Исобель знала, что многие из них эмигрировали во внеземелье, улетели в марсианский Тунъюнь. Другие обосновались в Иерусалиме и жили на Русском подворье, которое стало их собственностью после долгой оккупации. Нищеброды. На таких мало кто обращает внимание.
И они очень стары. Некоторые сражались на войнах, не имевших теперь даже имен.
Она ехала прочь по Саламе, направляясь к станции. Сегодня вечером, думала она; и ее сердце солнечным парусом трепетало в предвкушении, в ожидании скорой свободы.
Плывя по течению дня, солнце взлетает за космопортом и чертит дугу над ним, прежде чем приземлиться наконец в море.
Исобель работает в громаде Центральной и обычно не видит солнца вовсе.
Зал ожидания Третьего Уровня предлагает ералаш закусочных, дронозон, игромирных сим-ульев и эмпориев «Луи У», накамалей и курилен, заведений для поклонников тру-плоти и виртуальной секс-индустрии, а также свой базар верований.
Исобель слышала, что крупнейший базар верований расположен в Тунъюнь-Сити на Марсе. Тот, который работает на Третьем Уровне, здесь, – средней руки: миссия церкви Робота, Горийский храм, Элронитский Центр Ускорения Рода Человеческого, храм Бахаи, мечеть, синагога, католическая церковь, армянская церковь, алтарь Огко и буддийский храм тхеравадинов.
По пути на работу Исобель зашла в церковь. Ее воспитали в католической вере – семья ее матери, китайские иммигранты с Филиппин, обратились в эту религию в иную эпоху, иное время. Но Исобель не находила утешения в безмолвном спокойствии просторной церкви, запахе свечей, полумраке, раскрашенном стекле и горестном взгляде распятого Иисуса.
Церковь это запрещает, подумала она, вдруг устрашившись. Покой церкви угнетал: воздух слишком застойный. Всякий предмет в помещении будто смотрел на нее, знал о ней. Она развернулась на каблуках.
Вышла и, не глядя, почти врезалась в брата Патчедела.
Р. Патчедел, сострадательно:
– Дочь, тебя колотит.
Она знает Р. Патчедела, хоть и не близко: этот робот был неотъемлемой частью Центральной станции (и космопорта, и окрестностей) всю ее жизнь и подрабатывал моэлем у горожан-евреев, когда у тех рождался мальчик.
– Я в порядке, правда, – сказала Исобель. Робот глядел на нее, его лицо ничего не выражало.
«Робот» на иврите – слово мужского рода. И по большей части роботы проектировались в стародавние времена без гениталий и грудей, смутно мужественного вида. Они – своего рода ошибка. Никто не производит роботов уже очень давно. Они – недостающее звено, неловкий шажок эволюции от людей к Иным.
– Не желаешь чашечку чая? – спросил робот. – Возможно, пирожное? Сахар, мне говорили, помогает людям при стрессе. – Непонятным образом Р. Патчеделу удавалось изображать смущение.
– Я в порядке, правда, – повторила Исобель. И вдруг, импульсивно: – Вы верите в то, что… роботы могут… я имею в виду…
Она запнулась. Робот обратил к ней старое невыразительное лицо. По левой щеке, от глаза к краешку рта, бежал ржавый шрам.
– Ты можешь спросить меня о чем угодно, – сказал робот мягко. Интересно, голос какого мертвеца был использован, чтобы синтезировать звуки его голоса?
– Роботы способны любить?
Рот робота изогнулся. Возможно, это была улыбка.
– Мы только и способны, что любить.
– Как это может быть? Как вы можете… чувствовать?! – почти закричала она. Но кто обратит внимания на крик на Третьем Уровне?
– Мы антропоморфизированы, – ответил Р. Патчедел тихо. – Созданы по подобию человека, наделены телесностью, чувствами. Таково бремя железного дровосека. – В голосе слышится печаль. – Ты знаешь это стихотворение?
– Нет, – сказала Исобель. – А что насчет… насчет Иных?
Робот покачал головой:
– Кто может сказать? Для нас непредставимо существование чисто цифровой сущности, не знающей телесности. В то же время мы ищем избавления от нашего телесного существования, путь в рай, хотя и знаем, что рая нет, что его нужно построить, что мир следует отремонтировать и пропатчить… Но о чем ты в действительности меня спрашиваешь, Исобель, дочь Ирины?
