Михаил Болтунов
К читателю
Дорогие друзья! Уважаемые читатели!
О чем я хотел рассказать вам в этой книге? О разведке. О трудных и опасных тайных делах людей этой профессии. Разве этого мало? На сей раз, оказалось, мало. Мне очень хотелось собрать воедино, под общей обложкой редкие, во многом даже уникальные судьбы бойцов разведки, и поведать о них. Собирал долго. Как получилось, судить вам.
Мне было интересно с этими удивительными людьми. Капитан Михаил Иванов вместе со своим коллегой Германом Сергеевым, первыми из иностранцев приехали в испепеленные атомными взрывами Хиросиму и Нагасаки. В Москве хотели понять, какое невиданное оружие применили американцы. Станционный служащий, встретивший их на пустом перроне отговаривал от хождения по городским руинам: «Города нет. Здесь самая страшная на свете болезнь…»
Офицеры Иванов и Сергеев не были специалистами-ядерщиками и о «самой страшной болезни» ничего не знали. Они выполняли приказ: собирали образцы грунта, камни, куски оплавленного металла, потом сложили их в чемодан и отправили в Москву.
Вскоре Герман Сергеев скончался от лучевой болезни, а Михаил Иванов прожил долгую жизнь. Работал в Турции, еще раз в Японии, в Китае. Михаил Иванович умер в XXI веке, в 2014 году в возрасте 101 года.
Следует добавить, что в Японию в 1940 году Иванов приехал, чтобы принять на связь резидентуру «Рамзая» – Рихарда Зорге. Он был последним на этой земле, кто лично знал легендарного разведчика.
Удивительная судьба, не правда ли? Другие герои книги не менее интересны.
Пять лет потратил я на разгадку фотографии 1941 года. На ней одно отделение военной академии связи им. С.М. Буденного. Всего 15 человек. Но называлось оно «отделением особого назначения». И, судя по всему, это название определило его судьбу. Семеро из пятнадцати стали генералами. Но дело даже не в высоких званиях. Маленький, по армейским меркам, крошечный коллектив (одна академическая группа) внес огромный вклад в дело обороноспособности нашей страны – в развитие радио- и космической разведки, средств радиоэлектронной борьбы, оборонно-промышленного комплекса и науку.
Это «особое отделение» дало нашему Отечеству будущего создателя и организатора советской космической разведки, руководителей радиоэлектронной разведки и службы специальной радиосвязи ГРУ, главу Государственной технической инспекции, заместителя Генерального директора научно-производственного объединения «Торий», начальника 1-го европейского управления ГРУ, заместителя начальника 8-го Главного управления КГБ СССР, командиров частей, преподавателей военных академий.
Они стали крупными организаторами, учеными, создателями новых видов вооружения.
Откуда такая интеллектуальная мощь? Как провинциальные мальчишки, собравшиеся со всей нашей необъятной страны от далекого Вилюйского уезда в Якутии до села Иванино в Курской области, смогли подняться до таких научных, конструкторских, организаторских, военных вершин? Обо всем этом повествуется в книге.
Герой Советского Союза Иван Лезжов в Великую Отечественную войну был воздушным разведчиком, совершил 238 дальних вылетов, дважды ранен, контужен. После войны окончил академию ВВС и Военно-дипломатическую академию. Служил в стратегической разведке – помощником военно-воздушного атташе в Вашингтоне и начальником советской военной миссии связи при главкоме сухопутных войск США в Германии. Госдепартамент США дважды предупреждал МИД СССР о слишком «активной» деятельности Ивана Ивановича в Америке. Что это за деятельность? Читайте.
Полковник Евгений Пешков годится в сыновья Михаилу Иванову и Ивану Лезжову. Но у сыновей фронтовиков были свои войны. Например, в Афганистане. Первый начопер первого разведпункта военной разведки прибыл в Кабул зимой 1980 года. Он был на той войне девять лет. Ровно столько, сколько длилась война. В январе 1989-го Пешков прилетел в Москву «из-за речки». А через месяц генерал Борис Громов доложит, что он последний советский солдат, покинувший Афганистан. Сколько всего было за эти девять лет. Разве расскажешь. Но кое-что интересное удалось узнать и поведать вам.
