– Но послушайте, мне непременно надо пройти дальше, чтобы исполнить до конца поручения, которые мне дали утром. В конце концов, это моя работа и моя обязанность. Вы могли бы пойти направо, потом налево, там только один выход. Или, если боитесь, постойте здесь, я пойду исполню поручение, а потом вернусь и провожу вас до выхода.
– Вы заманили меня в подвал, именуемый высокопарно канцелярией, и собираетесь бросить здесь. Я настаиваю – немедленно проводите меня к выходу! – резко сказал КГ.
– Да не кричите вы так. Тут везде канцелярии, здесь нельзя шуметь.
Это было сказано как раз вовремя. Одна из ветхих дверей открылась. Вышла симпатичная девушка с толстой косой и в синем лабораторном халате, образцовая отличница по внешнему виду, и строго спросила:
– В чем дело, товарищ? Ваше появление здесь оказалось сопряженным с непонятным шумом и выкриками, несовместимыми с требованиями нормальной работы канцелярии. Потрудитесь, пожалуйста, объяснить, в чем тут у вас дело и какие возникли проблемы. У нас образцовое ведомство, и в наших недрах не могут возникать проблемы, несовместимые с правилами поведения в социалистическом обществе.
В темном дверном проеме появилась громоздкая фигура в белом халате с засученными рукавами. Мужчина молча встал за спиной девушки.
Борис вопросительно посмотрел на «экскурсовода»: тот ведь говорил, что никто не обратит внимания на КГ, даже при том, что у него на лбу эта надоевшая блямба. А вон уже подошли два человека. Конечно, они с «экскурсоводом» выглядели весьма подозрительно. Впереди идет обвиняемый, он же и арестованный. Куда ведут арестованного? Вот вопросы и возникли.
И что ему теперь отвечать? Надо ответить, и к тому же его ответ должен быть приемлемым для этих людей в халатах. Кто он, этот второй – врач, санитар? Может, палач? Огромный, с толстыми мясистыми руками – коновал какой-то. Можно было бы сказать, например, что он обвиняемый – это и так видно – и что пришел выяснить дату следующего заседания комиссии по его делу. А дальше они посмотрят документы – и последуют вопросы: по какому делу, в чем обвиняетесь, почему вы решили, что будет комиссия? Вы же отказались от допроса, Эсмеральда Вагиновна записала в протоколе, что вы оскорбляли всю нашу систему судопроизводства… Да нет, вопросы последуют любые, и ни на один он не сможет ответить.
А если сейчас из-за поворота выскочит какой-то важный служащий? Служащий, так сказать, высокого звена. Борис не чувствовал никаких моральных и физических сил разговаривать с чиновниками высшего ранга, да и с этими двумя, пожалуй, тоже. Все, что бы он им ни сказал, было бы неправдой.
Он ведь пришел из чистого любопытства. И убедился, что их безымянная судебная система изнутри выглядит так же отвратительно, как и снаружи. Он больше не хочет вникать во все это. Посмотрел – и хватит: более чем достаточно, сыт всем этим по горло. Подтвердились его самые худшие подозрения. Но не может же он говорить этим двоим именно то, что он сейчас думает.
Нет, единственный выход – немедленно уйти с мужем Нюры или или одному. И безо всяких объяснений.
Его упорное молчание вызвало полное недоумение у девушки в синем и у «экскурсовода». Недоумение, близкое к изумлению. Оба они смотрели на него во все глаза, будто ощущали, что этот посетитель отличается не только нестандартным поведением – он вообще явно нарушал законы природы, и можно было ожидать, что он прямо на их глазах вот-вот превратится в чудище лесное или просто взорвется и обольет всех какой-нибудь зеленоватой слизью.
Врач в белом халате предчувствовал лучше всех возможные неприятности от этого посетителя, своего – ему сразу так показалось – потенциального клиента. Он зацепился руками за верхнюю планку дверной коробки, согнул ноги в коленях и нетерпеливо покачивался на носках, ожидая окончания этой затянувшейся паузы.
Борису казалось, что он уже на грани потери сознания. Девушка первая догадалась, что посетителю не по себе:
– Немного кружится голова? Может, вам посидеть?
Она вынесла в коридор видавшее виды расхлябанное деревянное кресло. Борис, ни слова не говоря, тяжело плюхнулся в него и навалился обеими руками на подлокотники.
