– Меня послали сюда с передачей и инструкциями, согласно которым доктор Скарпетта должен быть на вертолетной площадке. Вы ведь состоите на службе? Может быть, в Министерстве национальной безопасности? Я вижу FLIR, прожектор, специальное оборудование. Все самое современное. Какая у него скорость?
– Я могу быть вам полезен?
– Мне нужно передать кое-что лично доктору Скарпетте. Это вы? Меня проинструктировали, и я должен попросить у вас удостоверение личности. – Шофер наблюдает, как Люси и Марино выгружают мои вещи из пассажирского и багажного отделений. Я его не интересую, пока он удостоил меня лишь беглым взглядом. Для него я жена высокого симпатичного мужчины с седыми волосами. Незнакомец думает, что доктор Скарпетта – это Бентон и вертолет принадлежит ему.
– Давайте поторопимся, а то вот-вот разыграется пурга, – предлагает Бентон и направляется к «бентли». Шоферу не остается ничего иного, как следовать за ним. – Я слышал, метеорологи обещают от шести до восьми дюймов, но похоже, выпадет больше. Ну и зима. А вы откуда? Не здешний, так ведь? Откуда-то с юга. Думаю, из Теннесси.
– Неужели заметно? Я ведь здесь уже двадцать семь лет. Придется еще поработать, чтобы говорить, как янки. Я из Нашвилла. Служил на Шестьдесят шестой авиабазе и уезжать не планировал. Я не пилот, но управляю аппаратом хорошо. – Шофер открывает дверцу и заглядывает внутрь. – Вы сами летаете? Я в вертолете даже не сидел ни разу. Сразу понял, что машина не армейская. Но если вы из ЦРУ, то, конечно, ничего мне не расскажете.
Я стою там, где оставил меня Бентон, и жду. Понимаю, что идти за ним к «бентли» нельзя, но и садиться в машину не хочу. Кто этот человек? О какой передаче он говорил? Как узнал, что доктор Скарпетта будет в Ханскоме, то ли прилетит на вертолете, то ли приедет встречать? И время…
Первым на ум приходит Джек Филдинг. Он мог знать и маршрут, и время прибытия. Я проверяю айфон. Анна и Олли ответили на мои сообщения и уже ждут нас в ЦСЭ. А вот от Филдинга ничего нет. Что с ним такое? Похоже, что-то серьезное. А может быть, привычная для него безответственность, безразличие, психологическая неустойчивость. Надеюсь, у него все в порядке, он не болен и не ругается с женой. Я вижу, как Бентон кладет что-то в карман пальто и направляется к внедорожнику. Это его сигнал мне – садись и не задавай вопросов. Он спокоен, не напряжен и с шофером разговаривал вполне дружелюбно, но в разговоре, похоже, проявилось что-то, что ему не понравилось.
– В чем дело? – спрашиваю я, захлопнув дверь. Марино открывает багажник и начинает загружать мои вещи.
Бентон включает обогрев, но не отвечает. Марино подходит к моей дверце и стучит пальцем по стеклу.
– Это кто еще такой? – Он смотрит в сторону «бентли». Снег уже покрывает козырек бейсболки и тает на его очках.
– Сколько человек знали о том, что вы с Люси собирались сегодня в Довер? – Бентон поворачивается к Марино.
– Генерал. Капитан… как ее там… Аваллон, когда я звонил и пытался передать сообщение доку. Ну и несколько человек в нашем офисе. А что?
– И больше никто? Может, ты разговаривал с кем-то из кембриджской полиции или «скорой»?
Марино, задумавшись, молчит. На его лице тень сомнения. Он не уверен, говорил кому-то что-то или нет. Пытается вспомнить, прикидывает. Если он и сморозил глупость, признаваться в этом не хочет – ему уже не раз указывали на несдержанность и болтливость. Слушать новые укоры в свой адрес Марино не желает. С другой стороны, информация о том, что они с Люси летят за мной в Делавэр, большим секретом не являлась, и требовать от него соблюдения каких-то особых мер предосторожности было бы несправедливо. Из того, где я нахожусь, никто тайны не делал, все все знали, что я вернусь завтра.
– Если кому-то и сказал, большой беды в этом нет. – Бентон, похоже, думает о том же. – Я просто пытаюсь выяснить, откуда посыльный узнал, что вертолет будет именно здесь, вот и все.
– Что же это за посыльный такой, на «бентли»? – интересуется Марино.
