Вся эта катавасия нарушила установленный ритуал. Смирнов непременно звонил жене с дежурства поздно вечером, интересовался делами, сообщал, что у него все хорошо, и желал спокойной ночи. А тут вдруг не позвонил… Жена встревожилась и позвонила сама на сестринский пост. Ей очень мягко и бережно объяснили: «Ничего страшного, просто голова у доктора закружилась от переутомления, вот его и положили отдохнуть до утра в неврологию. Отдельная палата, тишина, покой… Все хорошо».
Хорошо?! Покой?!! Жена немедленно примчалась в больницу, самоотверженно прорвалась через все кордоны и заслоны в палату к Смирнову, уселась возле него и заявила, что никуда не уйдет. Так и просидела до полудня. В полдень, убедившись в том, что ничего опасного у Смирнова нет, его отпустили домой.
Насчет «самоотверженно прорвалась» – это не ошибка, не опечатка и не преувеличение. Представься она охране на воротах и на входе в корпус как жена доктора Смирнова, ее бы пропустили без слов, да еще бы и до отделения проводили. Но она, пребывая в смятении чувств, начинала общение с фразы: «У меня мужа госпитализировали в неврологию, мне нужно к нему!» Ага, нужно! Среди ночи. Вот ее и пытались остановить. Пытались, да не смогли.
– Да если б я мог надеяться на то, что ко мне вот так жена прилетит, если со мной что случится, то я, может, на каждом дежурстве бы падал… – тихо завидовал доктор Кочергин, предварительно убедившись в том, что Смирнова нет рядом.
– Ты и так падаешь чуть ли не на каждом дежурстве! – отвечали ему коллеги, прозрачно намекая на чрезмерное пристрастие Кочергина к выпивке.
С людьми, заслуживающими доверия и хорошо разбирающимися в искусстве, доктор Смирнов делился сокровенным:
– Эх, если бы я только мог! – сокрушался он. – Если бы я мог написать сценарий, достойный Лизочкиного таланта, и снять по нему фильм так, чтобы показать ее талант во всей красе… Ей в большом кино блистать надо. Сериалы – это, конечно, хорошо, но Лизочка заслуживает большего. Но нужен хороший сценарий и талантливый режиссер…
В кино всегда так – недостает хорошего сценария или талантливого режиссера или и того и другого. А то бы… Впрочем, давайте не будем отвлекаться от темы.
Известие о разводе Смирнова прозвучало в больнице как гром среди ясного неба. Сам Смирнов об этом не рассказывал, но народ быстро приметил, что он перестал вдруг регулярно ворковать по телефону, и осторожно поинтересовался: в чем дело?
– Дело житейское, – лаконично отвечал Смирнов. – Разводимся мы.
– Изменила? – понимающе спрашивали пессимисты, на всякий случай прикрывая носы руками.
– Ты это, не поддавайся, – советовали оптимисты. – Потяни время. Мало ли что в жизни бывает. Не соглашайся на развод, уговори ее подождать. Время все лечит.
– Как я могу не соглашаться, если сам на развод и подал? – удивлялся Смирнов. – Это она меня уговаривает подождать, не торопиться, но после того, что случилось, между нами все кончено!
«После того, что случилось, между нами все кончено» явственно и однозначно намекало на измену. Всем известно, какие у этой богемы свободные нравы. Народ некоторое время пребывал в этом заблуждении. Как-то раз медсестра Юля Горина, давно и тайно влюбленная в Смирнова, не выдержала и сказала ему во время совместного дежурства:
– Да если бы вы были моим мужем, я ни на кого бы больше не взглянула! Удивляюсь, как она могла!
– Да Елизавета (Лизонька-Лизочка уже стала Елизаветой) ни на кого другого не смотрела, – ответил Смирнов. – У нее потому и карьера застопорилась, что она через постель ее не делала и вообще ничего лишнего себе не позволяла. Мы с ней сразу договорились, еще перед свадьбой, что обманывать друг друга не станем. Если возникнут какие-то чувства на стороне, то говорим о них прямо и расстаемся. При отсутствии любви и взаимного доверия совместная жизнь не имеет смысла.
– Так почему же вы подали на развод? – рискнула спросить Юля.
