— Слепой ты, что ли, отец? Вот же она — жена для нашего Любимко, нашлась уже! Ну и пусть, что из простой семьи. Нам с нашим женихом и такой следует радоваться. Смирись, отец, нашего круга девушку нам к сыну не залучить. Сам понимаешь, какие у них требования! Такие же, как у тебя. Они тоже перебирать да нос воротить горазды, не всякому согласие дадут. А Любимко, — добавила она, вздохнув, — не тот товар, который лицом выставляют. Ох, не тот...
Ярополк хмурился, а жена продолжала убеждать:
— Чего брови супишь, старый? Коли хочешь род продолжить, придётся нам того... запросы снизить слегка, а то суждено нам без внуков остаться. Ведь главное-то что? Главное, чтобы жена с ним сладить могла. А Олянка с его хворью справляется чудо как хорошо! Кто, кроме неё, так ещё сможет? Да никто! Необычная она девушка, дар у неё редкий, для Любимко она просто спасение! Второй такой ты не сыщешь, уверяю тебя. Да и сын наш в неё втрескался, и не по уши, а по самую макушку, разве сам не видишь?
— Полно, да согласится ли она? — молвил Ярополк, уже склонный принять доводы супруги, но всё ещё сомневающийся. — Нелегко ведь ей придётся.
— Поверь мне, отец, Олянка хоть и простая девица, но сердце у неё — золотое. Яхонтовое! — ласково, вкрадчиво обхаживала его Вестина. — Самая главная её добродетель — сострадание. И столько его в ней, что на тысячу человек хватит! Такие сердца раз в столетие рождаются. И многое они способны вынести, очень многое! Особенно ежели внушить ей, что без неё Любимко пропадёт... Да тут и внушать ничего не нужно, потому что это правда! Она одна ему нужна, больше никто не справится. Она рождена для него!
Расчувствовавшись, Вестина отёрла мокрые глаза краешком чёрной накидки. Она умела говорить горячо, убедительно, чувствительно, метко попадая по стрункам души слушающего, но сейчас предмет разговора был особый — он и усилий не требовал, сам сердце сотрясал и слезами его умывал.
— Ладно, ладно, — поддаваясь, сказал Ярополк. — Действуй, мать. Видно, иного выхода у нас нет...
Препятствие возникло в лице самого Любимко.
— Матушка, никому я бы не пожелал такой доли — мучиться с таким мужем, как я, — сказал он. — Ни одной девушке. А уж Олянке...
Тут он смолк, порозовев. Дальше без слов говорило его сердце, в котором мать читала, как в открытой книге. Обняв сына и нежно приникнув к его плечу, матушка Вестина вздохнула:
— Ох, Любимушко, солнышко ты наше красное! Понимаю я тебя, но и ты нас, родителей твоих, пойми. Каково батюшке твоему сознавать, что род его оборвётся и не будет наследников у него? Авось, и не передастся детушкам твоя хворь, коли мать их осмотрительной будет. Нет ни у меня, ни у отца среди предков никого с таким недугом, это всё тот пёс проклятый виноват, что испугал меня. А Олянушку мы беречь станем, и всё обойдётся, всё хорошо будет. Пойми, сынок, ежели и жениться тебе, то только на ней! Другой жене туго придётся, да и сбежит она в конце концов, не сдюжит...
— А Олянке? Олянке, думаешь, хорошо будет смотреть на всё это?! — воскликнул Любимко, волнуясь.
— Любимушко, сыночек, — ласково проворковала матушка Вестина, поглаживая его по правому плечу, а голову доверительно и любовно склонив на левое — то, что ближе к сердцу. — Да ведь никто, кроме неё, не умеет твою боль унимать и припадки успокаивать. С её помощью они редкими стали и совсем короткими — не то, что раньше! Авось, со временем ещё реже станут, а то и совсем прекратятся. — И с улыбкой спросила, заглянув Любимко в глаза: — Скажи ведь, люба тебе Олянка? Ну, признайся, люба?
— Ничто-то от тебя не укроется, матушка, — усмехнулся тот.
— Так ведь любовь твоя у тебя на лице написана, дитятко, — засмеялась Вестина. — И то, как ты глядишь на неё, и как говоришь с нею, и каким рядом с нею становишься — всё сердце твоё с головой выдаёт.
— Вот только не знаю, люб ли я ей? — вздохнул Любимко.
— Не сомневайся, сыночек, люб! — убеждённо воскликнула матушка Вестина. — Нельзя тебя не любить — уж таков ты! Теплее, чем солнышко, яснее, чем звёздочки!
