Мне не слышно, о чем спорят охотники, но периодически в мою сторону бросают злые взгляды и очень жарки обещания, от которых у меня вянут уши. Большую часть я не понимаю, но благодаря богатой фантазии легко додумываю.
Громче и чаще всего люди произносят слово «ведьма». Первое время грешу на свои знания языка, но ровно до тех пор, пока от толпы не отделяется девчушка – невысокая, худенькая, угловатая, как и все подростки. Ее темные волосы напоминают воронье гнездо, да и внешний вид у нее такой, точно сама свалилась оттуда. Она одета в странные, аляповатые лохмотья, состоящие из сотен ленточек.
Но пугает меня отнюдь не ведьма, а послушные, словно дрессированные собаки, лениво идущие рядом свароги, достигающие в холке ей почти до плеча. Первый – старый знакомый – снежно-белый зверь, и при свете видно, что голубые всполохи в густом меху той ночью мне не привиделись, его шкура покрыта морозным инеем. Второй сварог песочно-желтый, будто посыпан золотой пыльцой, в размерах он уступает своему собрату, но опасностью от него разит ничуть не меньше, каждое движение наполнено угрозой.
Добегался ты, Тео. У них же на лбу крупными буквами написано – закопают живьем в землю, а потом еще и потопчутся на могиле, сволочи.
Ведьма останавливается в метре от стены и проводит рукой по воздуху, оглаживает невидимый барьер, а потом отрицательно качает головой. Из всей ее речи мне удается выцепить что-то про утро. Охотники в ответ бранятся, щедро делятся со мной обещаниями и отходят в сторону пролеска, чтобы разбить лагерь на ночь. Последней идет девчушка в окружении своей своры. Белый сварог оборачивается, безошибочно находя меня в тени стены и внимательно изучает, порождая тревогу. Отворачиваюсь и поспешно спускаюсь вниз, уговаривая выбросить из головы странный взгляд. Это всего лишь зверь. Но безбожно красивый, чертяка! И даже близость опасности не может притушить мое восхищение.
У меня есть несколько минут до того, как сядет солнце, и тени – хищные, прожорливые тени – выйдут на охоту, выпущенные на волю темнотой, и раскинут свои призрачные сети, высасывающие вслед за жизнью саму душу. Забредаю в ближайшую церковь и, пробравшись вдоль длинных лавок, ложусь на алтарь, без особого интереса осматривая витиеватые узоры, сплетающиеся в шестиконечную звезду. Камень нагрелся за день, а до остального мне нет дела.
Глаза закрываются сами собой, и я засыпаю, уже не видя, как из черноты появляются щупальца, жадно облизывающие давно мертвую землю, а призрак вдруг оживает, наполняется многоголосым шепотом, в котором не разобрать и слова. Его заглушает испуганный вой собак, оставшихся за воротами и не смеющих переступить черту. Страх – самые надежные цепи.
Ночь опускается на мир черным саваном, а в очередном сне меня преследуют небесно-синие с бирюзовыми всполохами глаза. Уже не вижу, как на алтарном камне призрачным светом вспыхивают руны, впервые за много лет наполненные энергией.
Это меня и спасает.
***
Солнце поднимается лениво-медленно, с неохотой, окрашивая воздух в медово-теплые тона и прогоняет ночные кошмары. Тени пугливо прячутся в глубоких провалах колодцев и среди развалин домов. Ярко-желтые лучи слепо шарят по выжженной земле, забираются в трещины стен и с опаской заглядывают через прорехи крыши в церковь, освещая алтарь и согревая вымерзший воздух.
Звериная часть просыпается первой, она обеспокоенно принюхивается и дотошно выискивает причину тревоги. Стоящие торчком уши нервно шевелятся, улавливая среди привычного шума листвы по-кошачьи мягкие, крадущиеся шаги. Открываю глаза, но картинка плывет, цвета перетекают из одного в другой. На то, чтобы придти в себя уходит с десяток драгоценных секунд, за которые сердце успевает сделать несколько кульбитов.
Собственная беспомощность вызывает глухую, бессильную ярость.
Неловкая попытка подняться отдается болью во всем теле: от кончика носа до хвоста, словно огонь прошелся по оголенным нервам и засел глубоко под ребрами тлеющими углями. Попытка встать оказывается провальной. Падение выбивает остатки воздуха из легких. Дышать тяжело, почти нереально. Все, на что меня хватает, – отползти как можно дальше от входа, вжаться в каменную кладку, затаится.
