— Как красиво! — очарованным полушёпотом пролепетала Виви, оглядываясь по сторонам.
И здесь было чем полюбоваться: каньон совсем скрылся под клубами тумана, только виднелись цветущие кусты и верхушки скал. Конь брёл по колено в тумане, понимающе кося глазом в сторону хозяйки. Казалось, он вполне осознавал всю важность момента.
— Я всегда боялась Ночной страны, — сказала принцесса Дня, прильнув к Урирун. — Она внушает какой-то трепет и уважение...
— Бояться нечего, милая Виви. — И наследница ночного престола, прижав девушку к себе, прильнула к тёплым губкам поцелуем.
Руки Виви тотчас обвились вокруг её шеи цепким и нежным кольцом объятий. «Попалась», — со сладостной обречённостью проплыла мысль. И это был самый желанный плен на свете. Уста Виви робко отвечали на поцелуй, руки доверчиво обнимали, и Урирун хотелось то ли пустить Мрака неистовой рысью, то ли замурлыкать колыбельную, чтобы не спугнуть это чудо. «Береги его», — аукнулось эхо голоса королевы.
— Виви... Вы меня любите? Скажите это!.. — блуждая губами по милому личику, шептала Урирун, словно в бреду. — Потому что если вы не любите меня... я умру!
— Я давно люблю тебя, глупенькая, — проворковала Виви, прижимаясь к ней теснее.
И она принялась рассказывать, как впервые увидела принцессу Ночи и какой загадочно-прекрасной она ей показалась. Даже в её надменности была своеобразная привлекательность. За маской неприступности крылась печаль, и Виви хотелось разгадать эту будоражащую тайну, растопить этот соблазнительный лёд. Пробираясь по сумрачным лабиринтам души ночной принцессы, дневная красавица многому училась, на некоторые вещи посмотрела с другой стороны и в другом свете — да уж, тот ещё каламбур, учитывая столь малую освещённость предмета изучения. Сколько раз она рисковала навлечь на себя насмешку, садясь в седло! А ведь она совсем не умела ездить верхом и взобралась на лошадь только из-за Урирун, дабы произвести на неё впечатление и в этом отношении.
— Мне было так страшно, так страшно — просто ужас! — смеялась Виви. — Бабочка казалась мне настоящим чудовищем! А ведь она — самое кроткое и весёлое создание на свете. Я так боялась, что ты надо мной посмеёшься... Твоя насмешка — как мороз по сердцу!
— Смеяться над тобой? О нет, это невозможно! — содрогнулась Урирун, лаская пальцами персиковые щёчки девушки. — Ты прекрасна, моя Виви. Это мне впору приходить в уныние от мысли, что рядом с твоей недостижимой, немыслимой яркостью я превращаюсь в тень... в пустое место.
— Не говори так! — с очаровательным возмущением воскликнула Виви, повелительно прижав розовым пальчиком губы Урирун. — Ты так умна, так образованна, так изящна и талантлива! А я по сравнению с тобой столь легкомысленна...
Смех в груди принцессы Ночи больше не хотел жить по регламенту и вырвался наружу — к звёздному небу.
— До чего же приятное занятие — петь друг другу дифирамбы! — с улыбкой вздохнула она.
Тепло тела прильнувшей к её груди девушки вызывало в ней острый, сладкий отклик, хотелось нежиться в нём, впитывать его, наполняться им... Укрыть его плащом от пронизывающей ночной зябкости. Урирун не могла поверить своему счастью: на её глазах рождалось Чудо. Заслуживает ли она его? Достойна ли она этого доверчивого взгляда, этого мягкого касания, этой детской чистоты? Ведь всё это — такое хрупкое и прозрачное, такое ранимое, живое, тёплое, нежно-розовое. Один неверный шаг, одно неловкое движение — и ему будет больно...
— Виви, радость моя, счастье моё, — только и могла она дышать чуду на ушко.
— Руна, любовь моя, — не оставалась в долгу Виви, сияя ей счастливыми, влюблёнными глазами.
Вот она уже и самовольно укоротила имя принцессы Ночи, а та даже не думала возражать. На все глупые нежные прозвища её душа отзывалась щемящим восторгом и смехом. Из уст возлюбленной всё звучало восхитительно. Мрак — мудрейшее из созданий! — нёс их так незаметно и мягко, что казалось, будто они плыли в невесомости, одержимые друг другом. Чёрный жеребец понимал в любви, пожалуй, даже больше, чем его собственная хозяйка.
