Поперек спины на его ветровке было любовно выведено огромными буквами: «Fuck you!».
Буфетчица равнодушно подвинула к носу бугая меню, но спортсмен, зажав кейс между ногами, похозяйски облокотился обеими руками на витрину и, наклонившись вперед – к самому лицу девушки, отчетливо и громко произнес:
– Вот эту… рыбину горячего копчения. И пиво.
– Вам какое?
– Любое. Чтобы хорошее.
– «Гиннесс» устроит? Дорогое только…
– Плевать.
– Это все?
– До этого – сто «Флагмана», после – чай с сахаром и пирожок с капустой.
Сделав такой неординарный, но четкий заказ, браток уселся через столик от Щербакова и уставился в том направлении, откуда должна была появиться хавка.
Большая морда, разбитые мясистые уши, ровненькие фарфоровые зубы…
И Саня его узнал.
Это был один из тех бандюков, которые некоторое время назад в этом же кабаке обсуждали подробности пропажи их бандитских денег. Тех самых ста тридцати тысяч долларов, которые были в пакете, валявшемся на окровавленной земле среди человечьих ошметков.
А пакетик этот подобрал как раз он, Саня Щербаков, и теперь он снова, как и в тот раз, почувствовал себя, как кошка, которая оказалась рядом с хозяином сожранного ею сала.
За соседним столиком сидели тогда двое – этот парень и его не менее живописный сосед. И Саня случайно подслушал их разговор:
– … Вертяков этот непростой оказался. У него, оказывается, все банкноты на ксероксе скопированы были. И теперь имеется список их номеров.
– И что?
– А то, что все пункты обмена валюты в Томске у нас схвачены. И если кто с этими денежками в любой из обменников сунется – его и зачалят. Потом еще Вертяков Зубиле сказал, что нужно отследить крупные покупки. Да только я думаю, что это без мазы.
– Почему?
– А потому, что если авто поштопали конкретные люди, то денежки давно уж в надежном месте. И искать бесполезняк. Разве что они совсем без крыши…
Тогда, встретившись глазами с этим вот гражданином, Саня поспешно ретировался. Да и теперь он сразу же отвел взгляд, хотя никакой опасности для Щербакова бандит не представлял.
Да только – береженого Бог бережет.
Тем более что спустя три минуты в зал вошли еще два типа, и на лбу у каждого из них было написано, что живут они отнюдь не на зарплату. Правда, сели они поодаль.
Но кто знает…
Тем временем любитель запивать пиво чаем ободрал до хребта огромную копченую рыбину и сидел расслабленно, отрыгивая «Гиннессом», – ждал пирожков с капустой.
Саня решил, что пора на всякий случай отваливать.
Но только он поднял было руку – подозвать официантку для расчета, как у него свело живот. То ли медвежатина в пельменях несвежая попалась, то ли все-таки давний страх перед разоблачением дал о себе знать.
Оставив на столе пятисотку, чтобы не подумали, будто он убегает, не расплатившись, петербургский бизнесмен стремглав бросился в сортир.
Минут через пятнадцать он вышел из заведения, обозначенного на схеме аэровокзала буквами WC, облегченным и просветленным.
Даже память вернулась. Он вспомнил, что свой кейс с причиндалами командировочного он забыл – в который уже раз – рядом с ресторанным столиком. И пришлось Сане снова, но уже нехотя, войти в стеклянную дверь под полукруглой неоновой надписью.
То, что Саня увидел в кабаке, сильно его удивило.
Бандит валялся на полу посреди зала и хрипел, держась руками за горло. Узнать его можно было теперь только по штанам да куртке, поскольку морду ему разнесло до ширины плеч. И на этом раздутом мясе утонувший в щеках нос уже только угадывался, а место, где когда-то были глаза, отмечали узенькие щелочки.
Над потерпевшим хлопотал персонал ресторана. Кто-то орал, чтобы вызвали «скорую». Один из бандюков за дальним столиком матерился в мобилу. кто-то уже помчался в аэропортовский медпункт за подмогой.
Однако суета, которая поднялась вокруг распухшего страдальца, была Сане только на руку, потому что теперь он мог спокойненько забрать дипломат и свалить от греха подальше.
Его столик был уже убран, а пятисотка испарилась.
Дипломат лежал на боку между столиками. Подхватив его, петербургский бизнесмен резво покинул ресторан и направился к стоянке такси.
