Борис все понял и, внутренне усмехнувшись, мол, и ты туда же, полез вроде бы за носовым платком, а сам незаметно приоткрыл флакончик, предназначенный отнюдь не для библиотечных дам. Когда синьора оказалась в облаке, состоящем из аромата ливанского кедра, настоянном на горном эдельвейсе, у нее задрожали колени и, не вытирая жарко повлажневших глаз, она решилась на должностное преступление.
– Но ведь синьор не журналист, – неожиданно мелодичным голосом продолжала она, – и с этим документом в редакцию не побежит?
– Ни в коем случае! – прижал руку к сердцу Борис. – Наука, которую я представляю, – решил он врать до конца, – не терпит никакой огласки.
Тут же загремели ключи, и через мгновение пребывавшая в счастливом волнении синьора и готовая отдать обаятельному читателю не только бумаги из сейфа, но и то, что свято хранила долгих тридцать лет, раскрыла стальные дверцы и протянула Скосыреву убористо исписанный листочек.
То, что прочитал Борис, повергло его в неподдельное изумление! Оказывается, деда Ленина звали вовсе не Александр, а Израиль, а еще точнее – Сруль. Родился он на Украине, в простой мещанской семье. Его отец был мудрым человеком и понимал, что детям надо дать образование, поэтому отправил Сруля и его брата Абеля в Житомир, где они поступили в уездное училище. Учились братья хорошо и, конечно же, мечтали о получении высшего образования, но мешала так называемая черта оседлости: ни в один университет евреев, вернее, иудеев, не принимали.
И тогда их дядя, известный столичный купец, посоветовал отречься от своей веры и принять христианство. Поразмышляв и испросив согласие отца, братья крестились и стали правоверными христианами, а проще говоря, выкрестами.
Этого было достаточно, чтобы устранить какие бы то ни было препятствия для поступления в университет. Но Сруль, а теперь Александр Бланк, решил стать врачом и поступил в Медико-хирургическую академию. По окончании академии Александр Бланк некоторое время работал земским врачом в Смоленской губернии, а потом в петербургской больнице Святой Марии Магдалины.
– Теперь ты понимаешь, – горячился Борис, бегая вокруг леди Херрд, – почему в окружении Ленина было так много евреев! Рыбак рыбака видит издалека – тут уж, как говорится, из песни слова не выкинешь. И то, что во время войны его называли немецким шпионом, тоже понятно: он же на четверть немец. Эх, не поймали его тогда! – досадливо вздохнул он. – Будь Керенский порасторопнее и поставь Ленина к стенке, вся наша жизнь сложилась бы иначе. Я уж не говорю о России: никакой Совдепии не было бы и в помине… А-а, ладно, – махнул он рукой, – проехали. Хотя, конечно, жаль, что все это нельзя опубликовать, скажем, в той же «Правде» – вот было бы переполоху!
Для леди Херрд все эти изыскания, переживания, рассуждения и рассказы были чем-то вроде китайской грамоты: ни о Ленине, ни, тем более, о Керенском она понятия не имела, и уж совсем не могла постигнуть ликования своего барона, когда тот обнаружил следы еврейской крови в большевистском вожде. А когда через пару дней Борис ворвался в номер с криком: «И не было никакого опломбированного вагона!» – она даже испугалась.
– Какого вагона? О чем ты? Мой дорогой, – успокаивающе погладила она его по голове, – не кажется ли тебе, что ты слишком увлекся, что все эти библиотечные изыскания не идут тебе на пользу? Ну, что с того, что ты станешь чуточку умнее? Ведь изменить-то ты ничего не сможешь.
– Смогу! – даже притопнул Борис. – Еще как смогу! Ты в этом убедишься, причем очень скоро, – многозначительно пообещал он.
Всю следующую неделю Борис посвятил изучению истории Андорры. Каким же было его удивление, когда в одной из исторических хроник он нашел упоминание о том, что поселения людей на территории нынешней Андорры относятся еще к ледниковому периоду. Со временем эти люди стали называть себя иберийцами и из горных пещер переселились в небольшие деревеньки: именно там были найдены осколки керамики, поделки из камня, наконечники стрел и даже бронзовые изделия.
