— А это я сама сочиняю, матушка, — с улыбкой выкрутилась Олянка.
Конечно, то была неправда, но сказать об истинном положении вещей девушка не решалась. И сердце её сжималось в зябкий комочек, когда речь заходила о женихах, о сватовстве... Расспросы родителей о том, мил ли ей кто-нибудь, заставляли Олянку замыкаться. Неуютным осенним ветром дышала сама мысль о том, чтобы выйти замуж. Олянка считала себя супругой Радимиры, сердце её было занято. Много пригожих парней на неё засматривалось, но никому она не могла ответить взаимностью. Их внимание её раздражало, а те считали её заносчивой недотрогой.
Олянка слыла первой красавицей в городе, и сваты в доме бывали частенько, но раз за разом девушка отвечала отказом. Родители печалились, дело доходило порой до ссор.
— Доченька, этак ты никогда замуж не выйдешь! — сердилась матушка. — Так в девках и останешься! Ну неужели никто не люб тебе? Стольким хорошим парням ты отказала! Со столькими хорошими семьями мы могли бы породниться! Уже младшие сестрицы в пору входят, а ты всё никого не выберешь!
— Никто мне не люб, — упрямо отвечала Олянка. — А против моей воли, против сердца моего вы меня не сосватаете. Уж тогда меня из дому выгоняйте, коли вам так надо поскорее младших сестриц пристроить.
Снова и снова повторялись эти разговоры. Не знали родители, что в сердце Олянки жила Радимира, и ей она хранила верность...
А однажды, опять на закате, пошла девушка к реке, к любимым ивам — шёпота их послушать, мудрости внять да водице печаль свою отдать. И вдруг услышала она стук копыт: то вдоль речного берега скакал верхом молодой парень. Спрыгнув с седла, он подвёл белого коня к воде, чтобы напоить. Пока конь утолял жажду, добрый молодец глядел вдаль, щуря глаза на закатное солнце. Судя по богато вышитой рубашке и сапогам, происходил он не из простой семьи, да и седло со сбруей выглядели дорогими. Наружность его была довольно приятна: русые волнистые волосы, мягкая и негустая, чуть вьющаяся бородка, большие светлые глаза, красивые брови — шелковистыми дугами. Олянка напряглась, ожидая, что сейчас тот подойдёт знакомиться, но этого не произошло. Парень скользнул по ней задумчивым взглядом, но в её сторону не сделал и шага. Конь принялся пощипывать сочную траву, а незнакомец бродил по берегу и любовался закатом, ивами, чистым небом... А на Олянку не обращал внимания, будто её и не существовало. Не то чтобы это задело женское самолюбие девушки; встреч с парнями она и не искала, но такое равнодушие было непривычным. Хотя, с другой стороны, хорошо, что тот и не думал приставать. По крайней мере, можно было не уходить с любимого места.
Сочтя, что конь достаточно попасся, молодец вскочил в седло и уехал, а Олянка осталась размышлять об этой странной встрече. Встав наконец с нагревшейся за день земли, она медленно и задумчиво побрела домой. Ночью её ждало свидание с Радимирой.
Спустя несколько дней она опять повстречала того молодца на том же самом месте. А потом они почти каждый день стали там видеться. Ни тот, ни другая не делали попыток заговорить друг с другом. Парень пас и поил своего коня, непродолжительное время любовался закатом, а потом уезжал. Когда он не появился в течение нескольких вечеров, Олянка даже забеспокоилась немного, но глубокого следа это в её мыслях и душе не оставляло. Ну, нет его и нет — может, где-то в другом месте катается. Затем парень снова появился, но очень бледный, до голубоватых теней под глазами. Спешившись с коня, он отпустил его пастись, а сам сел на траву и обхватил руками голову. Он покачивался и постанывал. Преодолев испуг и нерешительность, Олянка осмелилась приблизиться.
— Что с тобой? — спросила она.
— Голова раскалывается, — проскрежетал тот сквозь зубы и опрокинулся на траву навзничь.
Из-под его зажмуренных век просачивались слёзы. Охваченная острым состраданием, Олянка присела подле него и положила руку на его лоб... А парень перестал стонать и несколько мгновений просто глубоко дышал. Потом его веки разжались, глаза открылись и посмотрели на Олянку с удивлением.