А теперь ненадолго отвлекитесь от чтения и придумайте причину, по которой доктор Смирнов мог подать на развод.
Придумали? Хорошо, читайте дальше.
Жена Смирнова в очередном сериале сыграла врача (уже не помню, какой именно специальности, но это неважно). Важно то, что сыграла она роль недостоверно с врачебной точки зрения. Это обычное дело, потому что кино есть кино и многое в нем представляется не совсем так, как в жизни. К тому же к доктору Хаусу у любого врача дюжина претензий найдется – и то не так, и это не этак. А с другой стороны, если снять «все как в жизни», то в результате получится не художественный фильм, а профессионально-специальное учебное пособие, которое широкой публике будет совершенно неинтересно.
Вот вам пример для наглядности. Одна и та же сцена в двух вариантах.
Вариант первый. Возле лежащего на койке пациента стоят четыре человека в белых халатах и что-то быстро делают, что именно – непонятно, потому что их спины заслоняют обзор, да и руки мешают. Слышны отрывистые фразы:
– Маша, «тройник»!
– Вера, кубик адреналина на двести пятьдесят глюкозы!
– Руку подержи!
– Зачастил!
– Маша, подтяни «стукалку» на всякий.
– Боюсь, свернется.
– Не дадим!
Долго ли вы станете смотреть такую скучную и непонятную муру? Навряд ли. А ведь это – как в жизни бывает.
Вариант второй. Возле лежащего на койке пациента стоит один человек в белом халате. Он щупает пульс на руке пациента и сосредоточенно глядит на монитор, который висит над койкой.
Подходит второй человек в белом халате и останавливается сбоку, так, чтобы не заслонять обзора.
ВТОРОЙ. Что, совсем плохи дела?
ПЕРВЫЙ. Да, хорошего мало. Боюсь, как бы не произошло внутрисосудистого свертывания крови.
ВТОРОЙ. Возможно.
ПЕРВЫЙ. Тут главное – успеть. (Вздыхает.)
ВТОРОЙ (сочувственно). Никак не можешь забыть тот случай? Брось, не казни себя. Ты сделал все возможное…
ПЕРВЫЙ. Если бы я сделал все возможное, человек был бы жив…
ВТОРОЙ. Юра, мы не боги!
ПЕРВЫЙ (многозначительно). Мы не боги, но мы врачи!
Монитор начинает пронзительно пищать. По нему тянется ровная линия.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Остановка! У нас остановка!
ПЕРВЫЙ. Маша, давай дефибриллятор!..
Второй вариант гораздо интереснее в плане просмотра, верно? И гораздо информативнее. Не только ясно, что у пациента дела плохи, но и характеры обоих врачей обозначены, драматический накал начал проявляться… Все так, только покажите эту сцену врачам, и они скажут: «Что за хрень?» И будут абсолютно правы.
Но вернемся к Смирнову.
Смирнова глубоко оскорбило то, что его обожаемая и невероятно талантливая Лизонька сыграла врача «не так, как в жизни».
– Если ты после стольких лет жизни со мной не можешь нормально сыграть врача, значит ты совершенно не интересуешься ни моей работой, ни мной! – сказал он. – Примириться с подобным равнодушием невозможно. Я развожусь!
И развелся. Мужик сказал – мужик сделал.
Долго, с полгода, ходил печальный, но затем повеселел и стал прежним жизнерадостным оптимистом, желанным гостем на всех больничных тусовках. А то – такой завидный жених! Добрый, симпатичный, без вредных привычек, с двухкомнатной квартирой и хорошей машиной… А самое главное, это ж так приятно небрежно обронить в обществе «Мой муж раньше был женат на актрисе Елизавете ***». Понимать следует так: «Он предпочел меня ей». Красота!
Так что долго в холостяках Смирнов не проходил. Спустя год после развода он женился на невропатологе Ветлугиной. Она, конечно, не актриса, но, если что, врача может изобразить достоверно. Хоть на сцене, хоть на съемочной площадке.
Психопат
Доктор Зелинский считался на подстанции знающим и ответственным врачом, а также кристально честным человеком.