Девушка наклонилась к нему. Ее лицо с детским пушком на щеках оказалось совсем рядом с его лицом. На мгновение их щеки соприкоснулись.
«Какой прекрасный весенний запах от ее кожи, от ее юного рта. Как можно было сохранить этот аромат в затхлой атмосфере подвала? – подумал Борис. – Откуда в такое подземелье пришел этот нежный ангел?»
– Вы не должны волноваться, – шептала она ему на ухо. – Все волнуются, когда приходят сюда. Все ведь живые люди, и как они могут не волноваться? Они же обвиняемые, они же арестованные. Думают, что мы все, кто здесь работает, очень черствые люди, некоторые думают, что мы злые люди, а некоторые даже – что мы жестокие. Что мы никому не хотим помогать. А мы на самом деле хотели бы всем помочь. Но вы, вы должны тоже правильно нас понять. Мы же в суде работаем. И у нас не всегда есть возможность помочь всем и каждому. А все думают, что мы какие-то особенно злые люди. Я так страдаю из-за этого. Иногда я даже плохо сплю ночью.
Но, может быть, это совсем по другой причине. Может быть, это просто из-за того, что у меня не устроена личная жизнь. У всех свои проблемы. У вас, наверное, есть девушка, а может быть, и любимая жена. Которая за вас переживает и беспокоится.
А у меня никого нет. Думаете, я не хотела бы, чтобы у меня был молодой человек? Например, такой, как вы? Я бы его любила. И он никогда бы не подумал, что я злой человек, только из-за того, что я работаю в суде.
Борис ничего ей не ответил. Ему было неприятно, что из-за внезапно возникшей слабости он оказался в полной зависимости от этих людей. Ему сейчас хотелось только одного – чтобы он мог хоть немного спокойно посидеть и прийти в себя, чтобы его оставили в покое, – какое ему дело, что у нее нет молодого человека? – прийти в себя и спокойно уйти отсюда.
– Кто бы сюда ни приходил в первый раз, всем становится не по себе. Здесь очень плохой воздух, сырость, деревянные скамейки и полы гниют. Все обветшало и сыплется.
Здесь крысы. Они шуршат за обшивкой батарей и под полами. А когда крыса умирает, несколько недель в этом месте пахнет мертвечиной.
И потом, жильцы выносят сюда свой хлам. А некоторые сушат белье. А где они должны сушить? В доме чердака нет. На улице можно сушить, если солнце. А если дождь? Поэтому здесь всегда душно. Еще сегодня ничего. Потому что воскресенье и мало народу.
А в будний день здесь битком. Вообще дышать невозможно. Так что это помещение не очень подходит для канцелярии. Сколько раз говорили, что надо бы подобрать помещение получше. Ничего не меняется. Начальство деньги экономит.
К такому воздуху привыкаешь. Мы этого не чувствуем. Мы же все время здесь. Работы уж очень много. Кто-то ведь должен ее делать. Вот мы и делаем. Мы вообще почти что не выходим отсюда. Как я могу завести молодого человека? У меня на это совсем нет времени. Здесь и ночуем. Вот и привыкли. Вы тоже привыкнете. Это попервоначалу все так. А на второй, третий раз привыкнете. Вам уже немного лучше?
Девушка посмотрела на посеревшее лицо Бориса и решила, что вряд ли ему стало лучше. Она нашла глазами под потолком расположенное как раз над головой Бориса низкое горизонтальное окошко, которое скорее можно было бы назвать форточкой. Все-таки это был, видимо, цокольный этаж, а не подвал, то есть потолок канцелярии был расположен чуть выше тротуара: через окошко можно было увидеть ботинки и туфли прохожих. Девушка взяла с пола ржавую длинную арматурину для бетонирования и приподняла ей форточку, чтобы в помещение попал свежий воздух. С окна и потолка полетели плотные хлопья пыли, от окна отклеился и упал старый слежавшийся войлок. Все это посыпалось на Бориса и немного на ее синий халат, она тут же отпустила арматурину, и окно захлопнулось. «Благими намерениями…»
Почему-то эти манипуляции в целях проветривания очень рассердили девушку. Возможно, она подумала о том, что вряд ли из Бориса получится молодой человек для нее. Да и зачем ей такой дефективный – осужденный, молчаливый и совсем, совсем слабый?
– Здесь вам нельзя сидеть. Здесь должно быть свободно для движения. А мы с вами мешаем, – строго сказала она.