Но не зря королева Ночи завела тот разговор о преемственности: вскоре она объявила о своём слиянии с богиней Ивши. А это означало, что Урирун предстояло взойти на престол.
Огромный истукан, выбитый из цельной горы, возвышался над туманной долиной. Сидящая нагая женщина с закрытыми глазами — таков был каменный облик богини Ночи. У подножия божественной горы располагался плоский алтарь, на котором раз в двенадцать лет люди приносили ей жертву.
— Нынешний праздник Цветка Ночи будет не такой, как всегда, — проговорила королева, остановившись у входа в пещеру. И добавила, пронзив испытующим взглядом верховного жреца Уллагинда: — Тем, кто захотел откусить больший кусок, чем он способен прожевать, придётся несладко.
Уллагинд остался бесстрастен. Его лицо давно представляло собой жёсткую маску: мясистые, безжалостно сжатые губы, крупный нос, кустистые брови, грубые складки на щеках. Одетый в красно-оранжевый шёлк, с заплетёнными в две косицы полуседыми волосами, он являл собой смесь царедворца и шарлатана. Он всегда сохранял важность и невозмутимость. Как и любой властолюбивый служитель культа, он был не прочь порой напустить на себя мрачную загадочность, дабы попугать народ.
Произнеся прощальные слова, королева улыбнулась своей преемнице и вошла в пещеру у подножия божественной горы. Сердце Урирун наполнилось светлой печалью, но не тосковало: её богорождённая сестра соединялась с их родительницей, Ивши, возвращаясь в свою колыбель. Облачённая в богатые праздничные одежды, с распущенными седыми волосами, она с исполненной спокойной мудрости улыбкой вошла в пещеру и растворилась во тьме. Ивши, воплощённая ночная тьма — их мать. Через какое-то время Колыбель Власти снова явит миру божественного младенца — преемницу Урирун, а пока принцесса Ночи увлажнённым взором провожала старую королеву к месту её вечного упокоения.
А тем временем жрецы и жрицы слили свои голоса в торжественном песнопении. Урирун под руки возвели на каменный трон, и Уллагинд поднёс ей на алой подушке королевский венец.
— Да здравствует новая государыня Урирун! — провозгласил он, преклоняя колено.
Величественная и печальная ночь мерцала звёздами и благоухала цветами. Путь Урирун усыпали лепестками: молодые прекрасные девушки бросали их ей под ноги из больших корзин. Венец сдавливал ей лоб холодным обручем.
Окунувшись в государственные дела, Урирун позабыла о катании верхом, но светлый образ Виви жил рядом с сердцем, тревожил и ласкал, звал и лишал сна. Молодая королева снова и снова обещала себе, что вот на следующей неделе она уж точно выберется на прогулку, но... увы, опять слишком много дел.
А тем временем близился праздник Цветка Ночи. Его огромный бутон распускался каждый раз в новом месте и имел двенадцатилетний цикл. Открывая сияющие лепестки, цветок мелодично пел, и того, кто попадался в плен его чар, приносили в жертву богине. Это мог быть как человек, так и животное — всегда кто-то один. Секретной формулой, по которой высчитывалось местоположение очередного цветка, располагали лишь служители Ивши.
Для обретения жертвы к Цветку Ночи выступил отряд жрецов, в то время как у подножия божественной горы готовилось великое празднество: горели костры, жарилось мясо и лилось хмельной рекой вино. Прийти мог любой желающий. Круглые сутки не смолкала музыка, звучали песни и не прекращались пляски, а у молодой королевы было неспокойно на душе. Вспоминались ей слова предшественницы: «Нынешний праздник Цветка Ночи будет не такой, как всегда». Что же ждало их на сей раз? Может быть, какая-то необычная жертва? Честно признаться, Урирун всегда была против жертвоприношений и собиралась после восшествия на престол издать указ о замене их символическим ритуалом без умерщвления живых существ, но принятие нового закона — дело непростое и хлопотное, требующее времени и соблюдения определённых правил. Могли возникнуть и препятствия: она предвидела сопротивление жрецов. Какой шум подымется — только держись! А громче всех, конечно, возмутится Уллагинд — уж он-то непременно будет вставлять палки в колёса. Противостоять жреческому сообществу всегда непросто, даже если ты — дочь самой богини, которой это сообщество служит; вот потому-то и была Урирун так озабочена, что забыла о своих прогулках и встречах с Виви. Верховный жрец знал о её намерениях.
— Богоданная государыня! Я не могу этого допустить, — открыто заявил он. — Лучше забудь об этом святотатстве и не покушайся на многовековой порядок.