— Это для тебя я, матушка, таков, — тоже не удержался от смеха Любимко. — Ты матушка моя, оттого и любишь меня таким, каков я есть. А вот девушки... Тут всё не так-то просто.
— Ну ладно, сыночек, позже ещё поговорим, — мудро завершила беседу Вестина.
Мысль о том, что Любимко без неё если не пропадёт, то уж точно будет болен и несчастен, давно подспудно зрела в душе Олянки и без вкрадчивых слов матушки Вестины. Девушка была даже готова остаться здесь в качестве его личной врачевательницы, но родительница Любимко мягко намекнула, что положение Олянки несколько двусмысленно.
— Ты — незамужняя девица, что мы твоим родителям скажем? В качестве кого ты тут живёшь?
— Так... целительницы, вестимо, — робко, с запинкой пробормотала девушка.
— Ну, ежели так ты себя определяешь, тогда изволь плату брать, — строго молвила Вестина. — Рабов мы не держим, вся наша челядь за свою службу денежку получает, хоть и небольшую. Коли своими руками не хочешь заработок принимать, мы его твоим родителям отдавать станем.
Глаза Олянки намокли, сердце трепыхалось и металось, загнанное в угол, не зная, куда ему кинуться, к кому прислониться. Растерялась она, похолодела, точно на краю пропасти стояла.
— Не нужна мне плата! — пролепетала она. — Я сыну твоему, госпожа, не из корысти помогаю.
— А коли не из корысти, значит — по любви, — сразу сменив строгий тон на ласковый, заключила матушка Вестина. — А коли по любви, то честным пирком да за свадебку — и делу конец! Пойми ты, дитятко, люба ты ему, крепко люба. Другую девушку в жёны он ни за что не согласится взять, хоть бы даже приказали мы ему. На тебе у него свет клином сошёлся, никого, кроме тебя, он и видеть не желает! И что нам, родителям, прикажешь делать? Он упрямый, ты упрямая — не видать нам на старости лет внуков с двумя такими упрямцами!
В слезах ушла в свою светёлку Олянка. Безмолвно кричало и надрывалось её сердце, тосковало по Радимире, несбыточной и далёкой, но как Любимко покинуть? Как оставить его без помощи в когтистых лапах недуга? От малейшего его стона рвалась её горячо сострадающая душа в клочья, невыносимо было Олянке видеть, как ясная улыбка сменяется на его лице выражением жестокого мучения. Беззвучно выла и кричала девушка, вцепившись зубами в уголок подушки...
Выйдя утром в сад, встретила она там Любимко. Тот задумчиво бродил по тропинкам, озарённым косыми рассветными лучами. Его сейчас не мучила боль, и отрадно Олянке было видеть его светлое, ясное лицо, не омрачённое страданием. Таким он должен быть всегда — этого отчаянно желало её сердце. Он не заслуживал боли, не заслуживал терзаний недуга.
Завидев её, он с искренней и радостной улыбкой остановился. С трудом удерживая слёзы, Олянка подошла к нему.
— Скажи, я правда тебе так люба?
Тот на миг потупился, а когда поднял взгляд, в нём мерцала грустноватая нежность.
— Я думал, это только слепому не видно, — улыбнулся он.
Девушка быстро, порывисто обняла его.
— Хороший мой... Хороший, — шептала она, гладя мягкие волны его волос исцеляющей, тёплой ладонью.
Она ответила «да». Но как сказать Радимире? Она больше не могла быть ей верной, сделав свой выбор; оборвалась тёплая пуповина, связывавшая их, и заливала всю душу кровью.
3
— Так почему же твоё лечение перестало помогать мужу?
Куница разделывала тушу только что добытой ею косули. Она носила на шее огниво и нож в чехле; последним она и орудовала весьма ловко и уверенно.
Полусон, полубред закончился, Олянка вынырнула из него выжатая, измученная, но, как ни странно, живая и даже почти здоровая. Снилось ей, будто она отпускает к Радимире белую голубку, чтоб светлокрылая птица сообщила женщине-кошке о том, что Олянка умерла. Она и правда умерла — как человек. Кто она теперь, девушка и сама не знала...
Но мысль о Любимко снова тоскливо заныла, края подсохшей было душевной раны разошлись, опять потекла тёплая свежая кровь.
