Прошел месяц, два, полгода, а Галя все также по привычному продолжала большую часть дня проводить в кровати, накрывшись одеялом с головой. Только раз за все это время Соня видела свою маму улыбающуюся и ликующую. Это было в тот день, когда суд признал право матери оставить ребенка себе. Алексей тогда открыто плакал в зале суда, осознавая, что должен уехать в другой город с новой семьей, при этом, не имея возможности общаться со своей Соней, поручив заботу о ней целиком и полностью малоимущей матери. Леша плакал, а Галина смеялась про себя, что все же удалось одержать немаловажную победу над бывшим мужем. Пусть страдает. Пусть почувствует хотя бы малую толику того, что ощущает она теперь. Больше не быть ему отцом Сонечки. Не заслужил. Предал, променяв на чужого ребенка в довесок к той женщине, что разбила крепкую семью.
Все бы ничего, но ликование Галины быстро прошло, а вместе с тем наступило осознание того, что ее уже теперь маленькая семья не имеет дохода, кроме ничтожных детских пособий и скудных алиментов мужа, исправно перечисляемых им на расчетный счет бывшей супруги. Нужно бы искать работу, начать шевелиться, но Галя чувствовала себя неизлечимо больной, раненой птицей, которая взлететь уже просто не может.
Соня привыкала к молчаливой матери, находя свои старые игрушки и сама себя развлекая. Малышка также привыкла слышать мамин плач по ночам, а днем смиренно переносить ее нервные срывы. Нужда загнала Галину в угол настолько беспросветный, что все еще молодая женщина чувствовала себя всеми брошенной старухой. И все же собраться с силами, привести в порядок мысли и внешность, найти работу и продолжить жить дальше — не получалось. Галина меркла, таяла в стенах старой коммуналки, а чуть позже начала находить разрядку в крепких напитках.
Лишь когда разум Галины затуманивался из-за внушительной дозы алкоголя, женщина чувствовала себя сильной, всемогущей и не одинокой. Только тогда в ее голове созревали планы на будущее, включающие хорошую работу, новое жилье и встречу с мужчиной, который примет ее и Сонечку, ради которой Галина продолжала жить. Мечты о работе и светлом будущем были призрачные, но мужчины время от времени посещали Галю, будучи осведомленными, что в этой крошечной комнате можно найти собеседника, собутыльника и ночлег, включающий в себя зыбучие ласки одинокой и тоскующей по мужскому плечу женщины.
Хуже всего было для маленькой Сони, когда мама требовала называть папой каждого второго дяденьку, который оставался в их семейном гнезде чуть дольше трех дней. Те «папы», которые исправно приносили маме деньги и забивали продуктами холодильник — нуждались в повышенном внимании со стороны Галины, которая порой выдворяла дочь на улицу погулять, пока сама «благодарила» гостя за его участие в несчастной судьбе ее и Сонечки. Несколько раз Соня заставала врасплох процесс «благодарности», когда очередной «папа Миша» или же «Гриша» со всем усердием похрюкивал и постанывал на нагом теле матери, не стыдясь продолжать перед ребенком. Соня смиренно отворачивалась от скрипящего ложа, доставая из-под сломанного комода свои пыльные игрушки и начиная что-то шептать под нос в процессе игры, пытаясь заглушить звуки, раздающиеся за спиной.
Через пару лет Сонечка пошла в школу. К этому времени Соня вытянулась, отрастила длинные волосы, поумнела не по годам рано, а ее мама сильно сдала в весе, приобрела сероватый цвет кожи и необратимо спилась, так и не найдя работу.
Девочке в школе пришлось трудно. Приличных тетрадей и нужных учебников ее мама купить не смогла, а домашнее задание дома делать было просто невозможно. Кроме того, что Галина «запустила» себя, также она перестала следить за порядком в комнате. За несколько месяцев комнатушка уменьшилась в размерах ровно вдвое оттого, что мешки с мусором, прежде всего с пустой посудой, заполняли собой все свободное пространство. Галина слепо закрывала на все глаза, отчаянно видя в очередном новом «папе» Сони своего спасителя. Вскоре на входной двери матери и дочери один из особо вспыльчивых «пап» сломал замок, отчего комната, закрепленная за Галиной, официально получила название «проходной». Впрочем, как и сама Галина, в чем она стыдливо не хотела признаваться.
«Папы» бывали разные. Иные поднимали на Галину руку, но доблестная пожилая соседка всегда вовремя вызывала наряд служителей порядка, и дебоширов разгоняли. Однако же характер Галины закалялся день ото дня, отчего воспитание дочери так же подгонялось под строгие рамки. Сонечка получала от любящей мамы по губам за каждое резкое слово, даже за неверно брошенный косой взгляд.