Глупо надеяться на то, что меня не найдут, но мечтать-то не запрещено?!
Страха нет, только злость. Пусть попробуют сунуться.
Первым в церкви появляется знакомый сварог – превосходство в каждом движении. Эту тварь я уже тихо ненавижу, желая притопить в ближайшей луже. Зверь замирает на пороге белой тенью и безошибочно находит меня взглядом, будто на моем хвосте маячок висит. В синих глазах заметны самодовольные нотки. Сейчас от него не пахнет угрозой, лишь силой вперемешку с любопытством. Сварог не таится, не ждет подвоха, идет по проходу так, точно знает все наперед. Ликует, тварь.
За ним, отставая на несколько шагов, следует ведьма. Вблизи она оказывается моложе – девочка с очень серьезным взглядом и фальшивой улыбкой, а ее наряд – нелепее, чем виделся со стены. Сшитое из лоскутков ткани платье не прячет болезненной худобы, оно висит на тощей фигуре мешком, как на пугале. На белой коже светло-серые символы - странные дуги, перечеркнутые крест-накрест вьющимися полосами. Узор покрывает щеки, шею и пепельной дорожкой прячется под одеждой. В длинные косы вплетены скрученные веревки с узелками, а запястья унизаны браслетами – деревянные, всех оттенков коричневого бусины на тонкой нитке.
Странное создание. Ведьма вызывает лишь глухое раздражение и еще неясное беспокойство. До нее мне нет дела, куда больше тревожат мужчины, замирающие на пороге церкви каменными истуканами. Они топчутся на месте, многозначительно переглядываются, подстегивая друг друга грубыми шутками до тех пор, пока в компании не появляется лидер – либо очень храбрый, либо очень глупый. Он делает первый шаг, самоуверенно направляясь ко мне, а за ним, как на привязи, следуют остальные.
Второго сварога среди них нет. Надеюсь, они его не съели, от этих варваров что угодно можно ожидать.
Охотников мало, всего четверо, а псов и того меньше. Видимо, смельчаки нынче не в почете. Мужчины, увешанные массивными ножами и трофеями, боязливо озираются по сторонам, страх читается в каждом движении – суетливом и дерганном.
Предупреждающе оскаливаюсь, угрожающий рык вибрирует глубоко в глотке, уши плотно прижаты к голове. Ведьма подходит ближе, благоразумно останавливаясь в нескольких метрах. Не обращаю на нее внимания, куда больше занимает сварог, не сводящий с меня взгляда и словно ждущий чего-то. Он делает шаг к алтарю слишком неожиданно, отчего испуганно дергаюсь, будто надеюсь раствориться в стене, но зверя опережают.
На меня набрасывают сеть, по которой пробегают электрические разряды. Она жалит, заставляет приглушенно заскулить от боли, забиться в странных, липнущих к шкуре путах, отчего я увязаю в ней сильнее, как муха в паутине.
Перед глазами вспыхивают белесые фейерверки, и картинка мира смазывается, стекается в одну большую кляксу. Пространство вокруг наполняется надоедливым звоном, заглушающим все остальные звуки.
Когда проходит первая волна боли, становится легче. С громким шипением втягиваю воздух между зубами. Моргаю раз, другой, пытаюсь сосредоточиться на том, что кричит девчонка. Слова доносятся до меня, как через толщу воды.
- Прекратите. Сварог – мой! Мы договаривались! – звонкий голосок режет по ушам. Вот пискля.
Ведьма загораживает меня от охотников, широко расставив руки. Получается совсем не внушительно, и эта мысль рождается не у одного меня в голове: мужчины издевательски улыбаются, с бравадой помахивая ружьями в опасной близости от девчонки. Неуловимой тенью, совершенно бесшумно, рядом с ней встает зверь.
Ответ побледневших, а самых впечатлительных – посеревших охотников я не очень понимаю, они говорят быстро, постоянно вставляя слова, которые, видимо, заменяют в этом мире мат, но общий смысл и так ясен – кто сильнее, того и добыча. Уверенности в их голосе поубавилось, но все равно они смотрятся внушительно, оружие вдохновляет на подвиги. И смотря на мелкую соплячку, я ставлю на мужиков. У них и ружья есть, и оскал по-настоящему звериный, а на лицах читается жажда наживы и ни намека на интеллект.
Впрочем, не все оказывается так просто в подлунном мире. Как всегда, я тороплюсь с выводами.