– Такой, что знал не только ваш маршрут, но и бортовой номер вертолета, – отвечает Бентон.
– Черт бы побрал этого Филдинга. Что он вообще думает? Облажался по полной. – Марино снимает свои старые, в проволочной оправе очки, но вытереть стекла ему нечем. Без них его лицо выглядит непривычно голым и незнакомым. – Я говорил кому-то, что ты, скорее всего, вернешься сегодня, а не завтра. Это к тому, что да, кое-кто знал. Из-за проблемы с тем парнем, у которого открылось кровотечение. – Он смотрит на меня и мрачно добавляет: – Но Филдинг точно знал все твои планы и бортовой номер вертолета, потому что и сам в нем бывал. Тебе просто не все еще известно.
– Об этом поговорим позже, – останавливает его Бентон.
– Он тебя подставляет, – продолжает Марино.
– Сейчас не время. – В голосе Бентона слышны предостерегающие нотки.
– Метит на твое место. Или, может, не хочет, чтобы ты его занимала. – Марино снова смотрит на меня, потом сует руки в карманы кожаной куртки и отступает от окна. – Добро пожаловать домой, док. – Снежинки залетают в окно, ложатся на лицо и шею и тают, холодя кожу. – Неплохо бы помнить, кому тут можно по-настоящему доверять. – Он еще раз смотрит на меня, и я поднимаю стекло.
Маячки мигают красным и белым на законцовках крыльев припаркованных самолетов. Мы медленно направляемся к только что открывшимся воротам. «Бентли» проезжает первым, остальные следуют за ним, и я замечаю, что на табличке с массачусетским номером нет слова «прокат», и это означает, что машина не принадлежит компании, предоставляющей в аренду лимузины. Ничего удивительного. «Бентли» не самый распространенный автомобиль, особенно здесь, где люди небогаты и консервативны. Даже те, которые летают на частных самолетах. «Бентли» и «роллс-ройсы» встречаются не часто, большинство предпочитают «тойоты» и «саабы». Мы проезжаем мимо офиса ФБO, одной из нескольких служб обеспечения полетов на гражданской стороне летного поля. Я кладу руку на мягкий замшевый карман, не касаясь выступающего края кремового конверта.
– Не хочешь рассказать, что случилось? – Похоже, посыльный все же отдал конверт.
– Никто не должен знать, что ты прилетела сюда или что ты можешь быть здесь. Никто не должен знать ничего ни о тебе лично, ни о твоем местонахождении. Точка. – Голос у Бентона жесткий, лицо суровое. – Очевидно, она позвонила в ЦСЭ, и Джек все рассказал. Она определенно звонила туда и раньше, а кроме Джека больше ведь некому?
Бентон не столько спрашивает, сколько констатирует, а я даже не представляю, о ком идет речь.
– Одного не пойму, почему Джек – или кто-то еще – вообще с ней разговаривал, – продолжает Бентон, но о чем бы он ни говорил, я не верю, что он чего-то не понимает. Его тон предполагает что-то совершенно иное. Он даже нисколечко не удивлен.
– Кто? – спрашиваю я. – Кто звонил в ЦСЭ?
– Мать Джонни Донахью. Ясно же, что это ее шофер. – Он кивает в сторону идущей впереди машины.
«Дворники» со скрипом скребут по стеклу, сметая снежную кашицу. Я смотрю на задние габаритные огоньки «бентли» и пытаюсь осмыслить сказанное Бентоном.
– Надо посмотреть, что там такое.
– Это улика. Вещественное доказательство. И изучать его нужно в лаборатории.
– Я должна знать, что это.
– Я закончил сегодня эвалюацию, – напоминает Бентон. – И знаю, что мать Джонни несколько раз звонила в ЦСЭ.
– Откуда ты знаешь?
– Джонни сказал.
– Тебе сказал что-то пациент психиатрического отделения. Действительно, надежная информация.
– Я провел с ним в общей сложности почти семь часов и не верю, что он кого-то убил. Я вообще многому не верю. Но, судя по тому, что мне известно, его мать действительно звонила в ЦСЭ.
– Неужели она думает, что мы станем обсуждать с ней дело Марка Бишопа?
– В наше время люди полагают, что любая информация является общественным достоянием, и у них есть право ее знать. – Такого рода обобщения совсем не в духе Бентона, и его вывод, основанный на ничем не подкрепленном предположении, представляется мне попыткой уйти от прямого ответа. – У миссис Донахью тоже проблема с Джеком, – добавляет он, и теперь уже я склонна ему верить.
