меня сияющими глазами и со всех ног бросился вдогонку за теткой с пирожками. Я ждал от Бельтана упрека за вмешательство не в свое дело, но он стал приводить в порядок разбросанные по камышовой подстилке товары, а мне только заметил:
– Ты, без сомнения, прав. Мальчишки всегда голодны, а этот – славный паренек и преданный. Он предпочтет, если понадобится, ходить босой, лишь бы только набить брюхо. Нам не часто достаются сладости, а ее пирожки, спору нет, издавали такой запах, просто объедение.
Когда мы ехали на запад вдоль реки, Ульфин с тревогой спросил меня:
– Что с тобой, милорд? У тебя что-нибудь болит?
Я покачал головой, и он больше не произнес ни слова, но, наверно, он видел, что я лгу, я и сам чувствовал, как на летнем ветру холодят мне лицо две струйки слез.
Мой учитель Блэз принял нас в уютном желтокаменном доме с внутренним двориком; у стен его росли яблони, а вокруг новомодных квадратных колонн вились цветущие розы.
Когда-то давным-давно этот дом принадлежал мельнику – рядом текла речка, сбегая по широким каменным ступеням между отвесными стенами берегов, заросших папоротником и цветами. Ниже по течению, не далее как в сотне шагов, она совсем пропадала из виду под густой завесой деревьев – буков и орешин. А над ними на крутом склоне позади дома, открытый солнечным лучам, лежал обнесенный стеной сад, где старик взращивал свои зеленые сокровища.
Он сразу меня узнал, хотя мы и не виделись много лет. Жил он один, не считая двух садовников да женщины с дочерью, которые смотрели за домом и варили ему пищу. Женщина получила распоряжение приготовить к ночи постели и отправилась на кухню набирать угли в жаровни и бранить дочку. Ульфин пошел задать корм нашим мулам. И мы с Блэзом остались беседовать с глазу на глаз.
Летом на севере долго не темнеет, и потому после ужина мы перешли на террасу над бегущей водой. Камни все еще дышали теплом минувшего дня, вечерний воздух был напоен запахами кипариса и розмарина. В тени под деревьями кое-где белели мраморные статуи. Посвистывал в отдалении дрозд, подголосок умолкнувших соловьев. А рядом со мною почтенный старец (magister artium, как он себя теперь именовал) говорил о прошлом на чистейшей, безупречнейшей римской латыни. Весь этот вечер был словно целиком взят из Италии времен моей молодости, когда я, юношей, путешествовал по дальним странам.
Так я и сказал моему собеседнику, и он весь расцвел от удовольствия.
– Да-да. Хочется думать, что так. Человек не должен отступаться от просвещенных вкусов своей молодости. Я ведь учился в Италии до того, как удостоился чести быть принятым на службу к твоему отцу. Ах эти годы, великие годы! Впрочем, в старости начинаешь, пожалуй, слишком часто озираться на прошлое, да, да, слишком часто.
Я вежливо заметил, что для историка это ценное свойство, и спросил, не окажет ли он мне честь и не почитает ли отдельные места из своего сочинения? Я успел заметить на каменном столе под кипарисом зажженную лампу и рядом – несколько свитков.
– Тебе в самом деле этого хочется? – обрадовался он, и мы перешли под кипарис. – Кое-что здесь и вправду, мне думается, представляет для тебя немалый интерес. И по-моему, ты мог бы к моим записям кое-что добавить. По счастливой случайности как раз эта часть лежит у меня здесь, прямо под рукой… вот… да, вот этот свиток. Присядем? Камень сухой, и вечер погожий, я полагаю, нам будет уютно тут, под розами…
Раздел его исторического труда, выбранный им для чтения, относился ко времени после возвращения Амброзия в Британию. В те годы Блэз был близок к моему отцу, я же почти все время находился в отъезде. Кончив читать, он задал мне несколько вопросов, и я рассказал ему подробности решающей битвы с Хенгистом под Каэрконаном и последующей осады Йорка, рассказал и о том, как мы заново обживали и отстраивали свою землю. Восстановил я и кое-какие пробелы в его описании Ирландской войны Утера с Гилломаном. Я тогда сопровождал Утера, а сам Амброзий оставался в Винчестере; Блэз был при нем до конца, от него я узнал тогда обстоятельства кончины моего отца, происшедшей в мое отсутствие.
Теперь он повторил мне свой рассказ:
– Вижу, как сейчас, высокосводчатую королевскую опочивальню в Винчестере, вокруг толпятся врачи и лорды, а твой отец лежит высоко на подушках, уже близок к смерти, но не утратил дара вразумительной речи и говорит, обращая слова свои к тебе, будто бы ты находишься тут же, при нем. Я сидел рядом, наготове, и записывал все как полагалось, и меня то и дело подмывало оглянуться к изножью королевской кровати: может быть, и вправду ты там стоишь? А ты в это самое время возвращался морем с Ирландской войны и вез с собой огромный камень, под которым его похоронили.
И Блэз погрузился в воспоминания, старчески кивая головой и словно не желая расставаться с давно минувшими временами. Я возвратил его в сегодняшний день:
– Докуда же ты дошел в своем летописании?
– Я стараюсь записывать все, что происходит. Но теперь я далеко от средоточия событий и вынужден полагаться на слухи, которые ходят среди горожан, или на рассказы тех, кто меня навещает, и многое, должно быть, ускользнуло от моего внимания. Я веду переписку, конечно, но мне пишут не всегда исправно, да-да, молодые люди теперь пошли не те, что когда-то… Большая удача привела тебя ко мне, Мерлин. Для меня сегодня праздник. Ты погостишь, я надеюсь? Оставайся тут сколько пожелаешь, мой милый. Ты видишь, мы живем простой, но здоровой жизнью. И о стольком еще надо нам с тобой переговорить!.. Ты должен непременно посмотреть мой виноград. Да-да, у меня вызревает отличный белый виноград, в хороший год ягоды бывают удивительной нежности и сладости. Здесь дают плоды и фиги, и персики, мне даже удалось кое-что получить с привезенного из Италии гранатового деревца.
