При вторичном исследовании крови у личного состава обнаружился интересный факт: люди большого роста, много работающие на воздухе, теряли в количестве гемоглобин, особенно те, у которых его было много. В общей же сложности количество гемоглобина за месяц увеличилось.
21 октября ветер, начавшийся накануне, дошел до 20 м в секунду, лед начал ломаться, стали образовываться торосы, и через каких-нибудь 2–3 ч корабль был окружен торосами и полыньями. Нос и корма были на чистой воде. Безусловно, это была величественная картина, и я себе легко представляю, как бывало ужасно моментами на «Фраме» и как легко может быть раздавлен корабль этой колоссальной силой. Нет возможности описать того впечатления, которое приходится переживать, когда вокруг вас начинает крошить, как щепки, громадные толстые льдины; шум, гул и треск ужасный, будто стреляют залпами десятки самых крупных орудий, причем воет и свищет сильнейший ветер. В такие моменты перед расходившейся стихией кажешься себе таким ничтожеством, что даже как-то страх проходит, и только когда все успокоится и наступает снова мертвая тишина, начинаешь отдавать себе отчет во всем, что произошло, и какой опасности удалось избежать. Около 5 ч дня ветер почти внезапно затих, а к 10 ч наступила великолепная лунная ночь с довольно красивым сиянием шторного характера. Наш корабль повернуло на 180°, и он стал обращаться теперь носом на юг.
Кругом нас вместо гладкого поля образовался хаос льдов, но каким-то чудом уцелел мой ледяной домик, где я производил свои наблюдения.
Начались заболевания, большей частью простудного характера, которые, по счастью, довольно быстро проходили. В течение октября запас свежей провизии у нас подновился мясом двух медведей, убитых вблизи корабля.
Это было очень кстати: консервы и каши до такой степени приелись, что, несмотря на хороший аппетит, на них смотреть не хотелось. С 1 ноября началась тихая морозная погода с температурой до –30°. Мы наконец окончательно вмерзли и больше не двигались. Наше место было определено астрономически: 77°54′21″ сев. шир. и 100°13′30″ вост. долг. по Гринвичу. Солнце скрылось 18 октября, и наступила полярная ночь, но до ноября в полдень на юге была еще видна заря. С первых чисел ноября пропала и заря, хотя разница между полуденным сумеречным светом и ночной темнотой была большая, главным образом в смысле видимости вдаль. Северные сияния и луна освещали окружающую нас мертвую природу. Эти сияния по изменчивости своей формы, яркости и окраске представляют один из самых красивых, ни с чем не сравнимых феноменов природы. По внешней форме полярные сияния можно разделить на четыре основных вида: светящееся облако, лентообразное сияние, шторное сияние и лучистое, или корона. Конечно, между этими видами существует масса переходных форм, быстро сменяющих одна другую или комбинирующихся в группы, дающие поразительные по красоте и нежности оттенков красочные сочетания.
19 ноября пришлось наблюдать очень сильное падение барометра, высота которого доходила до 717,6 мм. Странно было, что, несмотря на такое низкое давление, ветер не превышал 17 м в секунду и в среднем был 11–14 м: величина при таком давлении ничтожная. Положим, что, по наблюдениям Нансена и др., здесь вообще атмосферное давление низкое, и возможно, что 717 мм для этих мест далеко не минимум. В декабре начались сильные морозы, продолжавшиеся до конца февраля. Температура воздуха колебалась от –40° до –50°, и самая низкая за всю зиму –56,4° наблюдалась 5 февраля.
Наступившие рождественские праздники провели скромно, но весело. Первый день ознаменовался улучшенным столом со значительной прибавкой свежей провизии, т. к. поросята, которых мы до сих пор берегли, выросли в порядочных свиней и доставили личному составу корабля свежего мяса по крайней мере суток на двое. В 4 ч дня была устроена елка, очень искусно сделанная из проволоки и окрашенная зеленой краской. Украшениями служили электрические фонарики и различные безделушки собственного изготовления команды. Раздавались подарки двух сортов: для курящих 200 г табаку и кусок мыла, а для некурящих – кусок мыла и серебряный рубль. Елка открылась маршем, очень недурно сыгранным любительским оркестром балалаечников. Через три дня был устроен вечер, на котором матросами прекрасно были разыграны две пьесы Чехова и дивертисмент, состоявший из выступлений оркестра, куплетистов, клоуна и прочих номеров.