– Джонни сказал тебе, что у его матери какая-то проблема с Джеком. А с чего бы это ей составлять о нем свое мнение?
– Мне пока еще не все понятно. – Бентон не сводит глаз с заснеженной дороги. Метет все сильнее, снег врывается в свет фар и бьется о стекло.
Я знаю, когда Бентон что-то от меня скрывает, и обычно ничего не имею против. Обычно, но не сейчас. Меня так и тянет достать конверт из его кармана и посмотреть, на что именно кто-то, предположительно миссис Донахью, хочет открыть мне глаза.
– Ты встречался с ней? Разговаривал?
– Пока что мне удавалось ее избегать, хотя она и звонила несколько раз в госпиталь, пытаясь меня найти. Сейчас не самое подходящее время для разговора с ней. Да и вообще, еще рано о чем-то говорить. Ты же понимаешь.
– Если Джек или кто-то другой поделился с ней какой-то информацией, ситуация такая, что серьезней некуда. Я понимаю – или думаю, что понимаю, – твое нежелание говорить об этом, но у меня есть право знать, сделал он то, в чем признался, или нет.
– Я не знаю, что тебе известно. Не знаю, что рассказал тебе Джек.
– О чем именно?
Я не хочу признаваться Бентону и еще больше самой себе, что не помню точно, когда разговаривала с Джеком в последний раз. Наши разговоры, когда случались, были короткими и по большей части формальными, а в тот единственный раз, когда я приехала домой на праздники, встретиться с ним не получилось. Он уезжал куда-то, вроде бы с семьей. Делиться со мной деталями личной жизни Джек Филдинг перестал много месяцев назад.
– Об этом деле. Деле Марка Бишопа, – говорит Бентон. – Например, обсуждал ли Джек с тобой что-то, когда это случилось?
В субботу 30 января шестилетний Марк Бишоп играл на заднем дворе своего дома в Салеме, примерно в часе езды отсюда, когда кто-то всадил ему в голову несколько гвоздей.
– Нет, Джек не говорил со мной об этом.
Во время убийства я находилась в Довере, и этим случаем, что было совершенно нехарактерно для него, занялся Филдинг. Прежде он никогда не работал с детьми, но теперь почему-то поступил вопреки обыкновению, и для меня это стало полной неожиданностью. Раньше он, узнав, что в морг везут ребенка, неизменно старался отвертеться, отлучиться куда-нибудь. Теперь я жалею, что не вернулась тогда домой, не поддалась порыву. Надо было сделать так, как подсказывал внутренний голос, но я не захотела поступать со своим заместителем так, как когда-то поступил со мной Бриггс. Не захотела, чтобы он подумал, будто я ему не доверяю.
– Я внимательно ознакомилась с делом, но с Джеком мы его не обсуждали, хотя я и подчеркнула, что, если возникнет необходимость, буду готова помочь. – Ловлю себя на том, что защищаюсь, а такое положение мне никогда не нравилось. – Строго говоря, Бишопом занимался Филдинг. Меня здесь не было. – Не могу остановиться. Знаю, что мои аргументы слабы, что я как будто пытаюсь оправдаться, и оттого злюсь на себя еще сильнее.
– Другими словами, поделиться деталями Джек не старался, – констатирует Бентон. – И не поделился.
– Не забывай, где я была и что делала.
– Я не говорю, что виновата ты.
– В чем виновата? И что ты имеешь в виду, говоря о «деталях»?
– Я хочу знать, расспрашивала ли ты Джека о деле Бишопа. Может быть, он избегал обсуждать его с тобой.
– Ты же знаешь, каким бывает Филдинг, когда дело касается детей. В тот раз я написала ему, что этим случаем может заняться другой медэксперт, но он взялся за него сам. Я немного удивилась, но этим все и кончилось. Со всеми отчетами я ознакомилась: полицейскими, лабораторными, самого Филдинга.
– Получается, о том, что сейчас происходит, ты ничего не знаешь.
– Получается, как ты даешь понять, что не знаю.
Бентон молчит.
– Не знаю, что происходит в самое последнее время? Ты имеешь в виду признание Донахью? – Я предпринимаю еще одну попытку. – Разумеется, я в курсе всего, что говорилось в новостях. Еще бы, студент Гарварда признался в таком убийстве. Но ты ведь клонишь к тому, что есть некие детали, о которых мне ничего не сказали.