Борис взглянул на нее удивленно: что-то никакого движения здесь пока не было заметно.
– Эй, доктор, послушайте, вы что, не видите? – обратилась она к человеку в белом халате. – Я уже полчаса бьюсь с этим посетителем. А вы палец о палец не ударили, чтобы привести его в порядок. Помогите же мне отвести его в медпункт.
Борис вспомнил, что в медпункт можно пройти только через комнату «торжествующей истины». Ему совсем не хотелось еще раз побывать в ней. Да и там, в этом медпункте, неизвестно еще, что там его ждет. Может, там еще хуже, чем в коридоре.
– Мне уже лучше, я сейчас пойду… Пожалуй, я уже в состоянии сам добраться до выхода.
Он с трудом поднялся на дрожащих ногах, лоб заливало липким потом, голова кружилась. Пытался устоять, немного покачался – нет, пока он не в силах был стоять – и снова рухнул в кресло.
– Нет, не могу, – пробормотал он.
Борис подумал о том, что муж Нюры мог бы ему сейчас помочь, но «экскурсовода» не было, он благополучно исчез. И теперь ему следует рассчитывать только на этих двоих.
Тот, кого девушка назвала доктором, перестал раскачиваться на носках, но продолжал все-таки раскачиваться – теперь уже на пятках.
– Послушайте-ка, вы, дохляк залетный. Почему вы отказываетесь от моей помощи? Почему вы отказываетесь от всего, что бы мы вам ни предлагали? Тратим на вас время, а у нас, между прочим, есть своя работа. Я сейчас вколю вам порцию нейролептиков и транквилизаторов – и вы отключитесь на сутки. А потом, когда очухаетесь, будете уже на все согласны, – ха-ха-ха – навсегда на все согласны. – Он продолжал смеяться, сотрясая свое огромное породистое тело. – Только кто будет отвечать, если вы не проснетесь? Если вы прямо здесь у нас и окочуритесь? Как крыса под той батареей.
Девушка улыбнулась, пробежала пальцами по плечу доктора, намекая на то, что надо бы изъясняться повежливей и уменьшить свой напор.
– Не волнуйтесь, вы оба неправильно меня поняли. Я просто хочу помочь этому залетному товарищу, который, видимо, еще не понимает, куда он залетел, – добавил доктор и снова захохотал во все горло.
– Вот это правильно, – ласково сказала девушка. – Мы поступили бы нетактично и несоразмерно использовали бы преимущества своего служебного положения, если бы не объяснили вам причину нашего смеха. Этого доктора мы специально готовили, чтобы не было эксцессов. За свой счет направили его на обучение. А потом сложились и купили ему всякий медицинский инструмент, фармакологию, вату, бинты и всякое такое. За свой счет – потому что нам для этого денег не дают. Так что мы о вашем благе печемся, не такие уж мы и недобрые, как вы думаете. И нашего доктора упаковали очень даже хорошо. А он своим неуместным смехом все портит.
– Как, однако, вы подробно рассказываете про наши канцелярские дела, – насмешливо сказал доктор. – Только ему-то это зачем? Ему наплевать на нас с высокой колокольни. Он только о себе любимом думает, только о себе и печется. Правильно я говорю? Молчание – знак согласия. Лучше всего было бы просто проводить его до выхода. И ему лучше, а уж нам с вами и вообще будет наипрекраснейше. Вывести из канцелярии – и делу конец.
Борис обрадовался:
– Вот именно. У меня никогда таких припадков не было. Дойду, не настолько слаб, только поддержите меня немного, с вашей помощью я доковыляю. А там, на выходе, посижу на ступеньках и отойду. Я ведь сам в некотором смысле канцелярский работник. И привык к духоте. Но здесь, у вас, духота какая-то особенная. Будьте любезны, проводите меня, у меня голова кружится и дурнота подступает, поддержите меня под мышки, я сам дойду.
Девушка было подошла к нему, чтобы помочь встать и добраться до выхода. Но доктор даже не пошевелился. Он смеялся так, что слезы так и катились из его глаз:
– Ой, уморил, уморил. Этому товарищу так плохо, так плохо… Но не вообще плохо. На самом деле у него прекрасное, отменное здоровье. Мы думали, что он задохлик. Ничего-то мы с вами не понимаем. Он ведь форменный здоровяк. А плохо ему здесь, именно здесь и именно с нами. Давайте наконец мы с вами пойдем наконец по нашим делам, – что у нас дел мало, что ли? – и ему сразу станет легче.