Но самое удивительное, эти мирные пастухи стали союзниками Ганнибала и оказали ему неоценимую помощь во время 2-й Пунической войны. Дело в том, что основные силы Ганнибала, в том числе и боевые слоны, были сосредоточены на юге Испании, и чтобы добраться до Рима, надо было перевалить через неприступные Пиренеи. Римляне были уверены, что ни 60-тысячному войску, ни тем более слонам это не по силам: на узких горных тропах и двум солдатам не разойтись. Но иберийцы знали другие, неизвестные римлянам, тропы и по ним провели и воинов, и слонов Ганнибала.
Впереди был еще более сложный переход через Альпы, но проводники нашли верный путь – и армия Ганнибала совершенно неожиданно для римлян появилась в Северной Италии. Победоносные сражения следовали одно за другим: сперва у реки Тицины, потом у Тразименского озера и, наконец, впоследствии вошедшая во все учебники битва при Каннах.
Правда, несколько позже римляне перехватили инициативу и нанесли Ганнибалу ряд поражений, в результате чего он вынужден был бежать в Сирию. Угрожая войной, Рим потребовал его выдачи. Но Ганнибал врагам не дался и принял яд.
Что касается иберийских пастухов, то досталось по первое число и им. Для начала римляне прошлись по их территории огнем и мечом, а потом установили там не только свои законы, но и свой язык: за разговоры на иберийском наречии можно было потерять не только язык, причем в самом прямом смысле слова, но и голову. К тому же Рим коренным образом изменил весь уклад жизни горного народа, заставив иберийцев не пасти стада овец, а заниматься хлебопашеством.
С каким же облегчением вздохнули иберийцы, когда после падения Римской империи они попали под власть германского племени вестготов, потом и арабов: им снова разрешили заниматься скотоводством.
Так продолжалось до конца VIII века нашей эры. В те годы король франков, а впоследствии император Карл Великий не на живот, а на смерть бился с арабами. В решающей битве, когда чаша весов могла склониться и в ту, и в другую сторону, совершенно неожиданно с гор, подобно лавине, скатились вооруженные чем попало пастухи, ударили во фланг и загнали арабов в пропасти.
Карл Великий был не только благородным, но и благодарным человеком: собрав у своего шатра участников битвы, он объявил все 788 человек суверенным народом под своим покровительством. Страна была названа Андоррой и включена в состав Урхельского епископства. Больше того, Карл Великий освободил андоррцев от каких бы то ни было налогов, но, так как был известным любителем рыбных блюд, символическую дань выплачивать обязал: две форели в год из самой чистой в Пиренеях реки Валиры.
Несколько позже император пошел еще дальше и в 819 году даровал жителям Андорры Великую хартию свободы (эта дата официально считается годом основания Андорры), о которой после распада империи урхельские епископы забыли и превратили Андорру в свое феодальное владение. Дань, которую они собирали с андоррцев, а их тогда жило в горах чуть более двух тысяч человек, была по-прежнему символической: 4 окорока, 40 хлебов и 10 бочонков вина в год. Кроме того, на Рождество они должны были угощать праздничным обедом своего сюзерена и сто его гостей.
Такая идиллия продолжалась недолго: владелец обширных земель в Южной Франции граф де Фуа решил присоединить к себе и Андорру. Урхельские епископы попробовали сопротивляться, но граф разбил их наголову, а собор разрушил. Но так как епископов поддерживал папа, а ссориться с ним граф не хотел, то в 1278 году враждующие стороны подписали так называемый «Акт-пареаж», то есть соглашение, по которому в Андорре устанавливалось совместное правление епископа Урхельского и графа де Фуа, проще говоря, один правил по четным годам, а другой – по нечетным.
Самое удивительное, что епископы – с испанской стороны, и потомки графа – с французской, еще в начале ХV века не возражали против создания в Андорре выборного органа, так называемого Совета земли, который вскоре превратился в Генеральный совет, то есть фактически первый в Европе парламент, состоящий из 24 депутатов, избираемых на четыре года.