Сейчас Уллагинд прогуливался среди празднующих, чокаясь со всеми кубком с вином и провозглашая многочисленные тосты за государыню и богиню Ночи. Верховный жрец был уже порядком навеселе, но не настолько, чтобы не соображать и не держаться на ногах. Он пил в меру и берёг силы для главного события — жертвоприношения. Выпитое никак не сказывалось на связности его речи, а взгляд оставался ясным и жёстким, как и всегда. В очередной раз встретившись глазами с Урирун, он поклонился ей и приподнял кубок, и в этом движении проступало даже не столько почтение, сколько угроза и предупреждение. Ещё бы: королева — совсем желторотая, а уже норовит нарушить устоявшийся веками ход вещей!.. Его холодная улыбка как бы предостерегала: «Только попробуй, соплячка!»
Народ зашумел: показалась повозка с огромным бутоном, похожим на лотос. Внутри него с лёгкостью мог поместиться человек. Его сомкнутые лепестки излучали серебристо-белый свет, а конец отрезанного от корня стебля был опущен в кадку с подслащённой мёдом водой. Так его сохраняли до прибытия к алтарю живым. Кого же поймал этот коварный цветок?
— Жертва! Жертва! — неслось в толпе празднующих.
Повозка приблизилась к алтарю. По властному мановению руки Уллагинда стебель вынули из воды. Вскоре лепестки должны были раскрыться.
— Да здравствует богиня Ночи! — вскричал верховный жрец, воздев унизанные перстнями руки к тёмному небу.
Лишенный влаги бутон дрогнул, и огромные, жемчужно-белые лепестки начали медленно размыкаться. Внутри мирно спала одурманенная песней и сладким пьянящим ароматом Виви.
Сердце Урирун помертвело и обратилось в пепел. Как такое могло случиться?! Как Виви могло занести в королевство Ночи? Уж не было ли в этом вины самой Урирун? Слишком занята, слишком много дел... Она склонилась над спящей принцессой Дня.
— Нет! — сорвалось с её посеревших губ. — Дитя моё... Любовь моя...
Ресницы Виви вздрогнули, и между ними проступил тёплый, ласковый и чуть туманный спросонок взгляд.
— Руна... Я так соскучилась по тебе...
Из груди Урирун рвался горестный крик, но навык сдерживать чувства послужил ей верой и правдой. У неё только челюсти до яростного скрежета стиснулись да кулаки сжались... А в следующий миг она наткнулась на насмешливо-колючий, враждебный взгляд верховного жреца. В нём сияло такое неприкрытое торжество, что в душу Урирун ядовитой змеёй заползла догадка: уж не Уллагинд ли всё это каким-то образом подстроил?
Мертвенно бледная, с широко открытыми, неподвижными глазами, молодая королева смотрела, как её любимую Виви хватают за руки и ноги и тащат на алтарь. Бедняжка билась, извивалась, кричала, звала на помощь...
— Руна! Что происходит? Куда меня тащат? Зачем это всё? Спаси меня, спаси, Руна!..
Нарядная светлая одежда Виви была разорвана, щиколотки и запястья привязаны верёвками к четырём столбам, вбитым вокруг жертвенника. Растерзанной пташкой бился в сердце Урирун её истошный крик:
— Не надо, не надо, пожалуйста! Отпустите меня, я ничего дурного не сделала! Руна! Руна, сделай же что-нибудь, освободи меня!
Золотой королевский кубок опрокинулся, и кроваво-алое вино заструилось по каменным ступенькам возвышения, на котором стоял трон. Урирун быстро сбежала вниз, бросилась к алтарю и перехватила руку верховного жреца, уже занесшего над Виви жертвенный кинжал. Смертельный, холодно мерцающий клинок не пронзил сердце светловолосой принцессы, а замер в воздухе.
— Нет! Не бывать этому! — изо всех сил стискивая кряжистое, узловатое запястье Уллагинда, процедила сквозь напряжённо стиснутые зубы Урирун.
Толпа ахнула, понёсся гул взволнованных разговоров, а верховный жрец, стараясь высвободить руку, пролаял в ответ:
— Государыня, ты не можешь остановить жертвоприношение! Тот, кто воспрепятствовал ритуалу, должен сам лечь на место жертвы, таков закон!
— Именно на это ты и рассчитывал, мерзавец, не так ли? — Урирун сжала его руку сильнее, и кинжал выпал из неё, зазвенев на каменной плитке жертвенной площадки.