Ведьма ни черта не боится. Ни мужиков, ни их ружей, ни скалящихся, готовых напасть по команде псов. У нее есть сварог. Девчонка не приказывает, тому достаточно лишь взгляда. Белый зверь бросается бесшумно, и это куда страшнее. Он впивается в глотку ближайшему псу, и что-то тихо щелкает, словно сухая палка ломается под сапогом. Второго пса он подминает под себя и так же легко перекусывает шейные позвонки. На все уходит какие-то секунды.
Впечатленные зрители нелепо открывают и закрывают рты, как рыбы, выброшенные на берег.
Охотники молчат, вцепившись побелевшими пальцами в свои ружья. В глазах, обращенных на зверя с окровавленной мордой – чистый и незамутненный ужас. И если бы не гордость, они бы кинулись наутек уже сейчас.
- Проваливайте. Он – моя добыча, - снова повторяет ведьма, и охотникам хватает ума не возражать.
Один из мужчин, тот самый временный лидер, перед тем, как покинуть церковь, удостаивает меня полным злобы взглядом. Вдоль позвоночника пробегает неприятный холодок, а под шкурой поселяется зуд. Дурные предчувствия.
Когда мы остаемся втроем, как-то запоздало задаюсь вопросом о своей участи. Еще раз дергаюсь в сети и пытаюсь укусить неосторожно подошедшего ближе сварога. Зубы клацают совсем рядом.
- Начинай, - деловито произносит ведьма зверю и отступает. Непонимающе верчу головой, бьюсь в сетях, не замечая, что запутываюсь сильнее.
Второго шанса мне не дают, сварог легко подминает меня под себя, вспарывает острыми когтями мои путы – легко, как паутину, наваливается сверху, не щадя и не нежничая. Больно, мать вашу. Огненная волна опаляет внутренние органы, скручивая их в тугой клубок, пульсирующий в такт с сердцем. Я задыхаюсь, барахтаюсь под белым зверем, скребу когтями, оставляя на темном камне тонкие полосы.
Механически отмечаю, что девчонка садится поодаль, прямо на пол и не сводит с нас заинтересованного взгляда, словно ждет чего-то.
Сварог смыкает зубы на моем загривке, и время, будто ему дали отмашку, замедляет бег, а вместе с ним – и стук сердца. В подсознание вторгается третий – властный, сильный, беспрекословно подчиняющий. Моя звериная часть безумно мечется в клетке, отступая все дальше, уходя вместе с жизнью. Отчаянно цепляюсь за свое второе Я, торопливо возвожу барьеры, но боль, накатывающая волнами, рушит их, как карточный домик, накрывает с головой, сбивает с толку.
Я кричу, не сдерживаясь, но из горла не вырывается ни звука; воздух выцветает, получается пресным, слишком плотным, чтобы сделать глоток. Сердце тяжелеет, распирает грудную клетку, враз становится бесполезным куском мяса. Кожа сгорает во внутреннем пожаре. Холодно, слишком холодно. В отчаянной попытке согреться жмусь к белому сварогу, он не жадничает, охотно делится теплом. Кости режут ножами податливую плоть, конечности непривычно длинные, неуклюжие.
Звериная часть пропадает, прячется в тени сознания, почти не ощущается.
Удар. Еще один. Сердце сначала неохотно, неторопливо стучит, а потом, набирая обороты, частит. Упускаю тот момент, когда зверь пропадает, а его место занимает другой. У него тот же запах, то же учащенное дыхание и тот же ритмичный стук сердца. От него веет первобытной, необузданной мощью. Но в отличие от зверя, этот другой – человек.
Царапаю камень, ломая ногти, выгибаясь под чужим руками – кажется, что они оставляют на коже ожоги.
Трансформация касается не только меня.
Тело к телу. Тот, кто был зверем, вжимает меня в непривычно ледяной алтарь, пропитывая своим теплом и запахом. Меня колотит то ли от холода, то ли от боли, а может быть – от страха. Задыхаюсь чужой властью, захлебываюсь в ней.
Хриплый стон вырывается из глотки, и не ясно, кому он принадлежит – зверю или человеку.
Все заканчивается. Силы покидают, как утекающая сквозь пальцы вода.
Меня бесцеремонно переворачивают на спину, обнимают собственническим движением. Тело кажется неродным, чересчур голым и нескладным, словно собранным наспех. Хвост пушистой кисточкой щекочет бедро.