— Это тебе не в детдоме расти, — сетовала пьяным голосом Галина, отвешивая дочери очередную пощечину. — Разбаловали тебя здесь!
Однажды за «двойку» Соню «воспитывал» новый «папа». С еще не забытыми замашками уголовника «папа Слава» бил девочку предпочтительно по почкам, чтобы следов на открытых участках тела было не видно. Экзекуция продолжалась несколько часов, а утром Сонечку с побледневшими губами и поднявшейся температурой по привычному отправили в школу. Из школы девочку увезла «скорая».
Быть может, прозвучит странно, но только тогда учителя, директор школы, соседи — забили тревогу, увидев в семье Сони что-то ненормальное. До того же, прежде чем девочке едва не отбили почки — семью никто не держал на контроле, ничего выдающегося в ней никто не находил. Да и вряд ли бы кто-то принял меры, если бы не выдержало жалостливое сердце старушки, живущей через стенку от Гали. Именно она “накатала” подробное заявление в отдел защиты.
После двухнедельного пребывания в больнице с острым воспалением почек, Сонечка вернулась к маме. Мама ждала ее, плача в подушку, проклиная бывшего «папу Славу», но при этом источая свежий запах перегара. В холодильнике уже с неделю, как «повесилась мышь». Дабы утолить голод Соня извлекла из самой нижней полки комода спрятанную ею же давным-давно уже подплесневевшую шоколадку. Звонок в дверь раздался неожиданно. Отчасти оттого, что сюда вообще редко звонили — ведь на пути в обитель семьи Гали не было даже замков.
***
Сонечку забирали под ее же истошные крики. Ребенок просил оставить ее с мамой, умолял не увозить из родного дома. Галина бегала вокруг представителей отдела опеки, уверяя их, что все у них с Сонечкой благополучно, что нет нужды отрывать ребенка от матери.
— Галь, ну ты хоть работу найди, верни себе человеческое лицо — тогда проблем не будет, — отозвался на проповеди несчастной матери представитель соц. защиты, который жил через дорогу на соседней улице. — Ты только посмотри, что творишь!
— Да, что с ней разговаривать?! — выпалил другой, срывая с шеи Галины детские ручонки, отчего плачь ребенка сотряс стены многострадальной коммуналки. — Когда женщина так низко опустилась — она уже не поднимется. Не женщина больше. Не мать.
Соню унесли, а Галина так и осталась стоять на коленях перед дверным проемом, умоляя вернуть самое ценное сокровище в ее бесполезной жизни. Девочка продолжала кричать «мама», и это слово разносилось по всей коммуналке, по всему двору, отражаясь слезами в глазах каждого, кто стал невольным свидетелем разлуки матери и ребенка.
— Ты что, Галь? — загульный алкоголик Иван замер на пороге, не найдя смелости пройти мимо стоящей на коленях женщины. — Лица на тебе нет… Голова болит что ли?
— У меня сегодня ребенка забрали… — прошептала Галина, медленно поднимаясь и машинально забирая из рук гостя бутылку с мутной красноватой жидкостью. — Я — мама, понимаешь?
Вошедший усмехнулся, хлопнув Галину по плечу и проходя в ее маленькую заросшую мусором комнатку. Он не понимал. Даже сама Галина этого не понимала, но продолжала врать себе. Осунувшись, женщина засеменила за ним, на ходу срывая с горлышка бутылки блестящую крышку. Она называла себя мамой.
========== Странная. ==========
Не помню, когда она появилась в моем дворе. Даже мои родители не помнят, соседи не хотят вспоминать, брезгливо отводя взгляды от посеревшего лица еще молодой женщины. Они спешат перейти улицу на другую сторону, чтобы она не привязалась к ним, выклянчивая монетку. Она была странной, эта Аня. Пила, побиралась по людям, не работала нигде, но почему-то всегда держалась обособленно от тех алкоголиков, что слонялись по нашему двору с утра до ночи. Не компанейская она какая-то и всегда такая задумчивая, вся в себе, кажется, совсем отстраненная от этого мира. И только тогда, когда Аню пробивало утреннее похмелье, она тянулась к людям, иногда изрядно доставая своей протянутой рукой, спрашивая на выпивку, без которой она, казалось, загнется прямо у тебя же на глазах. Люди шли на снисхождение: кто-то выделял ей мелочь, некоторые выносили еду, одежду. Женщина не бомжевала, нет, говорили, что она живет где-то в нашем районе в обшарпанной однушке с отцом-инвалидом. И все-таки выглядела она и вела себя так, будто у нее никогда и не было дома. Подзаборной алкашкой величали ее в нашем дворе, а те, кто были снисходительнее, прозвали просто Странной.