30 декабря я заболел; за отсутствием достаточного количества свежей провизии и по причине низкой температуры в каюте, доходившей иногда до +6,25…+7°, у меня обнаружилось расстройство компенсации. Сердце стало плохо работать, появились сильные отеки ног. Это было мне особенно неприятно, пришлось перейти на питание исключительно свежей провизией, которой у нас и без того было очень мало. В данном случае мое положение как доктора еще усугубляло эту неприятность. Почти две недели пришлось мне пролежать в постели. 12 января ознаменовалось важным для нас событием: вступлением в связь с Петербургом через «Эклипс», Югорский Шар, Архангельск. Наши депеши были наконец переданы, получены ответ и даже частные телеграммы.
1 февраля над горизонтом появилось солнце. По этому случаю матросы устроили маскарад. Костюмы были сделаны удивительно удачно; несмотря на более чем скудные средства, они отличались и остроумием, и замечательным выполнением. Пользуясь солнечным светом, все отправились на лед сниматься, и т. к. костюмы были очень легки, то маски скоро порядочно продрогли, почему вскоре и возвратились на корабль, где им дали по чарке водки и сварили шоколад.
Когда же стемнело, то на льду сожгли фейерверк и чучело. Вечером из кают-компании был убран стол, и все матросы были приглашены для танцев. Многие маски так артистически изменили свой голос, что мы до самого конца не могли их узнать. Это обстоятельство они отлично использовали и, балагуря, указывали на многие наши слабые и смешные стороны, каковые имеются в каждом человеке. Называли нас теми кличками, которыми команда награждает на судах каждого начальника, но, к чести их, должен сказать, что никто из них не позволил себе что-либо оскорбительное или обидное, и мы все с большим удовольствием вспоминали этот вечер. Было даже решено повторить его, но, к сожалению, у нас начались серьезные заболевания среди офицеров и матросов. В особенности нас поразили смерти лейтенанта Жохова от острого нефрита и очень хорошего матроса, кочегара Ладоничева, от гнойного аппендицита. Жохов, бегая на лыжах, получил острое воспаление почек. Эта болезнь, кроме лекарств, требовала высокой температуры в помещении, а у нас выше +7° в каютах, и то под потолком, не было, а на полу у бортов всегда находился слой льда. Невозможно было держать и необходимую диету за отсутствием свежей провизии, а 50-градусные морозы не позволяли в достаточной мере проветривать помещения. Еще в октябре, как бы предчувствуя смерть, Жохов написал красивое прощальное стихотворение, посвященное своей невесте.
Мы решили похоронить своих соплавателей на берегу, почему пришлось сделать около 130 километров на санях при 45° мороза.
В лице Алексея Николаевича Жохова экспедиция лишилась прекрасного флотского офицера и работника, а мы – хорошего товарища. Недели две спустя скончался и кочегар Ладоничев, который был также похоронен на берегу рядом с Жоховым.
В конце февраля за кормой начали обкалывать лед для обнажения винта, чтобы заменить сломанную лопасть новой. Работы шли довольно удачно: ледяной док углубился на 2 метра и обнаружились две сломанных лопасти винта.
Попутно командир занялся исследованием толщины льда. Лед толщиною в 2 м 50 см бурился в течение 45 минут. В результате выяснилось, что толщина молодых полей, т. е. первого года образования, 153 см, старые же льдины достигают 243–250 см. Измерение температуры льда в разных слоях дало следующие результаты: на поверхности, при –13,4° наружного воздуха, –16°, на глубине 50 см –19 °C, на глубине 100 см –12 °C, на глубине 150 см –7° или –5,2°. Свердруп телеграфировал, что им устроен склад для депо в заливе Миддендорфа.
