О перенесении внешнеполитических интересов с гор на море свидетельствуют все клинописные тексты, начиная со Средневавилонского периода. Особенно характерен пример из эпоса о Гильгамеше. Если в шумерской версии похода на Хумбабу Гильгамеш идет на восток и покоряет враждебные горы Загроса, то в вавилонской версии Хумбаба живет на западе, в примыкающих к морю горах Ливана, с которыми теперь связано представление о мировом зле [Якобсон 1988].
Итак, рассмотренные нами в стадиально-хронологическом порядке змееборческие мифы, зафиксированные в клинописных источниках, позволяют выделить две стадии в развитии змееборческих представлений на древнем Ближнем Востоке – гороборчество и мореборчество. Каждая из этих стадий связана с определенной зоной внешнеполитических и производственных интересов народов Ближнего Востока, а также с определенным типом отношений между членами правящих династий. Мифологический сюжет в каждом из этих случаев является результатом сложного совмещения природно-климатических и историко-политических образов действительности в сознании древнего человека. Сюжет существует в сакральном пространстве и времени, и, как уже показано, связан преимущественно с событиями весны и Нового года.
Сравнение данных клинописной литературы с этнолого-фольклористическим стереотипом змееборческого мифа позволяет сделать следующие выводы:
1. Змееборческий миф в записях III–II тыс. до н. э. не имеет отношения к обряду инициации, не связан с получением магической силы, шаманским испытанием, а в ритуальном смысле – с пребыванием героя внутри водного чудовища, а также с выхаркиванием героя чудовищем.
2. Водная природа змея не является его первоначальной природой. Миф начинается с отсутствия у вредителя какой бы то ни было формы. Одними свойствами он напоминает змею, другими – хищную птицу.
3. Борьба идет не за девушку, а за власть или за символы этой власти. Женщина фигурирует только в контексте священного брака, и то только в шумерский период.
4. Змееборческий миф имеет совершенно определенную календарную коннотацию, выражая период перехода от хаотического состояния мира в конце года к упорядоченному миру в первые месяцы весны. Хаотичность мироздания связана с усилением сезона дождей и нерегулярным разливом рек в зимний период, упорядоченность – с приходом половодья и началом сельскохозяйственных работ. В сакральном плане переход героя через водное препятствие означало переход мироздания через временную смерть, изображенную в виде реки мертвых. Переход такого рода следует назвать космогоническим и отличать его от инициационного, поскольку герой занят возвращением прежнего порядка и подтверждением своего прежнего статуса, и в процессе борьбы с вредителем он не приобретает новых качеств.
Литература
Вилъхелъм 1992: Вильхельм Г. Древний народ хурриты. М., 1992. Гиндин, Цымбурский 1996: Гиндин Л. А., Цымбурский В. Л. Гомер и история Восточного Средиземноморья. М., 1996.
Емельянов 1999: Емельянов В. В. Ниппурский календарь и ранняя исория Зодиака. СПб., 1999.
Емельянов 2000: Емельянов В. В. Шумерский космогонический миф «Путешествие Нинурты в Эреду» (Библиотека Ниппура, XIX–XVII вв. до н. э.) // Ассириология и египтология. СПб., 2000.
Емельянов 2003: Емельянов В. В. Ритуал в древней Месопотамии. СПб., 2003.
Емельянов 2004: Емельянов В. В. Эпос о Нинурте и Анзу (введение, перевод, комментарий) // Вестник древней истории 4 (2004). С. 232–247.
Иванов 1977: Иванов Вяч. Вс. Луна, упавшая с неба. М., 1977.
Мечников 1995: Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. М., 1995.
МНМ: Мифы народов мира. Т. I. М., 1991.
Пропп 1995: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб., 1995.
Пропп 1998: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998.
Уорнер 2005: Уорнер Э. Э. Владимир Яковлевич Пропп и русская фольклористика. СПб., 2005.
Шифман 1987: Шифман И. Ш. Культура древнего Угарита. М., 1987.
