Второе искушение: женщины. Чистоплотный, элегантный, кокетливый, всегда, как и Жироду, прекрасно одетый, Лафонтен не отличался нравственностью в сердечных делах. Юный Расин носил в кармане Софокла и Еврипида; Лафонтен — Рабле и Боккаччо; Лафонтен непостоянен. С восторгом открывает он, что между болтливыми обманщицами, которых он описывал в своих сказках, и совершенными, но несуществующими женщинами, которых воспел в «Адонисе», есть промежуточная разновидность: светская женщина, тоже лживая, но прекрасная и умная (мадам д'Юксель, де Севинье и мадемуазель де Скюдери). «Этот рассеянный чудак, говоривший о гнездах, росе, люцерне, должен был нравиться женщинам», — замечает Фарг. Однако взаимная склонность между Лафонтеном и светскими женщинами никогда не шла дальше «этого торжества аллегории, которое представляет собой дружба». В остальном он довольствовался, по собственным словам, местными красотками, встреченными в путешествиях, в Потье и даже Беллаке.
Третье искушение: свет. Лафонтен, как и Жироду, испытал его. Для одного это была академия, для другого — карьера. Но оба остались свободными среди светских людей. Лафонтен защищал впавшего в немилость Фуке, как Жироду — Бертело, и написал «Мор зверей», резкую сатиру на придворных. Расин и Буало воспевали Людовика XIV, но ни Лабрюйер, ни Лафонтен не пошли на это. Жироду стремился пропагандировать Францию, но никогда — Ребандара.
Искушение литературой. Лафонтен позволил себе несколько героических од, как и все поэты той эпохи, но вкус к развлечениям и легкомыслие влекли его к куда более скромной на вид музе, которая вдохновила его на создание его шедевра — «Басен»; точно так же автор «Полноты власти» останется для нас прежде всего создателем «Интермеццо» и «Ундины».
И наконец, искушение скептицизмом и религией. После семидесяти четырех лет вольнодумства и распутства Лафонтен публично покаялся и попросил прощения у викария Сен-Рока и «господ из Французской академии» за то, что сочинил книгу «гнусных сказок». Жироду очень редко говорит о боге. Возможно, он был вольтерьянцем. «Так ли уж нужно богу, чтобы мы говорили о нем? Писателю достаточно воспевать деревья, реки, наслаждения души — и не во имя бога, который создал все это вовсе не для нас, а во имя человека». В «Битве с ангелом» Броссар, почти что списанный с Аристида Бриана, говорит: «Атеист? Ничуть не бывало. Существование — это ужасное банкротство… Связывать с богом это понятие существования — такая же кощунственная подтасовка, как воображать его по нашему образу и подобию. Представление о существовании бога заимствовано из того же бутафорского реквизита, что и его седая борода». Единственное, что боги могут сделать для людей, — это не вмешиваться в их дела и не влезать в их душу. «Только тот сохраняет непосредственность веры в бога, кто не задает ему никаких вопросов».
Творчество Жироду лишено метафизической посылки. Истины, которым он учит, идеи, которые он защищает, касаются земной жизни, заштатных городков, любящих, детей, людей, непохожих на прочих. Его романы невозможно пересказать. Всякое изложение просто убивает их. Это не романы, а поэтические и юмористические вариации на различные темы, круг которых постепенно расширяется. Он не только не пытается быть реалистом, но смело создает совершенно ирреальные миры. Речь идет не о традиционных романах (особенно в первой группе, которую можно объединить вокруг «Симона»), а скорее о балетах, где в каком-то фантастическом и симметричном танце проходят герои и люди, провинция и Париж. Как и Жюль Ренар, Жироду задерживается на забавных подробностях, но если Ренар безжалостно подчеркивает шутовство своих персонажей, то Жироду любит облекать своих героев величием и красотой.