Во время очередных осмотров личного состава у некоторых матросов оказались десны разрыхленными, припухли, гиперемированы и кровоточили. Но за цингу считать этого было нельзя, т. к. совершенно не было скорбутных пятен. Однако 14 марта все же пришлось поставить первый диагноз цинги у матроса Эллера.
Очень интересное явление пришлось наблюдать у матроса Мячина, уроженца Астраханской губернии: еще до военной службы он болел малярией, и вот теперь, в суровом полярном климате, у него стали все чаще и чаще повторяться приступы этой болезни. Дни быстро проходили в разных приготовлениях, наступал апрель, и с ним тепло; морозы редко превышали теперь –12°. 8 апреля подле корабля порхал и бойко чирикал свою милую песенку первый живой вестник весны – снежный подорожник. За время зимовки мы не были избалованы посещением каких-либо живых существ. Еще до наступления темноты кое-когда подходили к кораблю белые медведи, и один из них даже настолько заинтересовался этим незнакомым ему предметом, что, решившись взойти на палубу, сделал уже несколько шагов по сходне. Конечно, он поплатился жизнью за свое любопытство. С наступлением полярной ночи прекратили свои посещения и медведи. Только в конце декабря как-то совершенно случайно забрел заблудившийся песец, которого затравили наши судовые собаки. Медведи стали появляться опять только в конце марта, когда заря длилась всю ночь.
С 11 апреля солнце перестало прятаться за горизонтом; наступил бесконечный день.
Первое время постоянное присутствие солнца вызывает радостное чувство, обусловленное отчасти контрастом с удручающей темнотой трехмесячной полярной ночи, отчасти и непривычкой к этому редкому явлению.
С наступлением светлого времени стали подготовлять корабль к предстоящему плаванию, а также начались экскурсии на берег и окрестные острова, которые хотя и были описаны зимовавшей в 1901 г. русской экспедицией Толля, но все-таки не вполне достаточно и точно. Метеорологические и некоторые гидрологические наблюдения систематически велись круглую зиму даже в самый темный период полярной ночи и трескучих морозов. Приятнейшим днем во время зимовки для всех была суббота. В этот день радиостанция «Эклипса» передавала нам иногда сообщения из Петербурга и нередко интересные новости о войне, которые удавалось в течение недели перехватить из переговоров очень мощных станций Нордкапа в Норвегии со Шпицбергеном или же Архангельска с Югорским Шаром. Такие сообщения вносили значительный интерес в нашу скучную, монотонную жизнь и сознание, что мы не окончательно оторваны от остального мира. Это, конечно, придавало нам много бодрости и облегчало гнет тяжелой полярной зимовки. 21 марта Свердруп телеграфировал, что в мае собирается прийти за людьми, которых начальник экспедиции намеревался отправить при его помощи в Петербург для сбережения провизии на случай второй зимовки.
За ними на «Эклипс» должен был прийти из устья Енисея с оленями весьма опытный полярный промышленник Бегичев, бывший боцман «Зари».
Он-то и должен был доставить наших людей с «Эклипса» в селение Гольчиху, расположенное в устье Енисея. Оттуда они должны были отправиться на пароходе вверх по реке до Красноярска и затем по железной дороге в Петербург.
От места нашей зимовки до Гольчихи было более 2000 километров, которые им предстояло пройти по льду и тундре Таймырского полуострова. Одним из крупных недостатков нашей экспедиции было то, что мы не имели ездовых собак, поэтому Свердруп должен был лично прийти к нам с тремя нартами для перевозки клади и провизии. 14 апреля доктор Тржемесский телеграфировал с «Эклипса», что капитан Свердруп выехал на «Таймыр». Мы уже приготовили 18 человек матросов и одного офицера из наиболее слабых и болезненных, снабдив их всем необходимым для путешествия.