Якобсон 1988: Якобсон В. А. Куда Гильгамеш ходил за кедрами? // Древний Восток. Вып. 8. Ереван, 1988.
Angim: Cooper J. S., Bergmann E. An-gim dim2-ma: The Return of Ninurta to Nippur. Rome, 1978.
Annus 2002: Annus A. The God Ninurta in the Mythology and Royal Ideology of Ancient Mesopotamia. Helsinki, 2002.
Behrens, Steible 1983: Behrens H., Steible H. Glossar zu den Altsumerischen Bau- und Weihinschriften. Wiesbaden, 1983.
Cohen 1993: Cohen М. E. The Cultic Calendars of the Ancient Near East. Bethesda, 1993.
Ее: Lambert W. G. Enuma elis. Oxford, 1966.
Laroche 1965: Laroche E. Textes mythologiques hittites en transcription // Revue hittite et asiatique 23 (1965).
Livingstone 1986: Livingstone A. Mystical and Mythological Explanatory Works of Assyrian and Babylonian Scholars. Oxford, 1986.
Lugale: Dijk J. J. A., van. Lugal ud me-lám-bi nir-gál; La récit épique et didactique des Travaux de Ninurta du Deluge et de la nouvelle Création. 2 vols. Leiden, 1983.
Историческая поэтика: музыкальный язык фольклора как процесс (из ненаписанной главы)
Е. Е. Васильева, В. А. Лапин
Начну с того, что я вынужден вас дважды обмануть. Во-первых, сообщение делается от имени двух авторов (позднее станет понятно, почему). Во-вторых, тема выступления – не совсем та, которая объявлена в программе («Календарно-обрядовые песни и отечественное этномузыкознание»). Я поддался на активный нажим организатора конференции, С. Б. Адоньевой, и предложил самую нейтральную формулировку, которая бы отвечала стержневой теме конференции и, в то же время, ответила на крик души С. В. (в том смысле, что просто расскажите, что у вас, музыкантов, делается в этой области – мы же здесь, на филфаке, ничего об этом не знаем!).
Дав обещание, я стал примеряться к теме выступления с разных сторон и скоро понял, что не могу справиться с этим заданием в регламенте доклада. Мало того, что календарно-обрядовая песенность в той или иной мере присутствует в сфере научных интересов большинства научных этномузыкологических центров России и соответствующих вузовских кафедр и лабораторий. Появились основательные исследования, в которых отчетливо сказывается воздействие идей и метода В.Я. Проппа, предложенных в «Русских аграрных праздниках». Нужно было бы рассказать о монографии И.И. Земцовского, в которой автор, ученик В.Я. Проппа, попробовал повторить опыт своего учителя на музыкальном, главным образом, восточнославянском материале [Земцовский]. (Показательно уже название введения книги – «Календарные песни как цикл»). Нужно было бы рассказать об авторах, которые, в известной мере отталкиваясь от идей В.Я. Проппа, исследовали фольклорно-обрядовые комплексы отдельных праздников, например, [Бернштам, Лапин], [Тавлай]. Сравнительно недавно О.А. Пашина защитила в качестве докторской диссертации исследование, в значительной степени опирающееся на концепцию В.Я. Проппа [Пашина]. Нужно было бы рассказать о методиках экспедиционо-полевых исследований и о принципах подготовки фундаментальных региональных публикаций или крупных сводов календарно-обрядового фольклора Псковщины и Смоленщины (подготовленные, соответственно, фольклористами Петербургской консерватории и Академии музыки им. Гнесиных) [Традиционная музыка русского Поозерья], [Народная традиционная культура Псковской области], [Смоленский музыкально-этнографический сборник] и т. д. Очевидно, что это тема даже не для лекции, а для небольшого лекционного спецкурса.
Тогда я вновь перелистал, а кое-что внимательно перечитал в «Русских аграрных праздниках» В. Я. Проппа. Вспомнил и обдумал наши недавние методологически ожесточенные (но психологически вполне дружеские!) баталии с нашими московскими коллегами-соавторами. И я понял, о чем нужно вам рассказать.