– Увы, сейчас я не смогу у тебя задержаться, – сказал я ему с искренним сожалением. – Утром я должен отправиться дальше на север. Но если позволишь, я еще заеду к тебе, вот увидишь. Это будет скоро, и обещаю тебе, я привезу уйму новостей. Сейчас происходят важные события, ты сослужишь людям бесценную службу, если все их подробно опишешь. А пока – можно, я буду иногда присылать тебе письма? Я надеюсь до наступления зимы вернуться ко двору Артура и оттуда смогу сообщать тебе последние новости.
Он не скрыл своего восторга. Мы еще немного потолковали, потом ночные насекомые стали набиваться в лампу, мы внесли ее в дом и простились на ночь.
Окно моей спальни выходило на террасу, где мы провели этот вечер. И перед тем как лечь, я долго стоял, облокотясь на подоконник, и любовался уснувшим садом, дыша ночными ароматами, которые то и дело доносил до меня снизу легкий прохладный ветерок. Дрозд смолк, и нежный шелест речных струй один наполнил молчание ночи. Узкий месяц поплыл по небу, как светлая ладья, замерцали летние звезды. Здесь, вдали от огней и шума многолюдных селений, ночи темнее, черный шатер небес раскинут широко-широко, уходя в запредельные дали, в иные миры, где обитают боги, где опадают, сыплются солнца и луны, подобно лепесткам цветов. Есть силы, что влекут взоры и сердца людей вверх, в пространство, прочь от тяжкого земного притяжения. Таково действие музыки, и лунного света, и любви, надо полагать, хотя мне она была тогда ведома лишь в молитве.
Снова навернулись слезы – я не мешал им течь. Я вдруг понял, что за облако затмевало мне душу со дня той случайной встречи у края вересковой пустоши. На мальчике Ниниане, таком юном и молчаливом, с чертами и жестами, исполненными такого благородства и изящества, даже несмотря на грубое рабское клеймо, я разглядел теперь, сам не знаю как, зловещую печать скорой смерти. Об одном этом заплакал бы всякий, но я к тому же еще оплакивал самого себя, волшебника Мерлина, который провидел, но не мог ничего изменить; Мерлина, который брел своим возвышенным путем, и не было у него на этом пути спутника. В ту ночь на вересковой пустоши, когда мы слушали птиц, милое лицо и тихий, внимательный юный взгляд поведали мне о том, что могло бы быть. Впервые с тех пор, как сам я мальчиком сидел у ног Галапаса, обучаясь у него тайнам магии, я увидел того, кого мог бы теперь сделать своим учеником. Он перенял бы от меня мое искусство не ради собственного могущества или удовольствия – такие желающие были – и не для удовлетворения вражды или корысти, а лишь потому, что угадал своим детским чутьем бег богов в движении ветра, речи их в говоре морских волн и сон в нежном колыхании трав; угадал, что божество – это и есть все самое прекрасное на земле. Магия открывает подчас смертному человеку врата под гулкие своды полых холмов, сопредельных иному миру. И я мог, когда бы не занесенный над ним узкий меч рока, отомкнуть перед ним заповедные врата и под конец передать в его руки магический ключ.
Но он – умер. Должно быть, я уже знал, что это произойдет, когда мы простились на рыночной площади. Но не тогда, когда я ни с того ни с сего вдруг за него заступился, знание пришло позже. И как всегда в таких случаях, моим бездумно произнесенным словам беспрекословно подчинились. Так что мальчик по крайней мере получил свои пирожки и успел насладиться солнцем.
Я отвернулся от тонкого блестящего месяца и лег на кровать.
– По крайней мере он получил свои пирожки и успел насладиться солнцем.
Золотых дел мастер Бельтан рассказывал нам, как было дело, когда мы вечером сидели вместе за ужином в городской таверне. Он был необычно для себя немногословен и подавлен, и чувствовалось, что всей душой тянулся к нам, как, несмотря на резкие слова, тянулся прежде к мальчику.
– Утонул? – недоуменно переспросил его Ульфин, и я поймал на себе его взгляд: видно было, что он кое-что припомнил и начал соображать. – Но как это могло случиться?
– В тот вечер он привел меня с рынка, сложил в мешки все товары. День выпал удачный, выручили мы немало, могли сытно поужинать. Он потрудился на славу, а тут мальчишки собрались на реку купаться, и он попросился с ними. Он очень не любил ходить грязным… А день был знойный, люди на рыночных площадях взбивают ногами тучи пыли да навоза. Ну, я отпустил его. А потом, смотрю, мальчишки бегут обратно, рассказывают наперебой. Он, видно, оступился в омут и захлебнулся. У здешней реки, говорят, коварный нрав… Да только кто же мог знать? Кто мог знать? Когда мы переходили ее вброд, она показалась мне такой мелкой и смирной…
– А тело? – спросил Ульфин, переждав и удостоверившись, что я не прерву молчания.
– Унесло водой. Мальчишки рассказали, что река подхватила его и понесла, как полено в половодье. Оно всплыло через полмили вниз по течению, но никто из мальчишек не смог до него дотянуться, а потом оно снова ушло под воду. Дурная смерть, канул в воду, что слепой щенок. Надо было разыскать его и похоронить как человека.