Впрочем, куда только не заносило наших разведчиков. Порой на родине едва ли слышали о боевых действиях в далекой Анголе или в Эфиопии. А они там работали, служили, рисковали жизнями…
Полковник Михаил Коноваленко воевал в Афганистане, потом передавал боевой опыт курсантам учебных лагерей Африканского национального конгресса в Анголе. Полковника Александра Ерохина, к счастью, обошла афганская эпопея, но ему хватило и других войн – в Эфиопии, в Таджикистане, на Балканах.
Вот такие не простые судьбы у моих героев. Их я изучил хорошо. Хотелось бы и вас познакомить с ними. Поверьте, оно того стоит. Ибо мы должны знать этих людей. Должны гордиться ими.
С уважением автор.
Сверхзадача для «Рамзая»
Июль 1940 года выдался жарким. В салоне представительского ЗИСа было душно, не помогали открытые окна. Капитан Михаил Иванов краем глаза следил за сидящим слева, на заднем сиденье полковником Петром Поповым. Полковник то и дело вытирал лоб и шею скомканным носовым платком. По всему чувствовалось, Петр Акимович волновался. Еще бы, они ехали на встречу с предателем майором Михаилом Сироткиным, который к тому же был и однокурсником Попова по академии имени М.В. Фрунзе.
Иванов пытался представить, что в эти минуты переживал его начальник. Он сам всего два месяца назад окончил академию и пришел в Разведывательное управление Генштаба Красной армии. Но чтоб кто-то из его товарищей по факультету мог стать предателем, такого не могло присниться даже в самом жутком сне. А тут все наяву.
Михаила Сироткина, как одного из лучших слушателей, послали на стажировку в Японию. По возвращении в Москву его назначили начальником японского отделения Разведывательного управления. Однако пробыл он на этой должности всего несколько месяцев. В ноябре 1938 года его уволили из армии и арестовали.
Майору Сироткину предъявили тяжелое обвинение, якобы он предал нашего резидента в Токио Рихарда Зорге. Об этом с Лубянки сообщили начальнику Разведывательного управления комдиву Ивану Проскурову. Тот договорился с руководством НКВД об очной ставке с подследственным Сироткиным и послал начальника японского отделения полковника Петра Попова выяснить подробности предательства. Петр Акимович в качестве «секретаря» взял с собой капитана Иванова. Тем более что капитан с первого дня своего прихода в отделение занимался резидентурой «Рамзай».
Словом, Иванов, как модно говорить сегодня, был в теме. Да и самому ему, откровенно говоря, очень хотелось взглянуть в глаза предателю, услышать, что тот скажет в свое оправдание.
Впрочем, очная ставка вышла совсем иной, чем представлял себе капитан. У входа их встретил сержант НКВД. Он подозрительно осмотрел Попова и Иванова с ног до головы и приказал следовать за ним. При этом сержант все время держал руку на кобуре, которая была расстегнута. Создавалось впечатление, что он опасался неожиданного нападения. Но по сумеречному коридору Лубянки шли только они втроем. Стало быть, напасть на сержанта могли только полковник Попов и капитан Иванов.
Камера, куда их привел сержант, оказалась затхлой и мрачной. Под низким потолком поблескивали дневным светом два маленьких, зарешеченных окошка. Иванов разглядел три стола – один перед дверью, два других слева и справа у стен.
Ровно в одиннадцать ввели Сироткина. Следователь прочитал несколько строк из дела, представляя подследственного. Тут же металлическим голосом, уже обращаясь к работникам Разведуправления, он сообщил, что очная ставка продлится полчаса, вопросы задавать только по заранее оговоренной теме, записи вести в отдельной тетради.
НКВДшник взглянул на Иванова и уточнил, что написанное проверит. Дальше он озвучил запреты общего порядка: в камере не курить, не пользоваться зажигалкой и спичками, нельзя пить напитки и горячий чай, вставать с места и кричать. Наконец, после долгой тирады, следователь разрешил задавать вопросы.
– Здравствуй, Сироткин. Узнаешь ли меня? – спросил Попов.