— Как он теперь без меня? — шевельнулись её потрескавшиеся, сухие губы. — Кто станет унимать его боль? Голову ему мне ещё удавалось лечить, а припадки — уже нет. После того, как я ему рассказала правду о Радимире, это и перестало получаться... Он сказал: «Я делаю тебя несчастной. Я тебя люблю всем сердцем, а вот ты меня лишь жалеешь».
Олянка стукнула кулаком по холодной земле, на которой она лежала, и ужаснулась когтям, выросшим на её пальцах. Несколько мгновений она со страхом и неприятием рассматривала их, как нечто чуждое, мерзкое; обрезать бы их или сорвать с мясом, но... теперь это была её часть, которую и калёным железом не выжечь.
— Жалеешь, — сорвалось с её губ горькое эхо слов мужа. — Как будто у меня был другой выбор, другое счастье! С Радимирой мне всё равно не быть вместе, нас разделяет граница и мирный договор... Я хотела ему помочь, вылечить, спасти! Дать ему всё, что я могу. Уняв его боль однажды, я уже не могла отказаться это делать.
Куница, надев на заострённую палочку приличный кусок мяса, немного поджаривала его со всех сторон на огне костра. Пламя плясало в её насмешливых, спокойных глазах.
— Ну, положим, всё это прекрасно и чувствительно... Любовь, жертва, ля-ля, берёзки-тополя и всё в таком духе, — проговорила она. — Но смотри, что получается: ты уткнулась, как в глухую стенку, в этот выбор — либо эта твоя кошка, с которой тебе вместе не быть, либо бедняжечка муж, которого ты просто жалеешь... А вдруг что-то третье есть, м-м?
— Ка... какое ещё третье? — Олянка, упираясь локтем в жёсткую землю, приподнялась. — Ты о чём?
Издевалась Куница, что ли?.. Девица-оборотень, поворачивая мясо над огнём и позволяя языкам пламени его лизать, поглядывала на Олянку с искорками-волчатами в чуть нахальных, спокойно-бесстыжих глазах. Нет, точно — насмехалась... Где уж ей понять. У неё вместо сердца, наверно, кусок... хмари. А что, если и сама Олянка скоро станет такой же?! Колкой, насмешливой, неспособной чувствовать. Любить... Страх разинул чёрную пасть, готовый её проглотить. Но, с другой стороны, когда нет чувств, нет и боли. Ведь так? Или нет?
— Я, конечно, не шибко разбираюсь в этих ваших знаках — глаза эти, сны там, обмороки и всё такое прочее. — Куница надкусила мясо, коричневато-поджаристое снаружи и сочно-розовое внутри. — Ну а вдруг и правда тут подвох какой? И вовсе нет такого, чтобы «или — или»? Или кошка, или муж, хотя на самом деле — ни туда, ни сюда. Налево пойдёшь — никуда не попадёшь. Направо пойдёшь — попадёшь... тоже никуда. Хренотень ведь какая-то выходит, согласись! Значит, должно быть что-то третье. Третья тропинка, которую ты пока не сумела разглядеть на своём распутье.
— Кхм, гм. — Олянка наконец села, искоса поглядывая на мясо, дразнящий запах которого пробуждал в ней чувства несколько иного рода, нежели её душевные терзания. — Благодарю тебя, конечно, за взгляд со стороны, но... сердце мне так подсказало. Понимаешь? Не могло это быть ошибкой... Радимира... она...
Не договорив, Олянка заслонила влажные глаза ладонью, а заодно и от соблазнительного запаха, такого неуместного сейчас, отгородилась. Куница вскинула глаза и воздела руки, как бы говоря: «Ну... ничего не поделать. Я пыталась».
— Ну да, ну да... «Я — сердце, я так вижу», — хмыкнула девица-оборотень. — Слушай, ну, голову-то использовать тоже вроде бы не вредно. Иногда хотя бы. Ведь зачем-то она тебе дана, голова-то, а? Уж наверняка не только для того, чтобы ею есть. Поговаривают даже, что думать — это вовсе не опасно. И не больно. Ну пойми ты, — оставив свои едкие шуточки, опять начала она доносить до Олянки своё мнение, — ежели так получается, что два пути ведут в никуда, надо хотя бы попытаться найти ещё один!
— Ну, значит, судьба моя такая — никуда не прийти! — буркнула Олянка и отвернулась. Запах мяса тревожил её нутро всё сильнее, и это её беспокоило.
— Не бывает так. Это не судьба твоя, а твой выбор — сидеть в яме и плакать о своих несчастьях, вместо того чтобы искать выход из этой ямы, который у тебя — ха-ха, какая неожиданность! — над головой, — спокойно возразила Куница. И усмехнулась: — Чего от мяса отвернулась-то? Подкрепиться тебе пора. Превращение закончилось, самое время поесть.