Глава четвертаяХОЧЕШЬ МИРА – ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ
Всю ночь лил дождь. Среди черных, рваных, беспокойных облаков мелькали вспышки, будто небесный Афанасий палил из своей берданы по летучим белкам. И чуть погодя доносился раскатистый гул выстрелов. Мерный стук дождевых капель по жестяному подоконнику навевал глубокий, несущий отдохновение сон. Даже воздух в спальне стал заметно влажнее и свежее – дышалось легче.
А разбудил меня утром солнечный зайчик, прошмыгнувший в щелку между плотными занавесками и тычущийся мне в глаз своим ярким и теплым носом. Я лежал, зажмурившись, потому что знал – стоит мне только разомкнуть веки, как пронырливый солнечный зверек проберется внутрь моей черепной коробки, устроит там веселый тарарам, и я уже не смогу больше нежиться в постели.
Но и не открывая своего единственного глаза, я понял, что спать мне уже не придется.
И я принялся размышлять…
Не зря, наверное, наши предки обожествляли природу.
Я, циник до мозга костей, повидавший на своем веку столько, что хватило бы с лихвой на десяток нормальных человеческих жизней, не мог не признать, что природные метаморфозы непостижимым, мистическим образом воздействовали на меня.
Вот, например, вчера к ночи началась гроза, и в голову полезли тревожные мысли. Заснуть не удавалось, и я размышлял о смысле жизни – так ли живу, зачем живу. А теперь вот проснулся – выспавшийся, отдохнувший, – и светит солнце, и птицы поют. И радостно. И хочется просто, не заморачиваясь ничем, вдыхать этот свежий утренний воздух и жить…
Я ощущал свое единство с природой. Мы с ней понимали друг друга.
Но вот мои взаимоотношения с Богом…
Возможно, это издержки моей первой профессии. Мне неоднократно доводилось вытаскивать людей с того света. А потом судьба обернулась так, что по моей милости множество людей отправилось на тот свет. И за все это время ни разу никак не проявилось высшее одобрение или высшее осуждение.
Возможно, что и твердь земную, и звезды, и всех тварей сущих кто-то создал. Не может что-либо возникнуть из ничего, само по себе, как не появляются, к примеру, из ниоткуда глиняные горшки.
Горшечник за жизнь свою лепит тысячи таких горшков. Иногда ему удаются шедевры, иногда выходит халтура. Но ему абсолютно безразлична дальнейшая судьба своих творений. И как бы горшок ни страдал, обгорая в печи или разлетаясь на мелкие черепки, выпав из рук растяпы, как бы ни завидовал тому счастливчику, который попал в музей или просто на полку в серванте, никогда его мольбу не услышит горшечник – и не изменит его судьбы.
Некогда ему, очередные изделия клепает…
А сказки про Доброго Папу, который простит всех – это сказки и есть. Никто не станет нас прощать, равно как и осуждать, кроме нас самих. Нравственность и мораль, муки совести, добро и зло – это все человеческие понятия. Не божественные. И я не верю тем, кто говорит о царствии небесном и прощении божьем. Проповеди во всех церквях мира – для умственно отсталых.
«Царство мое не от мира сего» – каково!
Эти слова того, кого полпланеты почитает за главного господина, ничему не научили его приверженцев. Чтобы приблизиться к горшечнику, надо перестать быть горшком.
Перестать быть человеком.
А я – человек, и я люблю этот мир.
В нем нет совершенства для отдельно взятого горшка, но он сам по себе совершенен.
В нем есть ночные грозы и утренняя свежесть. Есть теплое яркое солнце, есть уютный дом, есть друзья. И, несмотря на то что враги тоже никуда не делись, надо жить. Любить друзей и ненавидеть врагов. Осуждать самого себя, но и прощать самого себя. И быть самим собой.
А для этого как минимум надо встать наконец с постели и умыться…
Во дворе у стола уже копошился Афанасий. В самоваре потрескивали шишки. Дым валил вовсю.
– Закипает, однако, – заметив меня, сказал бурят, – пить уже мал-мал пора.
– Доброе утро, Чингачгук! – ответил я. – Ты бы хоть иногда нормальным языком разговаривал, а то все как чукча из анекдота.
– Однако лингвистику не учил, – хитро сморщился Афанасий.
– Шут гороховый, – усмехнулся я. – Раз такой тупой, тогда полей мне. Хочу умыться по-человечески.