Но при этом его не оставляет юмор. Даже когда Жироду пишет о войне, тон рассказа остается мужественным и вместе с тем непринужденным. «Меня вызывает лейтенант. Я привык к офицерским причудам. В казарме вас может вдруг потребовать незнакомый капитан и спросить программу экзаменов на степень доктора права или же расписание пассажирских судов, которые идут в Китай с заездом на все лежащие по пути острова». Капрал-телефонист читает маленькие книжечки, которыми завладевает Жироду, как только обрыв связи вынуждает хозяина удалиться. «Он читает их так быстро, что всякий раз я нахожу новую. Время от времени товарищ спрашивает его: «Что ты читаешь?» — «Сердце в руке». — «Что ты читаешь?» — «Жерминаль». Приходит сообщение об обрыве линии у вишневого дерева, где расположен центральный пост. Он уходит, и на этот раз мне достается «Печаль египетских танцовщиц»». В промежутках между этими сценами умирают люди, но комедия остается комедией.
Но вот лейтенант Жироду, одетый в парадную форму, прибывает в Португалию. Какой-то старый господин следует за ним, полный восхищения, он хотел бы знать, отчего погнулись ножны его шпаги: «Война? Сражение?» — спрашивает он. «Нет, — отвечаю я. — Чемодан». В Америке «рассматривают нашу форму, ведь мы пришли с войны… Есть ли на мне что-нибудь, что побывало на войне? Зажигалка? Все поднимают головы, гасят свои сигары и прикуривают от немецкой пули, теперь уж прирученной, которая идет по кругу. Вот делегаты города, который взял шефство над французским городом Перонной; у них есть карты Перонны, планы и фотографии, но они хотели бы знать, пользуется ли их приемная дочь любовью во Франции… Я заверяю их в этом; хотя сам я из центральной части страны, я сообщаю, что Перонна — родина Жанны Секиры, они уходят счастливые».
Он покорил американцев; после войны, несмотря на неприятные воспоминания, он почувствовал потребность снова встретиться с немцами и возобновить отношения с друзьями из Берлина и Мюнхена. Примечательна эта бесспорная тяга к немецкому романтизму со стороны самого французского из французов, лимузенца, так любившего Ватто, Дебюсси и Лафонтена. Сказки Ла Мотт-Фуке трогали его не меньше сказок Перро. В то время Франция и Германия считали себя врагами; в глазах Жироду они, скорее, дополняют друг друга. Он чувствовал, что ему было бы трудно жить без друзей из Баварии и Саксонии, романтиков и мистиков, приобщавших его к иррациональным истинам и тайнам, которые не произрастают на почве Беллака.
Из этого душевного раздвоения родилась книга «Зигфрид и Лимузен». В произведениях прославившегося после войны немецкого литератора Зигфрида фон Клейста рассказчик узнает стиль и даже отдельные фразы своего друга детства Форестье, пропавшего без вести французского писателя. На самом деле Клейст и есть Форестье, который потерял память после ранения, был подобран на поле боя и как бы заново воссоздан в немецком госпитале; и вот этот француз стал вождем немецкой молодежи. «В школах уже вошло в обычай спрашивать учеников, как они представляют себе жизнь Зигфрида фон Клейста до ранения», и, если бы он сам не запретил этого, биографы сделали бы его потомком настоящего Клейста, Гёте или Вертера. Рассказчик пытается пробудить в этом человеке без памяти французские воспоминания. Он рассказывает Форестье, как тот жил, будучи французом. «Мы останавливались в каждом лесу, чтобы собирать грибы… Вы носили в кармане первый том Вовенарга… В два часа мы встретились с мэром, поклонником греческого языка… в три часа с преподавателем риторики в Лиможе, сторонником отмены классического образования». В конце романа рассказчик везет Зигфрида в Лимузен, что дало прекрасный повод писателю воспеть воздух родины и кантоны провинции.
Роман? Безусловно, но прежде всего эссе о Франции и Германии, написанное человеком, который не только хорошо знал обе страны, но и любил их. Впоследствии на основе «Зигфрида» будет сделана пьеса, которая принесет Жироду его первый театральный успех. Отметим, кстати, идею: человек, потерявший память и лишенный прошлого, может начать жить заново. Мы не раз еще встретим ее в произведениях Жироду (где довольный человек охотно отказывается от своей судьбы), а затем и у Ануйя.