– Послушайте, доктор, зачем вы все время смеетесь над ним? Он ведь может и обидеться. Нет ничего страшного в том, что я объяснила ему что-то из нашего общежития и распорядка. И ничего смешного в этом я, кстати, не вижу. Ни к чему его обижать.
КГ никак не хотел комментировать ее слова. У девушки явно были самые лучшие намерения: она хотела отвлечь Бориса, помочь ему собраться с мыслями.
– Мы тут с вами работаем день и ночь. А он только пришел, и вот вам, будьте-нате, обиделись мы, кисейные барышни. Сказать по правде, я лично думаю, что он готов вынести любые обиды, лишь бы мы помогли ему выйти отсюда, точнее – вывели бы его.
Борис ничего не ответил.
«Пусть они говорят обо мне, как о неодушевленном предмете. Как будто меня здесь нет. Или будто я просто полено и еще неизвестно, вырежет ли кто-нибудь из меня Буратино. Или, например, клетчатая тряпка и неизвестно, сошьет ли кто-нибудь из меня веселого Арлекина. Это даже неплохо. Я могу не реагировать ни на какие их насмешки и издевательства».
Неожиданно руки доктора и девушки легли на его плечи. – Ну хватит рассиживаться, слабый и никчемный вы человек. Эх, гнилая у нас интеллигенция. Пролетарских детей надо слать в рабфак, а этих гнать отовсюду поганой метлой.
Борис очень обрадовался: он уже и не чаял, что эти двое ему помогут.
– Премного благодарен, – сказал он, медленно поднялся и передвинул эти неожиданно пришедшие ему на помощь руки так, чтобы он действительно мог на них опираться.
– Вам могло показаться, – прошептала ему на ухо девушка, – что я пытаюсь представить доктора в выгодном свете. Но он совсем не злой человек. Он ведь не обязан выводить больных на улицу. Так что не надо думать о нем плохо.
Они постепенно дошли до того места в коридоре, где сидели неизвестно чего ожидающие посетители, и остановились как раз напротив того самого – посетителя высокого роста, с которым КГ недавно говорил. Борису было стыдно перед ним. Только что он стоял перед этим человеком, был таким уверенным, непогрешимым и обличающим всё и вся. А теперь еле идет, его поддерживают двое, доктор вертит в руках его шляпу, и сам он бледный, встрепанный, потный и абсолютно несчастный. Но высокий ничего этого не заметил или просто забыл. Он обратился к девушке и пытался объяснить ей, зачем пришел. Но девушка словно не замечала – ни его слов, ни его самого.
– А, еще один доходяга, – привычно захохотал доктор. – Посмотрите на них, – обратился он к девушке. – Они уже как тени. Еле ходят. Мы с вами идем, будто в царство мервых попали, забери мою в качель, ха-ха-ха-ха! Шо ж ко мне, к дохтуру, нихто не йдет? Сил нет, а лечиться не хотят. Пианины боитесь, что ли? Так я не музыкант в той комнате. Я на шприцах играю – кому в вену, кому в руку, а кому и в попу. Приходите ко мне, ужо я вас всех нашприцую.
– Это ведь вам я сдавал заявление, – лепетал высокий, не обращая внимания на доктора. – Я хорошо понимаю, что по моему прошению еще не может быть никакого решения. И все же я пришел. Время у меня есть. Посижу, мне кажется, я никому не помешаю.
– Вот это правильно – продолжал смеяться доктор. – Пока вы нам не мешаете. А то бывают наглецы, сладу с ними никакого.
– Так я посижу здесь? – еще раз спросил девушку посетитель. Та словно очнулась, внимательно посмотрела на высокого и сказала:
– Посидите. А я обязательно поговорю с заведующим канцелярией о вашем деле. Как только будет ответ, сразу скажем вам.
– А вы, подопечненький, – обратился доктор к Борису. – Не изволите ли присесть, не приспичило ли вам отдохнуть?
Борис напрягся и постарался ответить как можно более решительно:
– Нет, спасибо, я хотел бы покинуть вашу богомерзкую канцелярию, и как можно скорее. А за помощь вам отдельное спасибо. И особенно этой милейшей и добрейшей девушке.