Надо сказать, что на подстанциях «Скорой помощи», где люди сутками на виду друг у друга, характеры проявляются и оцениваются очень быстро и крайне точно.
Зелинский не позволял себе никаких «шалостей», ни крупных, вроде очистки карманов пациентов, находящихся в бессознательном состоянии, ни мелких, таких, например, как тайное поглощение чужой еды, оставленной в подстанционном холодильнике, или питья чужих соков. Правда, из водителей он пил кровь по полной программе, требуя четкого и неукоснительного исполнения ими должностных обязанностей, но это другое дело.
Более того – если кто-то из сопровождающих пациента при госпитализации забывал в машине сумочку или борсетку, Зелинский не передавал находку диспетчеру подстанции, а отвозил ее по назначению сам, после смены. Предварительно составлял опись содержимого, подписанную фельдшером и водителем. Во избежание кривотолков. Ему говорили: «Да позвони и скажи, что сумка в диспетчерской, пускай приходят и забирают». «У людей беда, родственника госпитализировали, некогда им по подстанциям бегать, – отвечал гуманный Зелинский. – Лучше я сам завезу, мне не трудно».
А еще Зелинский был психопат. В том смысле, что если уж овладевала им какая-нибудь идея, то овладевала всецело и яростно. Например, невзлюбит водителя (за дело, исключительно за дело, по веским причинам), так не успокоится, пока не выживет его с подстанции к чертям собачьим. Вообще-то, многие врачи и фельдшеры предпочитают не связываться с водителями, а ладить с ними. По ряду причин. Во-первых, водители в основной своей массе брутальны и не склонны к интеллигентному ведению дискуссий, чуть что – срываются на мат, а то и кулаки в ход пустить могут. Во-вторых, при обострении противоречий между водителем и врачом или фельдшером водитель может причинить оппоненту больше неудобств, чем оппонент ему. Откажется подъезжать близко к подъезду («потом оттуда не выеду») и вынудит бригаду топать сто метров по снегу и льду. Или же не притормозит около киоска с едой («не положено»). Или возить станет так, что все кости растрясет… Машина для бригады – дом родной, а хозяин в этом доме – водитель. Так что делайте выводы.
Но Зелинского подобные соображения не останавливали. Не понравилось Зелинскому, что водитель Аникин не подчиняется его распоряжениям, а заставляет себя уговаривать, всякий раз какие-то поблажки выторговывает, так он Аникину прямо сказал:
– Мы с тобой на одной подстанции работать не можем.
– Так вали на другую! – осклабился Аникин, уверенный в том, что уж ему-то самому никуда валить не придется.
Аникин был бригадиром водителей, а бригадирами обычно назначают самых стойких (и самых наглых).
– Николай Иванович, вас надо спасать от Аникина? – спросила заведующая подстанцией, узнав о конфликте.
«Спасать» означало «не ставить работать вместе». Всегда «спасали» врачей или фельдшеров от водителей, а не наоборот.
– Нет, не надо! – отказался Зелинский. – Мечтаю работать исключительно вместе с Аникиным и больше ни с кем!
Аникин выдержал пять «образцово-воспитательных» смен и свалил на другую подстанцию.
– Ну ты монстр! – восхищались коллеги. – Самого Аникина «съел».
– А наглеть не надо, – скромно отвечал Зелинский.
Как-то раз Зелинский не смог с первой попытки заинтубировать пациента с короткой толстой шеей. Это очень сложно, даже очень опытные анестезиологи-реаниматологи в стационарных условиях, то есть, при всех удобствах, не всегда ставят трубки с первой же попытки. А Зелинский производил интубацию в машине, скрючившись, в тесноте и при не самом лучшем освещении. И работал он в ту смену один, без фельдшера, умотался вконец, а усталость – она на все влияет. Поэтому в некоторых странах врачам запрещено работать дольше двенадцати часов подряд.
Но Зелинский не искал себе оправданий. Для него, перфекциониста в квадрате, было важно только то, что он, доктор Зелинский, не смог произвести интубацию с первой попытки. Все прочее не имело значения. Целых два месяца после смены Зелинский отправлялся не домой отсыпаться, а в морг ближайшей больницы – тренироваться на трупах. Натренировался так, что равных ему в деле интубации не было на всей московской «Скорой помощи». Народ шутил: «Зелинскому хоть на живот пациента положи – заинтубирует в лучшем виде». (Для тех, кто не в курсе, поясню, что человека, который лежит на животе, заинтубировать невозможно, это все равно что сделать укол в ягодицу лежащему на спине.)