– Не знаю, – прошептала она и поняла: у нее мокрое лицо. – Церковь… – Она чуть повернула голову, показывая на католическую церковь за спиной. Робот кивнул, будто и правда понял.
– В юности чувства сильны, – сказал он мягко. – Не бойся, Исобель. Позволь себе любить.
– Не знаю, – пробормотала Исобель. – Не знаю.
– Подожди…
Но она уже отвернулась от брата Патчедела. Смаргивая слезы – она не понимала, откуда они взялись, – она шла прочь; она опаздывала на работу.
Сегодня вечером, думала она. Вечером под навесами. Она вытерла слезы.
Сумерки окунают Центральную в долгожданную прохладу. В шалмане «У Мамы Джонс» зажглись свечи, в «Безымянном накамале» через улицу готовят вечернюю каву; сильный землистый запах – корни кавы чистят и крошат, клетчатку шинкуют, смешивают с водой и несколько раз отжимают, чтобы вышел весь экстракт, все кавалактоны, – напаивает мощеную улицу, самое сердце района.
На лужайке роботники сгрудились вокруг костра, разведенного в перевернутой бочке. Пламя отражается на лицах, безыскусно сочетающих металлическое и человеческое: живучий лом забытых войн. Роботники говорят друг с другом на чудном языке, боевом идише, впечатанном в них благонамеренным армейским разработчиком, – кроме них этим тихим и тайным языком не владеет никто.
На Центральной пассажиры едят, пьют, играют, работают и ждут: лунные торговцы, марсианские китайцы, прилетевшие на Землю в турпоездку, евреи астероидных кибуцей Пояса – все это людское разношерстье перестало довольствоваться Землей, но по-прежнему считало ее за центр вселенной, вокруг которого вертятся все планеты, луны и поселения; аристотелевская модель мира побила временно одолевшего ее Коперника. На Третьем Уровне Исобель загрузилась в рабочий сим, существуя одновременно, как кот Шрёдингера, в физическом пространстве и равно реальном виртуалье вселенной Гильдий Ашкелона, где…
Она и правда Исобель Чоу, капитан «Девятихвостой кошки» – построенного тысячи лет назад космолета, проходившего апгрейд и редизайн каждый Вселенский Цикл; как капитан и командующий спасательной операцией она, Исобель, охотится за драгоценными артефактами геймерского мира, чтобы продать их на Бирже…
Она кружит по орбите Черной Бетти – в этой сингулярности вселенной Гильдий Ашкелона вымершие инопланетяне оставили загадочные руины, дрейфующие в космосе на обломках скал, лишенных атмосферы астероидах некогда великой галактической империи…
Успех там означает пищу, воду и аренду здесь…
Но что такое «здесь», что такое «там»…
Исобель шрёдила в реале и виртуалье – или в ГиАш и мире, называемом «вселенная-1», – и работала.
На Центральную пала ночь. На улицах вокруг нее загорелись огоньки: летающие сферы празднично мерцают во тьме. Ночью Центральная оживает…
Флористы собирают товар на привольно раскинувшемся рынке; мальчик Кранки играет сам с собой, разбросав вокруг стебли и увядающие темные лунные розы, выращенные на гидропонике, и все стараются держаться от него подальше, мальчик странный…
Вокруг клокочет астероид-пиджин, Кранки продолжает игру: перед ним взлетают и пляшут стебли, бутоны черных роз раскрываются и закрываются в беззвучном, неискусном танце. Мальчик владеет накаймас, черной магией, он поражен квантовым проклятием. Мимо Кранки течет Разговор, торговцы отпирают и запирают лавки на ночь, рынок меняет лица, ни на миг не утихая, люди спят под стойками и обедают, забегаловки источают аромат: жареная рыба, чили в уксусе, поджаренные соя и чеснок, тмин, куркума и пурпурный молотый сумах, названный так за свой багрянец. Мальчик играет, все мальчики играют. Цветы танцуют – безгласно.
– Ю стап го вэа? Куда ты идешь?
– Ми стап го бак хаос. Я иду домой.
– Ю но савэ стап смолтаэм, дринг смолсмол биа? Не хочешь по пиву?