Майор с трудом поднял голову, взглянул на задающего вопрос. Потом закашлялся. Плечи его тряслись, голова опустилась на грудь.
– Извините, – сказал он сквозь кашель. – Я вас не знаю.
– Ну как же? Я Попов Петр Акимович. Помнишь, мы вместе учились в академии.
– Я сейчас ничего не помню… – тяжело дыша, ответил Сироткин. – Плохо себя чувствую. Простудился…
– Скажи, ты предал Зорге? Рихарда Зорге?
– Не знаю… Никакого Рихарда не знаю…
В разговор тут же вмешался следователь. Он нервно обрывает подследственного и наставляет на путь истинный, предлагает подтвердить показания, данные на предварительных допросах.
Попов все-таки пытается хоть что-то узнать от Сироткина.
– Ну что, Сироткин? Предал Зорге, или как?..
Майор молчит, долго исподлобья рассматривает настырного однокурсника, мотает головой, словно упрекает Петра Акимовича: «Эх, Попов, Попов…» Потом выдавливает из себя:
– Ну, предал… Что еще?
Следователь опять указывает подследственному, что тот не может задавать дополнительные вопросы.
Полковник Попов устало оглядывает камеру, отрешенного Сироткина. О чем его еще спрашивать? О многом бы хотелось, да обстановка и состояние подследственного как-то не располагают к задушевной беседе.
Очная ставка закончена. Их ведет тот же сержант, не снимающий руку с кобуры, тем же душным мрачным коридором. На улице они хватают ртом жаркий московский воздух, подставляют лицо солнечным лучам. Говорить не о чем, да и не хочется. Молча, садятся в ЗИС, и едут на Знаменский, 19. Комдив Иван Проскуров ждет их письменный отчет.
Полковник Попов и капитан Иванов подробно описывают ход очной ставки в следственной тюрьме на Лубянке и делают вывод: судя по всему, показания о предательстве даны под давлением следствия и Сироткин ни в чем не виновен. После ознакомления с отчетом, начальник Разведывательного управления приказывает держать все изложенное в строжайшем секрете.
Потом Иванов часто будет возвращаться к той очной ставке: вспомнит измученное лицо Сироткина, удушающий кашель, и вновь всплывут бесконечные вопросы, на которые нет ответов. Если Сироткин предал Зорге, то кому? Японцам? Но резидент «Рамзай» по-прежнему находится в Стране восходящего солнца, и успешно работает. Он не арестован, и Центр не торопится его отзывать. Тогда почему майор сидит в мрачных подвалах Лубянки?
Это потом, через много лет Михаил Иванович узнает, что в 1937–1938 годах офицеры военной разведки, которые стажировались в Японии, были отозваны на родину. Их ждала незавидная судьба. Вслед за Михаилом Сироткиным арестовали Владимира Константинова. Его приговорили к смертной казни. К счастью, высшая мера была заменена 20 годами лишения свободы.
Владимира Михайловича этапировали в Хабаровск. Как специалиста по японскому языку, истории и литературе, его использовали для перевода секретных японских документов, добытых советской разведкой. Участвовал Константинов и в подготовке Хабаровского процесса над японскими военными преступниками 1949 года. Освободили его в 1954 году, через два года реабилитировали. До своей смерти в 1967 году он работал научным сотрудником Института востоковедения АН СССР.
Артемий Федоров, также выпускник восточного факультета Академии им. М. Фрунзе, работавший в Японии секретарем советского военного атташе, в 1939 году неожиданно оказался в Саратове, преподавателем кафедры военных дисциплин при местном мединституте. Правда, Артемию Федоровичу повезло больше, чем Сироткину и Константинову, позже его вернули в Москву, в Разведывательное управление, он стал генерал-майором, а после войны послом СССР в Афганистане.
Сослали в «ссылку» и еще одного стажера в Японии – Михаила Шалина. В 1938-м он отправился в Сибирь, начальником отдела штаба округа. Только после войны его вернут в ГРУ.
На поверхности лежал и самый главный аргумент. Зорге был особо ценным агентом, у него свое радио с Центром, из состава токийского разведаппарата в целях безопасности с ним поддерживал связь всего один сотрудник. При этом встречи их были крайне редки и готовились самым тщательным образом. Тогда какой же безумец вдруг решил познакомить стажера Сироткина с Рихардом Зорге? С какой целью это было сделано? Разумеется, на Лубянке никто подобными вопросами не заморачивался.