— У вас, Марушиных псов, все помыслы о еде, что ли? — через плечо съязвила Олянка. Беззубо, глупо, бессмысленно... Не умела она язвить так ловко и хлёстко, как Куница, но что поделать? С волками жить — по-волчьи выть.
— Ну, не все, конечно, — даже ухом не двинув, ответила Куница с невозмутимым прищуром. — Но по большей части. И не забывай, — клыкастая девица движением глотки отправила кусок мяса внутрь, — ты теперь тоже в некотором роде одна из этих самых... ходячих желудков. Да и что плохого в том, чтобы заботиться о телесных нуждах? Ведь коли о них вовремя не позаботиться, твоей драгоценной душе станет негде обитать!.. Хе-хе.
Она поджарила ещё один кусок мяса и принялась настойчиво тормошить Олянку. Проклятый голод сделал своё дело, и чтобы успокоить требовательного, беснующегося внутри зубастого зверя, девушке пришлось вцепиться в пищу. Ощущения во рту были удивительны. Ещё никогда мясо не казалось ей таким вкусным! А ведь внутри оно осталось почти сырым, полным розового сока. Зверь выл и хотел жрать, и Олянка рвала мясо зубами и глотала не жуя. Вместо соли она приправляла его собственными слезами — плакала и ела, ела и плакала.
— Ну вот, другое дело, — одобрительно кивнула Куница. — А то так и ослабеть недолго. Запомни, подружка, кушать — надо. Даже если тебе худо и ты не знаешь, как быть. А поешь — глядь, и мысль заработала. Запомни также и то, что на голодный желудок стоящих мыслей в голову не приходит.
— Сытое брюхо к ученью глухо, — невпопад вспомнила Олянка, кусая, глотая и роняя слёзы. — Так пословица гласит...
— Ну и дурацкая пословица, — сурово возразила Куница. — А пустое брюхо — и учиться уже некому, потому что ученик протянул лапы с голодухи.
— Ну, может, и так, — выдохнула Олянка, проглотив последний кусочек. И вдруг осознала: — А я ведь не наелась...
— Ну так ешь, кто ж тебе не даёт? — засмеялась Куница. — Мяса ещё вон сколько — целая туша! Ешь, сколько влезет.
— Так ведь неудобно как-то, — смутилась Олянка. — Ты добычу принесла, а я как бы нахлебница получаюсь.
— Неудобно только в дупле древесном спать, — проворчала Куница. И на немой вопрос Олянки пояснила: — Потому что ноги высовываются и дует.
— Понятно, — испустила Олянка то ли всхлип, то ли вздох, то ли смех, а может, и всё разом.
— А пропитание-то добывать ты ещё научишься, никуда не денешься, — добавила Куница.
Олянка позволила себе наесться до отвала, до отупения. Куница была права: еда — неплохое обезболивающее средство, вот только действия хватало ненадолго. А ещё Олянка вспомнила, кого ей девица-оборотень напоминала. Любимко, читая ей переводы еладийских книг, однажды показал забавное изображение лесного существа с козлиными ногами, рогами и бородкой, весело игравшего на дудочке. Так вот, Кунице только рогов и копыт не хватало, а так — вылитый еладийский леший. Как он назывался, леший этот чужеземный? Словечко крутилось в памяти, пело дудочкой, но ускользало. Куница ещё и умудрялась во всём находить смешное; Олянка, с одной стороны, была готова поколотить эту зубоскалку за шуточки над её душевным состоянием, а с другой — сама вдруг начинала видеть себя в этаком искажённом, вывернутом, смехотворном виде. И стыдно, и противно, и горько становилось, а ещё откуда-то со дна души поднималась злость, коего чувства Олянка в обычной жизни почти не испытывала.
— Вот так, молодец, злись, подружка! Злость — это дровишки в твой вялый огонь, — подзуживала Куница. — Разозлишься — может, хоть сопли распускать перестанешь и выход из своей ямы увидишь. А то сидишь тут такая размазня — ни рыба ни мясо...
— Это я — ни рыба ни мясо? Это я — размазня?! — прищурилась и поджала губы Олянка. — Да я тебе сейчас... я тебе бородку твою козлиную выщиплю!
— Ха-ха, а ну, давай, попробуй-ка! — блеснула острыми желтоватыми клыками Куница. — Это уж всяко лучше, чем ныть да себя жалеть!