Смех. Потом…
– Си, ми савэ стап смолтаэм. Да, я не прочь.
Играет музыка – на множестве фидов и живая тоже: юная катой, бэкпекер из Таиланда, поет под старую акустическую гитару, чуть поодаль осьминоид бьет по разнообразным тамтамам, добавляя дисторшн в реальном времени и в трансляции: неброский голосок, вплетающий себя в сложный и нескончаемый паттерн Разговора.
– Ми лафэм ю!
– Авво, ю дронг!
Смех, «Я люблю тебя!» – «Ты пьян!» – поцелуй, двое мужчин уходят, взявшись за руки…
– Ван дэй ми го лонг спэс, баэ ми го луклук олбаот лонг ол стар.
– Ю кранки вви!
«Однажды я полечу в космос и побываю на всех планетах!» – «Ты безумец!»
Смех, и кто-то выпадает из виртуалья, продирая сонные глаза, реадаптируясь, кто-то поворачивает рыбу на гриле, кто-то зевает, кто-то улыбается, начинается драка, встречаются любовники, луна встает на горизонте, тени движущихся пауков мерцают на ее поверхности.
Под навесами. Под навесами. Где всегда сухо и всегда темно, под навесами.
Там, под навесами Центральной, по периметру гигантского сооружения располагается буферная зона, сито, отделяющее космопорт от городских кварталов. На Центральной можно купить что угодно, а то, чего не купишь там, можно найти здесь, под навесами.
Исобель закончила работу, ей нужно выйти обратно во вселенную-1, оставить капитанство, корабль и экипаж, выбраться из сима и встать на ноги; ревет кровь в ушах, стоило коснуться запястья, как Исобель ощущает, что кровь пульсирует и там тоже, а сердце хочет того, чего хочет, напоминая нам, что мы люди, мы хрупки, мы слабы.
Она миновала служебный туннель между этажами и вышла на северо-восточном углу порта, к улице Кибуц-Галуйот и старинной развилке.
Там было тихо и темно: пара магазинчиков, некошерная лавка, торгующая свининой, переплетная мастерская и складские помещения, давным-давно заброшенные, превращенные в звукоизолированные клубы, геноклиники и синт-эмпории. Она ждала в тени порта, обнимая стены, они казались теплыми, а станция всегда казалась ей живой, сексуальной, станция была как сердце, как бьющееся сердце. Исобель ждала, ее нод-имплант сканировал незваных гостей: цифровые подписи, тепло, еще движение – Исобель была девчонкой с Центральной, она могла о себе позаботиться, у нее имелся нож, она хранила бдительность, но теней не боялась.
Она ждала, ждала его прихода.
– Ты ждала.
Она прижалась к нему. Он был теплым, она не понимала, где у него заканчивается металл и начинается органика.
Он сказал: «Ты пришла», – и в его словах было удивление.
– Я должна была. Увидеть тебя снова.
– Мне было страшно. – Он говорил негромко, шепотом. Его рука на ее щеке; она повернула голову, поцеловала его плоть; ржавчина вкуса крови.
– Мы нищие, – сказал он. – Такие как я. Мы сломанные машины.
Она смотрела на него, старого брошенного солдата. Она знала, что некогда он умер, его переделали, разум человека киборгировали в чуждое тело, послали воевать – и умирать, снова и снова. Что теперь он живет на железном ломе, зависит от чужой милости…
Роботник. Древнее слово, означавшее рабочего.
Но изреченное как проклятие.
Она посмотрела ему в глаза. Почти человеческие.
– Я не помню, – сказал он. – Я не помню, кем я был – прежде.
– Но ты же… ты все еще… ты жив! – сказала она, будто вдруг добралась до истины, и засмеялась, пьяная от смеха и счастья, а он подался вперед и стал целовать ее, сначала мягко, потом сильнее, общее влечение слило их воедино, соединило – почти как человека в связке с Иным.
На своем странном, всеми забытом боевом идише он сказал:
– Их либа дих.
Она ответила на астероид-пиджине:
– Ми лафэм ю.
Его палец на ее щеке, горячий, металлический, его запах машинного масла, бензина и человеческого пота. Она притянула его к себе, чуя спиной стену Центральной станции, в сгустке теней, а где-то высоко-высоко, украшенный светом, летел, снижаясь, самолет из дальнего далёка.