Бентон снова молчит. Представляю, как Филдинг разговаривает с матерью Джонни Донахью. Возможно, он и рассказал ей, где меня можно найти сегодня вечером, и она отправила с письмом своего шофера, который, похоже, так и не понял, что доктор Скарпетта – женщина. Смотрю на черное пальто и в темноте различаю в кармане кремовый краешек конверта.
– Зачем кому-то в твоем офисе разговаривать с матерью человека, признавшегося в преступлении? – Вопрос Бентона звучит скорее как утверждение. Риторически. – Никакой информации о том, что ты уезжаешь из Довера именно сегодня, в прессу не просочилось. Может быть, утечка связана с другим делом? – Он имеет в виду дело парня, умершего в Нортон’с-Вудс. – Может быть, есть какое-то иное, логическое, объяснение ее осведомленности. Никак не связанное с Джеком. Я пытаюсь не замыкаться на одной версии.
По-моему, ничего такого Бентон не пытается. Он уже уверовал, что именно Филдинг рассказал обо мне миссис Донахью. Но почему? Представить не могу. Разве что прав Марино, и мой заместитель хочет, чтобы я лишилась работы.
– Мы оба знаем ответ. – Я слышу уверенность в собственном голосе и понимаю, насколько сама убеждена в виновности Филдинга. – В новостях ничего такого не сообщали. И даже если миссис Донахью каким-то образом проведала о моем возвращении, это никак не объясняет тот факт, что она знает бортовой номер вертолета Люси, время и место прибытия.
Бентон поворачивает к Кембриджу. Снежинки мельчают, но метет сильнее. Ветер налетает порывами, бьется о внедорожник, норовит столкнуть; ночь переменчива и вероломна.
– С другой стороны, шофер принял тебя за меня. Я это поняла по тому, как он обращался к тебе. Он думал, что ты – доктор Скарпетта. А ведь миссис Донахью наверняка известно, что я – не мужчина.
– Трудно сказать, что именно она знает. В деле ее сына медэксперт не ты, а Филдинг. И с формальной точки зрения ты не имеешь к нему никакого отношения. Строго говоря, ты не несешь никакой ответственности.
– Я – главная, а значит, отвечаю за все. По большому счету все дела в Массачусетсе, подлежащие медицинской экспертизе, мои. И ко всем я имею отношение.
– Я имел в виду вовсе не это, но все равно рад, что ты так говоришь.
Разумеется, он имел в виду не это. А что? Лучше не думать. Меня здесь не было. Предполагалось, что я, находясь в Довере, буду одновременно обеспечивать работу ЦСЭ. Может быть, задача с самого начала ставилась нереальная. Может быть, меня подставляли намеренно, рассчитывая на провал.
– С самого начала, когда ЦСЭ только открылся, ты держалась невидимкой. В новостях о тебе ничего не говорили.
– Так и задумывалось, – отвечаю я. – В армии публичность не приветствуется.
– Конечно, так и задумывалось. Я тебя не виню.
– Задумывалось Бриггсом. – Я озвучиваю то, к чему, как подозреваю, и ведет Бентон.
Бриггсу он не доверяет. И никогда не доверял. Я всегда списывала это на ревность. Бриггс – человек влиятельный и опасный, а Бентон утратил свое влияние после ухода из ФБР. К тому же у нас с Бриггсом общее прошлое. Он один из немногих в моей жизни людей, кто вошел в нее до Бентона. Иногда кажется, что я познакомилась с Джоном Бриггсом, едва повзрослев.
– В армии не хотели, чтобы ты давала интервью о Центре или рассказывала публично о Довере до учреждения ЦСЭ и окончания твоей командировки, – продолжает Бентон. – Тебя на какое-то время отодвинули в тень. Вспоминаю, когда ты в последний раз появлялась на Си-эн-эн. Получается, по меньшей мере год назад.
– Предполагалось, что именно сегодня я выйду из тени. И обстоятельства сложились так, что Си-эн-эн отменили. Отменили в третий раз. Ровно столько же откладывалось мое возвращение.
– Да, совпадения. Много совпадений.
Может быть, это Бриггс умышленно скомпрометировал меня. Какой блестящий план – готовить меня к большой, самой большой в моей карьере работе и при этом делать так, чтобы меня забыли. Делать из меня невидимку. Лишить голоса. И в конце концов избавиться от меня. Сама эта мысль шокирует. Нет, все-таки не верю.