Я вышел на середину залитого апрельским солнцем двора и с наслаждением почесал пятерней могучую грудь.
Потянулся до хруста в костях, пару раз взмахнул руками. Подтянул трусы повыше и подумал, что пора завязывать с пивом в таком количестве. Не хватало еще, чтобы брюхо отросло…
Афанасий тем временем притащил два ведра ледяной артезианской воды. Вроде бы сомнительное удовольствие, когда снег вокруг не везде еще растаял… Но апрельское солнце жарило так, будто перепутало весеннюю Сибирь с серединой лета в Крыму.
И я решился – была не была!
Я нагнулся и отчаянно выкрикнул:
– Лей!!!
Таежный садист Афанасий с готовностью вылил на меня ведро, как мне показалось, жидкого азота. Морозный водопад обрушился на спину, холод хлынул по ребрам, потек по ногам и забрался в трусы.
Второе ведро я, распрямившись, сам вылил себе на голову. Встряхнулся, будто собака. Жаль, что у людей нет мохнатого хвоста – я бы отряхивался тогда значительно эффектнее…
После этого я, вытаращив глаза, упругой походкой вернулся в дом, вошел в оборудованную по европейскому стандарту ванную комнату и почистил зубы.
Затем не спеша побрился, наблюдая в зеркале собственную довольную физиономию, растерся махровым полотенцем и наконец был вполне готов с наслаждением выпить пару кружек душистого чаю.
Мы сидели за столом и степенно пили чай.
Афанасий по натуре молчун, а Тимура, постоянно заводившего со мной товарищескую грызню, до сих пор не было, так что мы молчали.
Тимур, правда, предупреждал, что к ужину не вернется, но о завтраке он как-то не обмолвился. Мужчина он, конечно, взрослый и самостоятельный, однако червячок беспокойства уже шевелился во мне.
– А что, Афанасий, не было ли тебе шаманского видения какого, как там Тимур?
– Не было, однако.
– Где ж это он пропадает, чтоб ему? Не налетел ли на льдину с разгону – с него станется. Упаси бог, и вправду утонул…
– Вернется, однако.
После этого содержательного диалога снова настала тишина. Вдруг Афанасий чуть склонил голову к правому плечу, прислушался и поднял палец.
По реке приближался катерок. Тарахтение его движка невозможно было спутать с мерным гулом двух «Меркуриев» нашего «Ништяка». Значит, это был не Тимур. Но моторка явно приближалась – похоже, к нам пожаловали гости.
Афанасий долил воды в самовар и подбросил в его топку шишек. Потом заглянул в свой сарай и вернулся оттуда с «Моссбергом», который привычно держал на сгибе левой руки. Я отодвинул опустевшую чашку, и мы с улыбками приветливых хозяев отправились к пристани…
* * *
Тимура, лежавшего на дне моторной лодки, Знахарь с Афанасием внесли во двор на руках. Он был в сознании, но выглядел так, будто попал под заходивший на посадку самолет.
Лодочник, мужичонка с серым испитым лицом и беспокойно бегающими глазками, поспешно ретировался. Пять зеленых сотен, которые отсчитал ему Знахарь, он молча сунул за пазуху, потом завистливо взглянул на знахаревские хоромы, нажал кнопку стартера, встал к штурвалу и был таков.
Когда Тимура осторожно уложили в сарае на подстилку, Афанасий, шустро перебирая кривыми бурятскими ножками, начал носиться по дому. Поначалу казалось, что он бестолково суетится, но не успел Знахарь толком сообразить, что же делать, чем Тимуру помочь, а у шамана все было на мази.
Горячий двухведерный самовар уже стоял в сарае. В шайку была налита вскипевшая вода, и бурятский колдун сыпал в нее какие-то травки.
– Помоги мне, Майкл, однако. Раздевать Тимура надо.
Они стянули с Тимура изодранную – в крови и испражнениях – одежду. Все его тело было в гематомах и ссадинах. На самых чувствительных местах краснели совсем свежие ожоги. Но на первый взгляд повреждений, опасных для жизни, не наблюдалось. Тимур, стиснув зубы, смотрел на своих друзей и глухо стонал. В чуть раскосых, по-восточному, глазах его не было в этот момент ничего, кроме усталости и муки. Когда его неловко шевельнули, он попросту отключился.