Запрокидываю голову, отчего перед глазами вспыхивают издевательски-угловатые круги. Чужое имя эхом отдается в ушах, выжигается на подкорке мозга. Скай. Ему подходит. Последние, что фиксирует страдающее сознание – проклятые бирюзовые глаза, в которых беснуются торжествующие искорки.
***
Больно, больно, больно…
Влага – кисловато-горькая - течет меж губами, по языку, прямо в глотку, гася полыхающее внутри пламя. Запахи снежным комом наваливаются на обострившееся обоняние, вызывая лишь тупую пульсацию в затылке.
Размеренные движения укачивают, убаюкивают не хуже колыбельной. Как и чужое тепло, охватывающее все тело плотным коконом. Жмусь к его источнику, машинально подставляясь под ласку, и виляю хвостом, как щенок.
Лекарство действует, погружая разбуженное сознание, его человеческую часть, в мутную мешанину кошмаров, лишенных смысла.
Делаю судорожный вздох и вновь забываюсь тревожным сном.
Из мира исчезает все, кроме боли вперемешку со страхом, коварно притаившимся в трясущихся кончиках пальцев. Не хочу просыпаться. Не хочу и не буду.
Ныряю с головой в очередной кошмар, пестрящий воспоминаниями. Две жизни сливаются одну, смешиваясь в хаотичном порядке. Лихорадочно ворошу осколки чувств, но так и не нахожу звериной части. Она исчезла, растворилась в эмоциях.
Кто я теперь?
***
В себя я прихожу к концу второго дня, выныривая из бесконечной череды снов.
Сходу всю хреновость состояния определить сложно, но я, как прилежный ребенок, стараюсь, продираясь через плотный занавес дурмана. Пересчитываю конечности и путаюсь в цифрах, коварно хихикающих над моей неуклюжестью. Ох, что-то нехорошо мне, совсем-совсем.
На чем я там остановился? Инвентаризация имущества? Руки и ноги присутствуют – по две штуки, бонусом идут хвост, живущий какой-то своей жизнью, и звериные уши, улавливающие дыхание леса.
Мы слишком далеко ушли от города-призрака, места незнакомы, даже воздух на вкус другой. Страшно.
Костер пляшет меж стволов деревьев, распугивает ночную темноту. Песочно-желтой тенью выныривает из кустов сварог и ложится у меня в ногах, грея теплым боком голые ступни. Мех у Майна странный, слишком мягкий, но при этом колючий, он цепляется за кожу, оставляя белесые ниточки царапин. В ярко-карих, почти черных глазах зверя насмешка тесно переплетается с интересом. Его снисхождение больно пинает по самолюбию. Ская он окатывает волной ехидства – вид мужчины его забавляет.
Любопытство вяло шевелится, и свароги поясняют – величественно, как умеют только они, одним взглядом указывая на мое место: со звериными ушами и хвостом щеголяют лишь сопливые подростки, не способные управлять превращением. Скай, насильно проводивший мою перекидку в человеческую ипостась, не смог полностью взять под контроль мое тело и подавить звериную часть.
Кампи возмущенно всхрапывает, зловеще щелкая когтями, и перебирается к следующему кусту, с энтузиазмом обгладывая тонкие ветви, зажевывая их подвернувшимся гнездом. Мясистые листья темно-лилового оттенка сочно хрустят в зубастой пасти, и если не знать об источники звука, то фантазия может понапридумывать много мерзостей.
От живописных картинок меня мутит. Или виной тому травяная настойка, привкус которой прочно въелся в нёбо.
Сонно жмурюсь и теснее прижимаюсь к Скаю, почти полностью лежу на нем, обхватив руками и ногами, как большую подушку. Он не возражает, щедро делится теплом и вытягивает остатки болезни.
Жарко. Холодно? Или все сразу?!
Агнер возвращается к костру, неся охапку трав и корешков, от которых прямо-таки разит лекарствами. Догадаться для кого этот стог сена – несложно. Меня этой гадостью исправно пичкают каждые три-четыре часа.
- Он пришел в себя, Скай? – голосок ведьмы по-прежнему режет слух. Морщусь, пытаюсь вывернуться из сильных объятий, но меня без усилий удерживают на месте, успокаивающе проводят по спине, откидывая в сторону теплое, царапающее голые бока, одеяло. Тяжелая ладонь замирает на пояснице. Весь мой протест против такого самоуправства выражается в вялом взмахе хвостом. Подумав, впиваюсь зубами в чужое плечо, несильно, острые клыки лишь прокусывают кожу. Над головой насмешливо хмыкают.