Цель всякой науки – описание своего объекта, рассматриваемого и изучаемого в различных связях, поворотах, в изменяющихся пропорциях и объеме. Для этого необходим специальный язык – язык научного описания, который наука постепенно вырабатывает в общении со своим предметом. Все части этих отношений подвижны: меняются со временем точки зрения, меняется сам предмет, объем сведений об объекте изучения; меняется отношение к смежным научным дисциплинам. Соответственно и язык науки постепенно трансформируется и переоформляется, заимствуя и изобретая, удерживая одни элементы и отказываясь от других.
Может показаться несколько неожиданным то, что к настоящему времени наука о музыкальном фольклоре в наибольшей степени освоила междисциплинарные аспекты, граничащие:
с этнографией – функциональный контекст бытования, этнографическая реальность поэтики некоторых жанров в целом и конкретных локальных традиций как формы жизни фольклора, обрядовая музыкальная драматургия и т. д.;
с диалектологией – опыты выявления ареалов отдельных фольклорных явлений и их картографирование;
с историей, археологией и этнолингвистикой – попытки соотнесения некоторых музыкально-фольклорных ареалов с этноплеменным членением восточных славян; выявление ареала восточнославянской архаики (школа Н. И. Толстого); соотнесение данных музыкальной фольклористики с невероятно устойчивыми во времени очертаниями «историко-культурных зон» [Герд, Лебедев, 1999, 2001] и др.;
со структурной лингвистикой и этнологией – опыты построения музыкально-структурных типологий разного масштаба.
В то же время перед музыкальной фольклористикой остается открытой задача осмысления общих закономерностей традиционного музыкального мышления. Оно проявляется в непрерывном потоке повторяемых и одновременно обновляющихся текстов (это фундаментальное свойство традиции). Но традиционное музыкальное мышление не предполагает саморефлексии (во всяком случае, в русском фольклоре), не описывает себя самое, поэтому одну из важнейших задач науки о музыкальном фольклоре в самом общем плане можно определить как необходимость дополнить внутреннее, имманентное бытие фольклора его осмыслением, не вступая с ним в противоречие.
Если мы представим себе многократно возникающий в рассуждениях о традиционной культуре образ череды поколений, то наш путь (восхождение к пониманию фольклора) окажется кратким частным опытом общего нерасчленимого движения, а фольклор в целом откроется как некий процесс, медлительный и в масштабах своего времени несоизмеримый с единичным сознанием – разве что с самосознанием этноса. Что можно поставить рядом с этим самодвижущимся явлением, чему уподобить – кроме языка?!
Значит, сокровенная суть, которую мы должны постичь, входя в область музыкального фольклора, накапливая и пополняя фактический материал, набираясь слухового опыта и осваивая приемы аналитического описания – это музыкально-поэтический язык фольклора и формирующее его музыкальное мышление. Разумеется, становление традиционного музыкального мышления и поэтической системы взаимосвязаны и переплетены между собой, но мы обязаны рассматривать этот процесс со своей стороны, с позиции музыкантов.
Процесс жизни музыкально-фольклорной традиции состоит из множества параллельных рядов, бесконечных повторов, переплетений, смещений, изменений и трансформаций. И потому бессмысленно претендовать на то, что его становление можно описать последовательно и исчерпывающим образом. Традиционное музыкальное мышление как сложное процессуальное целое не поддается словесному описанию, но, анализируя и сопоставляя музыкальные тексты, мы можем пережить реальность этого процесса в разных масштабах: в единичном исполнительском акте одного певца или сложившегося певческого ансамбля; в музыкальной драматургии обрядовой формы или крупной песенно-хороводно-игровой композиции молодежной беседы или Троицких гуляний; в долговременном действии жанрово-стилевой доминанты локальной традиции, своеобразно формирующей или переформирующей ее жанрово-стилевую систему; наконец, в соотношении стадиально разных слоев фольклора.