В «Зигфриде» еще немало словесной игры и «жирандолей», но это всего лишь орнамент. Главная тема — франко-немецкая дружба — делает Жироду честь. Начиная с «Беллы», где хоть и сохраняется та же форма, что в «Сюзанне и Тихом океане» и «Жюльетте в стране людей» (Кокто назвал бы ее «поэзией романа»), содержание становится весомей, так как автор познает жизнь общества уже не по-школярски. В «Белле» рассказ ведется от лица Филиппа Дюбардо, сына великого Дюбардо из Министерства иностранных дел, то есть Филиппа Бертело. Картина семьи Бертело, этого сборища гениев, где астроном дядя Гастон демонстрирует карту звездного неба, а хирург, химик и финансист рассказывают о своих последних экспериментах, исполнена величия. «То было человечество, ведущее разговор с самим собой на самом краю неведомого. То было последнее слово науки — ответ Эйнштейну, Бергсону… Спенсеру, Дарвину. В другой семье злословили бы о родственниках, здесь признаются в своем разрыве — надо надеяться, временном — с Лейбницем и Гегелем». В «Белле» школяр местами дотягивает до гения.
Другая часть диптиха, где дается портрет Ребандара (Пуанкаре), написана безжалостно — ничто так не раздражало Жироду, как эксплуатация войны в политических целях. «Каждое воскресенье он открывал свой еженедельный памятник погибшим и, стоя над этими чугунными солдатами, куда более гибкими, чем он сам, притворялся, будто верит, что убитые просто отошли в сторонку, чтобы обсудить суммы немецких репараций, и шантажировал это молчаливое жюри, взывая к его молчанию. Мертвецы моей страны были приписаны к общинам, из которых набирают судебных исполнителей, и сутяжничали в аду с немецкими мертвецами. Во имя этих мертвых, превратившихся в вереницу теней, в туман, он славил нашу ясность, счетную систему и латынь в своих мнимо логичных, сварливых и нечистых речах… Война? Но ведь не каждому представляется подобный предлог, чтобы оправдать в собственных глазах отвратительное политическое честолюбие».
Это, возможно, несправедливо и преувеличенно, но прекрасно.
На фоне вендетты Ребандаров и Дюбардо расцветает любовь новых Монтекки и Капулетти — молодого Филиппа Дюбардо и двадцатипятилетней Беллы, вдовы сына Ребандара, высокой, тонкой и молчаливой женщины. У самого болтливого человека Франции — самая безмолвная невестка. «И всякий раз, как Ребандар отправлялся болтать к своим мертвецам, его невестка шла помолчать к живым». Это Ромео и Джульетта, Родриго и Химена, их любовь все время в опасности, потому что Ребандар грозит арестовать за должностное преступление отца любовника Беллы. Та пытается бороться с судьбой. «Она схватила одной рукой руку моего отца, другой — руку Ребандара и хотела соединить их». Неосуществимая задача, и, потрясенная неудачей, Белла падает бездыханной. «Вот трюк, который придумала Белла, чтобы освободить моего отца из тюрьмы, — умереть от разрыва сердца».
Странный роман: в нем есть незабываемые сцены, не имеющие отношения к сюжету, но вместе с тем построен он кое-как и наполовину не удался. Впрочем, Жироду и не стремился, так сказать, выиграть игру. «Английский роман, — говорил он, — в лучших своих образцах — это всегда выигранная партия. Английский роман пишется для того, чтобы быть прочитанным; французский роман пишется для того, чтобы быть написанным». Все романы Жироду — это своего рода ожерелья сверкающих куплетов, балеты стилизованных персонажей. В «Эглантине» он выводит молочную сестру Беллы, которая мечется между Востоком и Западом, между Моисеем и Фонтранжем, между двумя покровителями (в самом глубоком значении этого слова, совершенно напрасно скомпрометированного); это нежная и прозрачная молодая женщина без прошлого. Моисей любил свою жену Сарру, которая никогда не лгала, никогда не преувеличивала и не произнесла ни одного злого слова. В Эглантине он находит все черты своей умершей жены. Более того, Эглантина не в силах промолчать, когда дело касается друга, и краснеет, если не может сказать о человеке что-нибудь хорошее. Рядом с ней Моисей, который был некрасивым и даже безобразным, хорошеет, потому что любовь и великодушие делают человека прекрасным, и снова превращается в урода, когда Эглантина полюбила Фонтранжа. Искусственно? Разумеется. Но в каком искусстве нет искусственности? Оба слова сами говорят за себя. Для Жироду это было стилистическое упражнение, и в то же время он испытывает удовольствие, создавая этих молодых женщин, прекрасных и безмолвных, которые никогда не фальшивят, потому что всегда немы, и которых любят на рассвете, в тот миг, когда они пробуждаются, очищенные сном, «среди тимьяна и росы», как говорит двойник автора.