Погода стояла отличная, на солнышке слегка припекало, и температура была выше нуля. 21 апреля мне пришлось наблюдать интересное оптическое явление: около 11 ч вечера были видны три солнца, причем настоящее было посредине и два ложных по бокам. В ожидании прихода Свердрупа все были заняты составлением донесений и писанием писем. Наконец 29 апреля с «Таймыра» увидели три нарты и людей, направляющихся к кораблю. Все вышли навстречу славному путешественнику. Со Свердрупом прибыли еще два норвежца: Нильсен и Кнудсен. Бодрый и крепкий 63-летний старик, капитан Отто Свердруп, по словам его спутников, совершил весь переход пешком на лыжах, ни разу не пользуясь нартой и идя все время на уровне с собаками.
Отдохнув два дня на «Таймыре», он пришел с визитом к нам на «Вайгач». Эта прогулка ни больше ни меньше как 30 с лишним километров, и мы, конечно, были польщены посещением такого маститого полярного исследователя. На всех он произвел самое хорошее впечатление своей спокойной, тихой, но уверенной речью и совершенной простотой в обращении. Он был настолько деликатен, что хотел расположиться на ночлег в палатке рядом с кораблем, не желая нас стеснять. Нам стоило немало труда уговорить его воспользоваться одной из наших кают, и, конечно, ему было отведено лучшее помещение на корабле – каюта командира. Свердруп проделывал свою девятую полярную зимовку в жизни, и любимой его поговоркой было: «Чтоб узнать хорошо человека, не нужно съедать с ним пуда соли, а достаточно провести совместно одну полярную зиму». Он прекрасно говорил по-английски, и мы до поздней ночи с необычайным интересом слушали его рассказы о бесконечных полярных странствованиях.
Он лично знал всех корифеев полярной науки, и нас очень интересовала его характеристика этих личностей. Кука он называл просто шарлатаном, очень неважно отзывался о Пири, с которым ему пришлось провести одну полярную зиму на севере Гренландии; но зато исключительно лестно говорил о Шеклтоне и Скотте, называя их истинными джентльменами.
Отдавая должное отваге и энергии своего соотечественника Амундсена, он сказал, что тот все-таки поступил не gentelmann like пo отношению к Скотту, написав на палатке, оставленной им на Южном полюсе, «Soyez les bienvenu!». Конечно, эта надпись носила характер иронии. Как известно, Скотт и Амундсен шли одновременно, но разными путями к Южному полюсу. Амундсен опередил Скотта на 14 дней. За эту надпись Амундсен, несмотря на открытие Южного полюса и Северо-Западного прохода, был исключен временно из членов полярного клуба в Христиании и получил выговор от норвежского короля, на средства которого и была главным образом создана экспедиция Амундсена к полюсу.
Прогостив у нас двое суток, Свердруп вместе с предназначенной к отправке партией 2 мая утром ушел на «Таймыр». От нас уходило 18 человек наиболее слабых, перенесших во время зимовки цингу, а также желающих и главным образом боявшихся вторичной зимовки, что, конечно, отражалось на моральном состоянии их сотоварищей. Необходимо заметить, что ни одного матроса на экспедицию не принималось по назначению, а исключительно лишь по собственному желанию, с предупреждением и объяснением всех опасностей и тяжести похода. К сожалению, малодушие часто берет верх при встрече с настоящими лишениями: начинаются ропот и нытье, наводящие уныние и на более твердых. Из офицеров, по приказу начальника экспедиции, уходящих к устью Енисея должен был вести лейтенант Гельшерт.
Проводы носили самый сердечный и трогательный характер. Тяжело было нам всем расставаться с Гельшертом, особенно мне, т. к. мы с ним участвовали в экспедиции с самого ее возникновения, когда «Вайгач» стоял еще на стапели верфи Невского судостроительного завода в Петербурге. Я отлично понимал, как ему было тяжело расставаться с кораблем и как ему хотелось замкнуть на нем кольцо вокруг Старого Света. Провожать их пошли до «Таймыра» командир с двумя человеками и мичман Никольский с шестью до мыса Медвежий Яр на полуострове Короля Оскара.