В каждом из этих масштабов – своя работа, свои методики. Подобных опытов и более или менее проработанных частных методик в фольклористической литературе множество. Но в конечном итоге самой общей задачей остается, с одной стороны, поиск соотношения целого и его частей, распределение материала по группам нескольких соотнесенных уровней, но в пределах заданного целого; с другой – определение некоторых крупных вех, с помощью которых можно было бы разметить путь исторического формирования и развития традиционного музыкально-песенного мышления и системы музыкального фольклора в целом. Эту, самую сложную и «вечную» проблему помогает решать логическая классификация.
До сих пор в русскую музыкальную фольклористику включаются целые пласты прежде неизвестных или незамеченных, неосмысленных фактов. Фольклорные экспедиции открывают новые песенные традиции или восполняют представление об уже известных; в поле зрения активно входят явления, которые прежде вообще не принято было включать в область музыкального фольклора. Обозначим хотя бы три новые позиции, активно осознанные этномузыкознанием в последнее десятилетие:
1) полноценная фольклорная жизнь канонических богослужебных песнопений, в частности, пасхального и рождественского тропарей – в традиционной многоголосно-вариантной фактуре, с новым хронотопом функционирования и т. д.;
2) вокальные бестекстовые мелодии-сигналы ((а)уканья), которые долго и тщательно собирал и исследовал М. А. Лобанов [Лобанов];
3) весь спектр звукопроизводства и звукотворчества детей – фундаментальное исследование Т. И. Калужниковой, с большим приложением, в которое вошли виртуозно выполненные автором нотации звукозаписей, сделанных ею от детей в возрасте от 2,5 до 10 лет.
Наконец, только-только начала приоткрываться огромная сфера «рукописных песенников» (в том числе нотных) и запечатленная ими устно-письменная песенная культура XVII–XVIII вв. Тут, кроме частных статей, нужно назвать два основательных тома впервые публикуемых материалов [Рукописный песенник XVIII века], [Русские канты от Петра Великого до Елизаветы Петровны], см. также: [Васильева, Лапин: 290–314].
Какой же должна быть наука, способная вмещать этот поток новых материалов и отзываться на него, сохраняя свою цельность? Освоенные музыкально-этнографические подходы помогают понять, в каких обстоятельствах живут музыкально-поэтические тексты, какие потребности их порождали и что вызывает их к жизни снова и снова. Благодаря долгой работе собирания, сопоставления материалов становится понятным развертывание локальных песенных традиций в пространстве и их своеобразие. Представление об особенном, вариантном способе существования фольклорного текста постепенно переросло в понимание множественной его природы. Наконец, в рамках локально-регионального подхода сложился метод системного описания музыкально-фольклорного материала в широком обрядово-этнографическом контексте и одновременно в форме структурной типологии. Так выполнено уже упомянутое, на наш взгляд, лучшее сейчас издание подобного типа «Смоленский музыкально-этнографический сборник», подготовленный группой московских этномузыкологов школы Е. В. Гиппиуса.
Такой подход по отношению к русской обрядовой песенности очевидно и плодотворно объединяет методологические принципы В.Я. Проппа, идущие от «Русских аграрных праздников», и музыкально-аналитический структурно-типологический метод, разработанный Е. В. Гиппиусом.
Этот же подход представлен в новом вузовском учебнике по русскому народному музыкальному творчеству, который только что вышел из печати [Народное музыкальное творчество]. Поэтому я не буду сейчас останавливаться на нем подробно (в тайне надеясь, что кто-нибудь из любознательных слушателей в него заглянет). Замечу лишь, что этот комплексный подход не только позволяет охватить множество близких, однородных явлений и обосновать регулирующие их жизнь закономерности как изменчивые и вместе с тем устойчивые связи, но и, казалось бы, естественно перейти к более широким и общим проблемам. Однако тут-то и возникают новые трудности. И поскольку нам с Е. Е. Васильевой, как членам авторского коллектива названного учебника, не удалось преодолеть некоторые из подобного рода трудностей, то далее вашему вниманию предлагается эскиз основных положений той главы, которая не вошла в структуру учебника и потому не была написана.