Три: Запах апельсиновых рощ
Где-то высоко-высоко, на крыше, очнулся Борис. Кажется, он видел под навесами станции две украдкой расходящиеся фигурки, но мыслями Борис был далеко.
Странно вот так столкнуться с Мириам; она изменилась, но и не изменилась тоже. Наверняка она знает, почему он вернулся, но молчит, оставляя его наедине с тайной печалью.
Солнечные батареи на крыше сложены, как оригами, они еще спят, но уже беспокойно шевелятся, словно предчувствуя неизбежное явление солнца. Обитатели здания, соседи отца Бориса, на протяжении многих лет сажали здесь самые разные растения в горшках из глины, алюминия, дерева, превращая крышу в высотный тропический сад.
Здесь, наверху, тихо и пока что прохладно. Борису нравился аромат поздно зацветшего жасмина, вьющийся по стенам, настойчиво забирающийся все выше, распространяющийся по старым районам, окружавшим Центральную. Борис глубоко вдыхает ночной воздух – и выдыхает медленно, сбивчиво, наблюдая за огнями космопорта, за движущимися звездами, оставляющими в небесах драгоценные инверсионные следы.
Он любил запах этого места, этого города. Запах моря на западе, дикое амбре соли и открытых вод, водорослей и гудрона, масла для загара и людей. Он любил запах холодного очищенного воздуха, сочащегося из окон, и базилика, когда трешь его между пальцами, любил запах шаурмы, поднимающийся с улицы, и пьянящую смесью специй, любил запах исчезнувших апельсиновых рощ далеко за городскими кварталами Тель-Авива и Яффы.
Когда-то тут были сплошь апельсиновые рощи. Борис вглядывался в старинные дома, облупившуюся краску, многоквартирные коробки старомодной советской архитектуры в оцеплении роскошных баухаусных построек начала ХХ века, зданий, которые строили похожими на корабли: длинные искривленные грациозные балконы, маленькие круглые окна, плоские крыши-палубы вроде той, на которой он сейчас стоял…
Между старыми зданиями затесались более новые постройки, кооп-дома в марсианском стиле, внутри – спускные желобы для лифтов и комнатки, разделенные множеством перегородок, многие даже без окон…
Постиранное белье висит, как и сотни лет назад, на сушилках и подоконниках: выцветшие кофты и шорты слегка развеваются на ветру. Внизу качаются, будто на волнах, уличные фонарики, уже гаснущие, и Борис осознает, что ночь улетучивается; он видит розово-красный отблеск над лезвием горизонта и понимает, что восходит солнце.
Всю ночь он сидел у постели отца. Влад Чонг, сын Вэйвэя Чжуна (Чжун Вэйвэя, если на китайский манер) и Юлии Чонг, урожденной Рабинович. По семейной традиции Бориса тоже нарекли русским именем. По другой семейной традиции ему дали и второе, еврейское имя. Подумав об этом, он криво улыбнулся. Борис Ахарон Чонг: наследие и груз трех сошедшихся древних культур тяжело давили на его худые, уже не юные плечи.
Ночь выдалась тяжелой.
Когда-то тут были сплошь апельсиновые рощи… Он сделал глубокий вдох: запах старого асфальта и выхлопных газов сгинул, как апельсины, но все еще жил внутри – аромат памяти.
Борис пробовал оставить ее в прошлом. Память семьи, то, что иногда называли проклятием семьи Чонг; то, что звали Вэйвэевым Безумием.
Он обо всем этом помнил. Естественно. В день столь далекий, что самого Бориса Ахарона Чонга не было еще и в проекте, когда его Я-контур даже не сформировался…
Дело было в Яффе, в Старом городе на вершине холма, над бухтой. В доме Иных.
Чжун Вэйвэй гнал велосипед вверх по склону, было жарко, и он весь промок. Вэйвэй не доверял извилистым улочкам и самого Старого города, и Аджами, района, который наконец-то возродил свои достопримечательности во всей красе. Вэйвэй понимал конфликты этих мест слишком хорошо. Арабы и евреи хотят одну и ту же землю – и за нее борются. Вэйвэй понимал, что такое земля и почему люди готовы за нее умереть.