— Смотрите, смотрите, Странная опять попрошайничать идет! — засмеялся Лешка, мой лучший друг, прикурив сигарету и выдохнув плотный дым в воздух, прищурившись и наблюдая, как Странная подошла к местной бабуле, что-то тихо сказала ей, а та послала ее матом, перекрестилась и поспешно поковыляла в свой подъезд.
В это субботнее утро было довольно пасмурно, но друзья уговорили меня посидеть с ними во дворе перед тем, как поехать на свидание к своей девушке. Заняв пару лавок недалеко от детской площадки, мы вчетвером болтали, смеялись, иногда поглядывая в сторону Странной, которая то замирала посреди улицы, разглядывая всех, кто проходил мимо нее не замечая, то приставала к кому-нибудь, протягивая руку.
— Видать, посуды не набрала сегодня, — усмехнулся Саша, сидевший рядом со мной на лавке. — Сейчас сюда притащится, надо поменять место дислокации.
Нельзя назвать Сашку предсказателем, но Странная на самом деле глянув в нашу сторону, замерла, подумала секунду и медленно поплелась по направлению к нам. Ребята едва не подавились смехом, когда на своем посеревшем от бесконечной пьянки лице Странная изобразила скорбь и усталость. Именно с таким видом она подходила к прохожим вежливо, ненавязчиво спрашивая на жизнь. Хотя эта вежливость больше всего и раздражала тех, кто отмахивался от нее как от назойливой мухи, проходя мимо. Помню, как какой-то бугай вышел из машины, когда она только поравнялась с ней, остановившись напротив приоткрытого окна, и ударил ее по лицу. Наотмашь так ударил. Потеряв равновесие, Странная упала на землю, отлетев к урне у подъезда. Тогда весь двор содрогнулся от сдавленных смешков, а кто-то от неприкрытого смеха. «Поделом, не будет нагло побираться!» — воскликнул кто-то с балкона, тут же скрывшись, прячась за шторой от взгляда той, что на земле лежала, закрывая рот руками, глотая слезы. Видимо, урок, преподанный моим соседом по подъезду, не отбил желание у этой пьянчушки и дальше донимать людей.
— Присесть можно? — поинтересовалась Странная охрипшим голосом, подойдя к лавкам, на которых расположилась наша компания.
— Садись, Анют, — самый задиристый из нас Стас, кажется, нашел себе развлечение для этого скучного непогожего дня. — Устала никак? Слушай, Анют, я вчера за углом с друзьями пиво пил, так знаешь, сколько бутылок пустых мы там оставили! Я им запретил выбрасывать в урну, сказал, чтобы спрятали там же все для нашей Анечки.
Приколы над Странной казались смешными только для самого Стаса, но своим заливистым смехом он заражал нас с друзьями, отчего вскоре Странную окружало веселье, в котором она не участвовала.
Я смотрел на нее со стороны: потрепанная годами одежда, волосы под косынкой, цвета которых не видно, лицо осунувшееся, старое какое-то, несмотря на то, что она всего лет на пять старше меня и ей сейчас где-то тридцать или около того. Взгляд у нее измученный такой, прозрачный. Смотрит в одну точку, иногда улыбаясь над теми шутками, что отпускал в ее сторону Стас. И вроде бы нет зла в этих шутках, но обидеться можно. А она не обижается, будто и не слушает вовсе. Кажется, в ее голове играет другая музыка, которой не слышит ни один из нас. И видит она в нас лишь обертку, ей неважно кто и что из себя представляет. Наверное, кроме желанной выпивки ей ничего уже неважно.
— Есть рубль? — прерывает она смешки и подтрунивания, переводя тему в нужное ей русло.
— На бутылку? — уточняет Стас, подмигивая мне и сдерживая очередной приступ смеха.
— Нет, сегодня на цветы надо…
— Ой, да ладно прикидываться! Дадим мы тебе на допинг за весело проведенное время! Правда, ребят?
Стас достал бумажник, отслюнявил пару сотен, затем секунду подумал и протянул Странной только одну купюру.
— Хватит с тебя, а то еще загнешься от поила своего, а я виноват буду, — прокомментировал он, с наслаждением наблюдая за тем, с какой щенячьей преданностью в глазах девушка забрала деньги из его рук. — Ты смотри, много не пей — следи за здоровьем, еще детей рожать!