— Боль прошла... Вот так чудеса! — проговорил он, садясь. — Чем меня только лекари ни пользовали — ни одно средство от этой боли не помогает. Не ты ли меня исцелила, девица?
— Так может, само прошло? — пожала Олянка плечами.
— Это так быстро не проходит, — не сводя с неё пристально-восхищённого, горящего взгляда, ответил парень. — Обыкновенно я по два-три дня мучаюсь. Как звать тебя, красавица?
— Олянка, — усмехнулась девушка. А про себя подумала: уж не крылся ли тут этакий изощрённый способ знакомства?
Хотя страдания парня от боли показались ей вполне настоящими... У него даже слёзы выступили, да и выглядел он сегодня неважно: изжелта-бледный, круги под глазами.
— А я — Любимко, — улыбнулся он. — Кто ты и откуда, Олянка? Я затворником дома живу, ни с кем не разговариваю, никого не знаю в городе... А выезжать только недавно начал.
— Я дочь Лопаты, кузнеца, — сказала Олянка.
Любимко оказался сыном самого Ярополка, княжеского дружинника, чья богатая усадьба располагалась на возвышении и походила на крепость. Там был огромный старый сад, обнесённый высокой оградой. По его дорожкам Любимко раньше и катался верхом, пока не решил наконец выбраться за его пределы.
— А отчего ты затворник? — спросила Олянка.
Любимко не сразу ответил. Улыбка поблёкла и скрылась на миг.
— Хворый я, — сказал он наконец.
Между тем, хилым и болезненным Любимко совсем не выглядел. Не могучий силач, но и не худой, как тростинка.
— Тело мой недуг не затрагивает, — будто угадав мысли Олянки, усмехнулся парень. — Он вот здесь. — И он дотронулся пальцем до своего виска.
— Сумасшедший, что ли? — нахмурилась девушка, поражённая жутковатой догадкой.
Любимко не обиделся и не рассердился. Он задумчиво щурился на закат, как часто делал во время их встреч.
— Матушка моя увидела тень Марушиного пса и испугалась, — проговорил он. — Боялись, что у неё каменное дитятко родится, но обошлось... В детстве я здоров был, а потом начались припадки. Они раз или два в месяц бывают. Во время них я будто дикий зверь становлюсь. Цепями меня приходится сковывать. Оттого я и сижу дома — чтоб на людях такого не случилось. Батюшка меня стыдится, наверно... Горе это для него, конечно. К военной службе я не пригоден, занять его место в дружине не смогу. Науками вот занимаюсь... Батюшка меня книжным червём прозвал. — И Любимко усмехнулся.
Сидя дома, он по книгам и с помощью учителей освоил несколько языков и теперь переводил для княжеского книгохранилища иностранные труды. Чтобы не зачахнуть совсем за письменным столом, свои учёные занятия он разбавлял ездой верхом и развивающими силу упражнениями, оттого и не выглядел хлюпиком.
— Охо-хо! — вырвался у Любимко душевный зевок. — Что-то сон на меня накатил, к земле клонит... Вздремну я чуток, ладно?
— А конь не убежит у тебя? — улыбнулась Олянка.
— Нет, он умный, — опять зевнул тот.
— Спать на закате вредно, голова болеть будет, — предостерегла девушка, вспомнив матушкино наставление.
— Теперь уж не заболит, ты меня исцелила, — с широкой улыбкой ответил Любимко, растягиваясь на траве.
Вскоре он уснул, а Олянка почему-то не уходила: что-то держало её здесь. То ли она боялась оставить спящего, то ли вдруг уверовала в свои целительские способности и оставалась на всякий случай, чтобы снять боль, если та вернётся.
Проснулся Любимко, когда солнце уж скрылось, и по земле потянулась сумеречная зябкость. Открыв глаза и увидев рядом с собой Олянку, он улыбнулся — широко, светло и искренне:
— Как бы я хотел всегда так пробуждаться!
— Как твоя голова? — спросила Олянка сдержанно. Она вдруг испугалась, что во взоре и улыбке парня стало слишком много этого света и восхищения... Ни к чему ей было всё это.
— Не болит. Давно я так сладко не спал! — И Любимко потянулся, хрустнув костями.
— Ну, тогда я пойду, пожалуй, а то меня уж дома хватились, — проговорила Олянка, поднимаясь на ноги.
— Постой! — вскочил Любимко.
— Мне домой пора, — сжавшись и отступив на шаг, резко ответила Олянка. Ей вдруг стало очень зябко, грустно и тоскливо.