Впрочем, вскоре и сама жизнь подтвердила сомнения капитана Иванова. Случилось это через несколько дней после их поездки на Лубянку. Начальник отделения полковник Попов убыл в командировку во Львов. Дел было невпроворот. Прибалтийские республики и Бессарабия только что вошли в состав СССР, и там срочно разворачивались органы военной разведки. Этим и занимался Петр Акимович.
Его заместитель майор Виктор Зайцев готовился к отъезду в Токио, чтобы принять на связь резидентуру Зорге. В отделении оставался только Иванов да переводчик-референт Люба Фейгинова.
Зазвонил телефон, и порученец комдива Проскурова приказал срочно доставить к начальнику разведки «дело номер один». Так в своих кругах сотрудники называли досье Зорге.
Подхватив папку, Иванов поспешил в приемную. Вспомнилась встреча с Проскуровым в академии на государственном экзамене по оперативно-тактическому искусству. Он докладывал по теме: «Особенности связи ВВС с пехотой в наступлении». Ответил, и в качестве иллюстрации привел примеры боевых действий в Испании, когда наши летчики умело взаимодействовали с наземными частями. Ответ понравился председателю комиссии и сидящему рядом с ним Герою Советского Союза комдиву Проскурову.
– Товарищ капитан, а мы с вами раньше не встречались? – спросил комдив.
– Так точно! В Испании, в Альбасете, на базе формирования советских летчиков.
Комдив широко улыбнулся:
– Что ж, будем работать вместе.
Так Иванов оказался в Разведывательном управлении.
…Проскуров поднялся со своего кресла и, выйдя из-за стола протянул руку:
– Здравствуйте, товарищ Иванов, – сказал он. – Звонил товарищ Поскребышев. «Хозяин» интересуется, что там выдумал наш немец в Токио. К ночи ждет моего доклада.
Комдив взял папку с досье, а капитану предложил присесть. Листая страницы, спрашивал:
– Кто с Поповым ездил на Лубянку? Зайцев или вы?
Наконец, закончив работу с личным делом, Проскуров внимательно посмотрел на Михаила Ивановича:
– Скажите товарищ Иванов, вы лично верите Зорге?
Вопрос был не простой. В Разведуправлении существовали разные мнения относительно работы «Рамзая». Сотрудники Сергей Будкевич, Александр Рогов, лично знавшие Зорге, говорили о нем как о человеке преданном, глубоко порядочном, в высшей степени профессиональном. Однако были и другие мнения. Не доверяли «Рамзаю» начальник политотдела Разведуправления бригадный комиссар Иван Ильичев и прибывший вскоре на смену Проскурову генерал-лейтенант Филипп Голиков.
С одной стороны, Зорге многие годы работая в Китае, потом в Японии, давал ценную информацию, с другой, находились клеветники наподобие Якова Бронина (Лихтенштейна), которые строчили в Центр докладные о якобы недостойном поведении Зорге, его высказываниях в адрес Коминтерна, Сталина и ВКП(б).
Правда, через 30 лет тот же Бронин, под псевдонимом Я. Горев, напишет книгу о Рихарде Зорге, захлебываясь в похвалах и давая совсем иные оценки деятельности разведчика.
Весьма показательным является доклад И. Сталину исполняющего обязанности начальника Разведывательного управления майора государственной безопасности Семена Гендина в 1937 году. Он точно отражает настроения руководства и некоторых сотрудников военной разведки по отношению к Зорге.
«Представляю донесение нашего источника, – пишет Гендин, – близкого к немецким кругам в Токио». И тут же следует примечание: «источник не пользуется полным нашим доверием, однако некоторые его данные заслуживают внимания».
Вот такая интересная формулировка. Тем не менее Сталин тоже хочет узнать, «что выдумал наш немец в Токио». А «выдумал» он весьма важную информацию, прислал шифровку, в которой сообщал, что после завершения боевых действий во Франции, главные силы Германии будут переориентированы на Восток, против Советского Союза.