Вторая группа романов выстраивается вокруг «Жерома Бардини». Жером — родной брат Жироду, человек, который мечтает бежать от жизни, от собственной жизни и от людей. Этот почти сорокалетний мужчина любит свою жену Рене, но он потерпел поражение в своем первом поединке с жизнью и теперь горит желанием начать все заново, освободившись от прошлого, превратиться в другого Бардини, с новой плотью, воспитать этого двойника, дать ему в руки оружие и пожертвовать собою ради великой цели. Словом, он мечтает быть собственным сыном. Рене догадывается, что он хочет уйти: он не возобновил запасы мыла и одеколона. Она видит в этом предзнаменование. Жером оставляет свою одежду на берегу Сены и плывет навстречу новому единоборству с жизнью. Но он будет избегать женщин и узнает немножко счастья лишь рядом с ребенком, таким же беглецом, как он сам.
По-видимому, ностальгия по собственному детству, которое он так любил, не оставляет Жироду. Он всегда на стороне детей и животных против взрослых людей. Только детство обладает той свежестью чувств, которая позволяет творить поэзию и счастье из всего что придется, из школьных «изложений», из метрической системы, из «обыденщины захолустья». Только ребенку даны в спутники великие люди из истории и хрестоматий. Во Франции, как и в Америке, его травят «надзиратели» («The Kid»). К Жерому Бардини дети относятся как к брату, потому что он сохранил капельку фантазии. Но господин Дин (редкое существо — мудрый учитель) предостерегает Жерома от обмана, который есть в поклонении детству: «Подумайте, что останется от вашего божества через несколько лет: обыкновенный человек». Эта причуда Жироду заставляет вспомнить Кокто, который тоже считал, что взрослые травят поэта, и не решался претендовать на место в Академии Взрослых.
«Выбор избранников» (1939) — последний и, пожалуй, самый человечный роман Жироду. Тридцатитрехлетняя Эдме живет в одном из городов Калифорнии со своим мужем инженером Пьером и двумя детьми, Жаком и Клоди. Все четверо любят друг друга; они как будто счастливы; но Эдме не может без слез слышать слово «счастье». Она испытывает мучительную тоску, чувство вины, обмана. Несмотря на всю свою добродетель, преданность, любовь, она несет кару неверной жены, терзается угрызениями совести. Почему? Потому что в ее отношениях с мужем есть скрытая трещина. Пьер — красивый, мужественный и умный выпускник Политехнического института — страдает, чувствуя, что Эдме верна ему из порядочности, а вовсе не потому, что он — образец всех человеческих добродетелей. Он чувствует, что она любит его как жена, но его приводит в отчаяние мысль, что она была бы так же верна любому мужчине, который делил бы с ней брачное ложе.
После любви Эдме засыпает, а ведь Пьер был самым остроумным из всех студентов Политехнического института. Пьер — само совершенство, а Эдме нравятся легкомысленные, ненадежные и праздные мужчины. Ей нравятся легкомысленные сенаторы, легкомысленные торговцы пушками. «Поскольку всякие обязательства тяготили ее, она любила непостоянных людей. Из противоречия, вызывавшего у Пьера ярость, эта начитанная женщина ненавидела всякие литературные споры». Если клуб приглашал ее на чествование Андре Зигфрида, она удалялась в сад, где играла в пинг-понг с самым несерьезным человеком. За обедом, в то время как ее муж и сын беседовали исключительно о Расине или Ганди, Эдме с дочерью обсуждали чистоту судков и расположение солонок. Устав от домашних добродетелей, Пьер мечтает о Шарлотте Корде и мадам дю Шатле. Эдме начисто лишена лиризма; она очень плохо рассказывала детям «Золушку» и «Кота в сапогах». «Пьер был вынужден вмешиваться, чтобы уточнить, сколько лет проспала Спящая Красавица и какова истинная длина шага, переводя на километры, волшебных сапог, которые Эдме называла семимильными. Приверженный к точности, как всякий человек, получивший техническое образование, он особенно страдал от посягательства на эти феерические единицы измерения».