— Да мне ничего от тебя не нужно, — улыбнулся Любимко. — После всего, что я про себя рассказал, наверно, даже пытаться глупо... Но скрывать от тебя правду я не мог. Потому и сказал всё как есть. Мне б хотя бы просто видеть тебя иногда — уже счастье.
Разум говорил Олянке: «Уходи! Домой, немедленно!» А с сердцем творилось что-то странное, чудное... Сперва оно сжалось до слёз, солоновато и колко подступивших к глазам, потом размякло и согрелось. Но что делать? Шагнуть к нему, обнять и сказать, что он милый, хороший и она его вовсе не боится? Что ей хочется, чтобы боль оставила его навсегда, а припадки прекратились? Чтобы он был счастлив?
Да что такое накатило вдруг на неё?
— Я сюда часто прихожу, когда погода хорошая, — сказала она наконец. — Можешь и ты... приходить.
На том они и расстались. Придя домой, Олянка была задумчива, молчалива и пару раз чуть не пронесла ложку мимо рта. Ни один парень до этого дня не занимал настолько её мысли, но сходные чувства она, наверно, испытывала бы и к раненому зверю, к больному котёнку, и к птенцу со сломанным крылышком. Это было острое, до слёз пронзительное желание помочь, вылечить, обогреть. Но вот что потом делать с исцелённым и приручённым? Уже не прогонишь прочь, не выбросишь.
Они увиделись ещё несколько раз. Но Олянка молчала с Любимко о Радимире, а с Радимирой — о Любимко, и эта «двойная жизнь» тяготила её. Впрочем, вольностей она парню не позволяла, зачастую они просто молчали рядом и смотрели на закат, а белый конь пасся неподалёку. Когда Любимко был в разговорчивом настроении, ей нравилось слушать его рассказы. Её восхищала его учёность. Столько всего он знал, столько книг прочёл! Ей за всю жизнь, наверно, не осилить и десятой доли. А иногда он пел, и его мягкий голос, разносясь над рекой, что-то задевал глубоко в душе Олянки, и слёзы опять подступали к глазам. Любимко улыбался и смахивал пальцем блестящие капельки. Ему одному она решилась в полный голос спеть белогорские песни. Он слушал, но не приставал с расспросами, и только в его глазах появлялись влажные искорки — совсем как у Радимиры в ту ночь, когда она сказала, что княгиня не дала разрешения на брак. Улавливало ли его сердце что-нибудь? Догадывалось ли?
А потом Любимко опять пропал на несколько дней, и Олянка уже чувствовала и подозревала, что это недуг сейчас его терзал. Однажды вечером, когда вся семья ужинала, в дом постучался рослый бородатый человек в зелёном кафтане с богатым кушаком.
— Здесь живёт Олянка, дочь кузнеца Лопаты? — спросил он.
— Это я, — пробормотала девушка, вставая с лавки, а сердце затрепыхалось, как на ниточке подвешенное.
— Я от Любимко, сына Ярополкова, — сказал незнакомец. — Господин мой очень хвор, голова раскалывается. Он говорит, что только ты можешь помочь.
Ниточка оборвалась, сердце рухнуло. Пролепетав удивлённым родным, что она позже всё объяснит, Олянка вышла следом за слугой во двор. Тот приехал верхом. Взяв Олянку к себе в седло, он пустил коня вскачь — только копыта застучали.
Вскоре Олянка, озираясь по сторонам, входила в роскошные хоромы Ярополка. Самого хозяина дома не было, он отлучился по службе. Без лишних слов слуга провёл Олянку в богатую опочивальню, где в постели под навесом из заморского бархата стонал Любимко. На столике у изголовья мерцала масляная лампадка, а на краю ложа сидела женщина в малиновом с золотой вышивкой кафтане и чёрной шёлковой накидке поверх шапочки-повойника. Под подбородком накидку скрепляла драгоценная брошка, а пальцы женщины были унизаны перстнями. Она вскинула испытующий, строгий взор на молодую гостью.
— Вот, я привёл её, — негромко молвил бородатый слуга.
Несколько мгновений царило молчание, только стоны Любимко раздавались в тишине, да потрескивало пламя светильника. Наконец женщина заговорила:
— Сын сказал, что ты умеешь снимать боль. Сама видишь, худо ему. — И мать перевела заблестевший, полный тревоги взор на бледное лицо Любимко. — Никакие лекарства, никакие снадобья ему не помогают. Ежели и правда ты можешь утолить его муку, сделай это, прошу тебя. За наградой дело не станет.