Но когда грянула Французская революция, все полетело вверх тормашками. Республиканская Франция тут же отказалась от своих соправительских функций в Андорре, а когда началась война с Испанией, двинула свои войска в Долины – так иногда называли Андорру. И лишь Наполеон специальным декретом объявил о восстановлении в Андорре действия «Акт-пареажа», то есть о совместном правлении главы Франции и урхельского епископа.
Так продолжалось до середины ХIХ века, когда в Долинах была принята конституция, по которой власть епископа свелась к чисто церковным делам, а страной стал управлять Генеральный совет, по-прежнему состоящий из 24 выборных депутатов. Правда, выбирал их не народ, а так называемые синдики, то есть князьки местных общин. Забавно, что одним из первых законов, принятых членами Генерального совета, был закон, запрещающий… строительство дорог.
Логика депутатов была до наивности проста: так как в Андорре нет армии, то защитить страну от внешнего вторжения, особенно в случае войны между Францией и Испанией, может только полное отсутствие дорог: по тропам ни конница, ни артиллерия не пройдут. Еще более забавным было решение изолировать Андорру от тлетворного влияния буржуазной цивилизации: когда французские власти решили связать страну с внешним миром и начали прокладывать в Долины телеграфную линию, андоррцы этому так бурно воспротивились, что много лет спиливали по ночам столбы и срезали провода. И лишь когда французы додумались вкапывать бетонные столбы, да такие, что по ним не вскарабкаешься наверх и не дотянешься до проводов, андоррцы сдались.
Но это было только началом конца патриархальной жизни горцев. Следом за телеграфом пришел телефон, потом – электричество, за ними – почтовая связь, а когда страну разрезала сквозная магистраль, связывающая Испанию и Францию, стало ясно, что европейской цивилизации пастухам не избежать.
А уж когда геологи нашли железную руду, уголь, медь и свинец, когда в горах появились какие-то странные люди в вязаных шапочках на голове и с рюкзаками за спиной, которые только и делали, что ахали и вздыхали, любуясь снежными вершинами и бурными водопадами, андоррцы поняли, что началась новая эра и что из всего этого надо извлекать выгоду, тем более что эти люди не скупились на восторги. Вот как описывал свои впечатления от посещения Андорры один знатный путешественник:
«Нагромождения скал, горные леса по склонам, могучие хребты с яркими шапками снега на вершинах, бурные горные речки и шумные водопады, кристально чистые ледниковые озера в глубоких котловинах горных цирков, самая дикость, первозданность природы этих мест – вот что, прежде всего, запечатлевается у попавшего сюда человека.
Высоко в горах более полугода всегда бело. Когда взойдешь на перевал Энвалира, всюду перед тобой слепящая яркость снежного покрова. Везде снег, снег и снег… А летом, в июне-августе, когда почти весь снег в горах растает, оставаясь лишь на самых высоких макушках гор, обширные площади склонов превращаются в зеленые, ярко раскрашенные альпийскими цветами луга.
Жители Андорры – добродушный, гостеприимный и трудолюбивый народ, выносливый и крепкий. Жизнь в суровых условиях гор веками заставляла людей бороться за свое существование, ведя в течение многих столетий натуральное хозяйство, чтобы в условиях почти полной изолированности от внешнего мира обеспечивать себя всем необходимым. Для них характерно чувство взаимной поддержки и помощи».
Еще более эмоционально выразил свои впечатления от посещения Андорры французский писатель Альфонс Додэ, который, если так можно выразиться, воскликнул на страницах одной из газет: «Как, вы не были в Андорре? Какой же вы тогда путешественник?!»
Туристы туристами, дороги дорогами, но вот газеты…Газеты-то и сыграли роковую роль в истории Андорры начала 1930-х годов. Именно из газет жители Долин узнали, что во всех странах Европы давным-давно введено всеобщее избирательное право и лишь в одной Андорре депутатов Генерального совета избирают синдики, а проще говоря, князьки местных общин.