Рука, сжимающая деньги, дрогнула, плечи опустились, взгляд спрятался под выбившейся из-под косынки челкой. Не сказав больше ни слова, Странная засеменила по двору за угол дома, потерянно как-то, невесомо.
— Жалкое создание, — выдохнул Стас, закуривая очередную сигарету. — А ты чего ей так в след смотришь? Понравилась краля? Смотри, а то расскажу все твоей Лизе, как ты здесь на бомжих смотришь!
Хотел ответить ему, что не бомжиха она, да передумал. Зачем переубеждать в чем-то тех, кто привык думать иначе? Образ Странной сложился у многих, кто живет поблизости: звание бомжихи — это меньшее зло, что получала она от людей.
Спустя час я распрощался с друзьями, купил цветов в магазине за углом, сел за руль и отправился к своей Лизе, что уже звонила мне и отправила пару смсок с почти угрозами не опаздывать. Моросил дождь, наращивая темп, перебиваемый порывистым ветром. Осень взяла бразды в свое правление, что чувствовалось уже несколько дней подряд. Дворники машины работали все быстрее, вечерний сумрак сгущался над городом, а я сбавил скорость, пропуская общественный транспорт, выезжающий с остановок.
Спонтанно повернулся вправо, глянув на остановку. Из остановившегося троллейбуса вышли несколько человек, а среди них Странная. Удивился, подумав, куда она может пойти здесь, тем более что бутылку она могла купить и за углом нашего двора. Но еще больше удивила пара красных гвоздик, которые Странная старательно прижимала к груди, пряча от ветра и дождя.
Несознательно я медленно поехал за ней, наблюдая, как неспешно она бредет по тротуару, переходит передо мной дорогу по «зебре» и сворачивает за угол. Я провожал ее минут пять-десять. Я ехал за ней следом до высоких ворот и темного забора местного кладбища. Замерла на секунду, подняла голову к небу, по лицу скатились несколько крупных дождевых капель. А может и не дождь это. Слезы? Почему? Странная, которая находила счастье в бутылке, разве умела плакать?
Когда Странная скрылась за калиткой, мой интерес просто зашкаливал. Казалось бы, мне должно быть все равно на нее, мне нужно ехать, я уже опаздывал, а звук очередного сообщения раздражал неимоверно, отчего захотелось выключить телефон. Не знаю, зачем я остановился. Не пойму, почему вышел из машины, прихватив с собой зонтик и, на какой-то черт, букет, который предназначался моей девушке. Поспешил в сторону ворот кладбища, боясь потерять из вида сероватый силуэт, растворяющийся среди могил и дождя.
Я нашел ее. Нашел и остановился за несколько метров, судорожно сжимая в руке стебли цветов. Странная стояла у одной из могил, стащив с головы косынку, отчего ее волосы длиной до плеч мгновенно пропитались дождевой водой, а ветер разносил пряди в стороны, каждый раз норовя ударить ими же по лицу. Она смотрела на каменную плиту перед собой, не шевелясь, казалось, не дыша. Воздух шумно вырвался из моей груди, когда женщина опустилась на колени перед куском темного гранита, аккуратно оставляя у его основания два жалких цветка, которые, несмотря на всю заботу о них, промокли и увяли. Но теперь Странной это было неважно. Она касалась руками памятника, проводя подушечками пальцев по табличке и фотографии, опускала голову, зарывалась пальцами в мокрую землю, казалось, желая слиться с ней, остаться здесь навсегда.
На фото ребенок, по годам, выгравированным на камне, проживший три года. Слишком безжалостна была та секунда, в которую я понял, что передо мной его мать, которая тихо плачет, почти про себя, ласкает руками пожелтевшее от времени фото. Что-то шепчет, едва шевеля губами, будто перед ней кто-то живой. Гладит камень, как могла бы гладить по голове собственного сына. Живет в эти минуты в другой жизни. В той, в которой ее никогда не было и которой у нее никогда уже не будет.
Уже не я руководил собой, а какой-то импульс побудил меня подойти ближе, остановиться рядом с ней, открыть зонт и закрыть ее и ее ребенка от безжалостных струй дождя. Она замерла на мгновенье, стихла, как будто прислушиваясь к вторжению в ее тихую траурную обитель. Так и не поднявшись с колен, она подняла ко мне лицо, вглядываясь в кусок черной материи, что заслонила над ней дождливое небо. Не произнеся и слова, я положил свой дорогой букет рядом с невзрачными гвоздиками. Шум дождя навевал воспоминания, каждому свои, но боль человека, сидящего у холодного камня у моих ног, ощущалась почти физически.