Тут Любимко застонал так громко, что мать вздрогнула и испуганно смолкла, а Олянка бросилась к больному и склонилась над ним. Мертвенной белизной были покрыты его щёки, голубые тени залегли под глазами, а лоб блестел от испарины. Движимая мощным порывом сострадания, Олянка взяла его голову обеими руками, уткнулась в его влажный лоб своим и зашептала:
— Всё, всё... Сейчас всё пройдёт, сейчас боль уйдёт... Я с тобой, мой хороший.
Приговаривая это, она гладила его чуть влажные от пота волосы, изливала на него потоки тепла и милосердия, переполнявших её душу. О, если б она могла, она взяла бы всю боль себе!.. Впрочем, это не понадобилось. Стоны стихли, Любимко приоткрыл глаза и слабо улыбнулся, узнавая её.
— Ты... ты пришла... И опять меня исцелила.
— Сынок, ну что? Полегчало тебе? — тут же встрепенулась мать.
Тот перевёл на неё ласковый, чуть усталый, будто бы сонный взгляд.
— Всё прошло, матушка... Я посплю теперь.
— Ну спи, спи, дитятко, — проговорила та вполголоса с выражением глубокого облегчения на лице.
А Любимко добавил мечтательно-сонливо, снова переведя глаза на Олянку:
— Пусть она останется... Хочу увидеть её, когда проснусь. Это самое чудесное пробуждение...
Язык еле ворочался в его рту — так он был слаб и измучен болью. Едва выговорив это, он тут же провалился в крепкий сон. Мать всматривалась в его разгладившееся, посветлевшее лицо с увлажнённой слезами улыбкой.
— А ты и правда исцелять можешь, — прошептала она. — Это же чудо! Никакие лекари не могли помочь Любимко, и только тебе это удалось.
— Что ты, госпожа, я вовсе не целительница, — тоже вполголоса ответила смущённая Олянка. — То, что я могу облегчить боль твоему сыну, и выяснилось-то случайно.
Мать взглянула на девушку пытливо, изучающе. Она пожелала знать, как Олянка познакомилась с её сыном, что они делали, о чём разговаривали. Олянка всё рассказала бесхитростно и без утайки, умолчав лишь о Радимире. Женщина слушала с жадным вниманием, кивала, и в её лице, сперва показавшемся Олянке высокомерным и холодным, проступало теперь иное выражение. Сейчас она смотрела на девушку как будто благосклонно и даже ласково. Спохватившись и вспомнив о гостеприимстве, она повела Олянку за стол и накормила ужином, который показался той праздничным пиром. Она не то что не пробовала — даже названий этих яств не знала. После ужина они вернулись в опочивальню к Любимко, который продолжал спать глубоким, здоровым сном. Выражение нестерпимого мучения совершенно изгладилось на его лице, бледность отступила, даже румянец небольшой показался.
Они провели у его постели всю ночь, слушая его ровное дыхание и лишь изредка переговариваясь шёпотом: мать задавала какой-нибудь вопрос, Олянка охотно отвечала. Любимко пробудился поздно, когда солнце уже лилось в окна, и первым, что он увидел, было лицо Олянки, слегка утомлённое бессонной ночью.
— Как же хорошо, какое же это счастье — видеть тебя, — промолвил он. И, заметив рядом мать, чуть смутился.
А та сказала:
— А для меня счастье — видеть тебя в здравии! Как твоя головушка, сынок?
— Хорошо, матушка, — ответил Любимко и вдруг зарделся румянцем.
Мать, переводя проницательный взгляд с него на Олянку и обратно, едва заметно улыбнулась.
Любимко встал с постели, умылся и оделся, и они втроём отправились за стол. Ярополк всё ещё отсутствовал дома по служебным делам.
— Раз уж Олянка всё знает о твоём недуге, сынок, быть может, будет лучше, ежели она останется у нас, — сказала матушка Вестина. — Коли у тебя головушка опять разболится, она тебе тут же и поможет. А может, и припадки тебя оставят наконец-то!
— Я бы не хотел, чтоб она видела меня таким, — смутившись, проговорил Любимко. — Это страшно, матушка.