Нашлись люди, которые знали, что такое митинги, забастовки и даже восстания. В горах начались народные волнения, тут же получившие название Андоррской революции. Судебные власти вынуждены были распустить Генеральный совет и назначить новые выборы. А до этого была проведена реформа избирательной системы: право голоса получили все мужчины старше 25 лет. Избранный по новым правилам Генеральный совет немедленно отменил существовавшие еще с феодальных времен законы и предоставил андоррцам ряд льгот в пользовании лугами, водами и лесами.
Но народ на этом не успокоился, он хотел большего! Он хотел бесплатного образования, бесплатного медицинского обслуживания, хотел владеть природными ресурсами, хотел отмены частной собственности на землю: она должна принадлежать либо государству, либо местным общинам, которые будут сдавать ее в аренду. Справедливости ради надо сказать, что с этими требованиями были согласны далеко не все – и это привело к стычкам, свалкам и столкновениям.
– Все ясно, – закрывая дверь библиотеки, сказал сам себе Борис. – Андоррцы так жить больше не хотят. И они правы! Значит, им нужно дать горячие лозунги, сплотить вокруг партии и… назвать имя вождя. Вожди сейчас в моде, так что потомки пастухов меня поймут. А не поймут, так объясним! – рубанул он тростью по ближайшему кусту. – С помощью тех же вождей.
И тут Борис оглянулся, чтобы сказать спасибо так много давшей ему библиотеке. Оглянулся – и чуть было не кинулся обратно! Прижавшись к зеркально чистому стеклу окна, стояла изящно сложенная и довольно прилично одетая синьора, теперь уже с тщательно подведенными глазами и ярко накрашенными губами. К груди («Черт возьми, к прекрасной груди! – отметил Борис. – И эти губы ей очень идут. Эх, если бы не дела! – сдвинул он на затылок шляпу. – Ведь конфетка, к тому же явно не надкушенная!») она прижимала розу, ту самую алую розу, которую минуту назад ей подарил благодарный читатель и которую она получила впервые в жизни.
Она сохранит эту розу и будет хранить ее засушенные лепестки даже тогда, когда вспомнить Бориса Скосырева будет уже некому.
Глава ХIV
Не прошло и недели, как Борис засобирался в Париж.
– Я ненадолго, – пряча глаза, объяснял он леди Херрд. – У фронтового друга проблемы со здоровьем: мало того, что попал в больницу, так еще и диагноз какой-то сложный.
– Ай-ай-ай! – не на шутку разволновалась леди Херрд. – Конечно, поезжай. Обратись к самым хорошим врачам, – наставительно продолжала она, – и денег на это святое дело не жалей. Тебе помочь?
– Да не мешало бы, – глубокомысленно изрек Борис. – Мало ли что? Вдруг понадобится операция, а это удовольствие дорогое.
– Конечно, конечно, – достала она чековую книжку.
Когда Борис взглянул на пятизначную цифру, то чуть не зашелся от радости.
«Ого, – внутренне присвистнул он, – этого хватит на всю нашу ораву».
– Я мигом! – схватил он шляпу. – Надо заказать билет.
И хотя чувство смущения его не покидало, и он готов был сквозь землю провалиться, в душе Борис ликовал – ведь он приступал к реализации так долго вынашиваемого плана. Дело в том, что Борис беспардонно врал: никакой фронтовой друг в больницу не попадал и никакая операция ему не грозила. Все было проще простого: накануне он позвонил поручику Гостеву, спросил, готов ли тот распрощаться с ливреей, а его сослуживцы – с баранками такси, и, получив утвердительный ответ, сказал, что на днях приедет в Париж, и как быть дальше, они решат на месте.
Каково же было удивление Скосырева, когда, выйдя из вагона, он увидел двадцать стоящих во фрунт молодцов. А когда они вздернули подбородки и дружно отчеканили: «Здравия желаем, господин штабс-капитан!», Борис непроизвольно взял под козырек и дал команду: «Вольно!»
«Вот ведь как глубоко сидит муштра, – досадливо подумал он. – Неужели до конца дней будем жить по казарменным привычкам? А впрочем, ничего плохого в этом нет, офицер – он и в Африке офицер!»