Как-то раз, в конце суточного дежурства, Зелинский ощутил одышку при быстром подъеме на восьмой этаж. Странно было бы, если бы ее не было. Бегом, уставший, на восьмой, да еще и с грузом – кардиографом и портативным аппаратом ИВЛ. Но Зелинский решил, что он теряет форму, и начал бегать по утрам. Двадцать кругов по школьному стадиону, благо тот был рядом с домом, и затем еще двадцать раз бегом на девятый этаж и обратно. Он бы и на шестнадцатый бегал бы, да вот незадача – жил в девятиэтажке. По этажам скакал не налегке, а с двумя полными пятилитровыми канистрами в руках.
Умение правильно организовать работу бригады, стремление к повышению собственного профессионализма и забота о своем здоровье похвальны и приветствуются. Только вот ко всему похвальному у Зелинского примешивалась некая яростная ожесточенность, этакая героическая упертость, этакая самоотверженная несгибаемость. В иных условиях из него бы, наверное, получился бы спортсмен-чемпион или герой войны. А в реальности Зелинский получил срок за кражу.
Дело было так.
Однажды у жены Зелинского украли кошелек. На вещевом рынке в Выхине, в тот момент, когда она выбирала себе дубленку. Сумма была крупной, потому что кроме дубленки несчастная женщина хотела купить шапку и сапоги. В первой половине 90-х врачебно-учительским семьям на такие покупки приходилось копить долго, месяцами. Да и вообще на любое обзаведение приходилось копить, поскольку самый паршивый китайский пуховик стоил больше, чем месячная зарплата врача или учительницы (жена Зелинского преподавала в школе географию).
Жена, ясное дело, сильно расстроилась: такая потеря и такой облом. Нашла, наконец, подходящую дубленку, которая сидела на ней как влитая, сбила цену, полезла за деньгами, а в сумочке – дыра. По уму-то, собираясь на такое стремное место, как вещевой рынок, кошелек надо было не в сумку класть, а куда поглубже прятать, но жена Зелинского в таких вопросах не разбиралась, это же не география.
Зелинского «замкнуло» – он разозлился на весь белый свет и решил, что раз так, раз уж жену его обокрали, то и он станет красть, чтобы возместить утраченное. Имеет полное право. Это ему знак судьбы – засунь ты, дружок, свою честность сам знаешь куда и живи как все! Хотя бы до тех пор, пока не возместишь потерю.
Не спрашивайте меня, как Зелинский пришел к такой идее, этого, кроме него, самого никто понять не мог. Сказано же – психопат. Опять же, в лихие девяностые сама обстановка в стране толкала людей на скользкий путь. Да и мысль «до тех пор, пока не возмещу потерю» была для честного человека чем-то вроде спасательного круга.
О том, что он временно сворачивает с честного пути, Зелинский во всеуслышанье объявил на подстанции. Рассказал утром в диспетчерской о случившемся и о том, что жена прорыдала всю ночь, и заявил под конец:
– Я никогда не узнаю, кто это сделал, но это не так уж и важно. Важно то, что я теперь стану поступать точно так же – хватать все, что идет в руки. Принципы в карман не положишь и на хлеб не намажешь!
Народ принял это как сказанное в сердцах и пытался Зелинского успокоить. Добрая диспетчер Горбунова даже попыталась устроить сбор денег в пользу Зелинского, но Зелинский категорически воспротивился. «ВЫ мне ничего не должны! – с пафосом заявил он коллегам. – Мне должны ОНИ. Вот пускай ОНИ и расплачиваются!»
И уехал на первый вызов.
Первый вызов оказался уличным «ложняком», на котором ничего не могло прийти в руки. Приехала бригада в указанное место, где на тротуаре должен был валяться мужчина без сознания, но никого там не нашла. То ли какой-то идиот решил пошутить таким гнусным образом, то ли мужчина успел прийти в сознание и ушел или уполз.