Гарольд Муди, вернувшийся из Оукдина в легком подпитии, заявился к Мартину узнать, не желает ли тот выпить чашку кофе. Гарольду было известно, что молодой коллега часто работает допоздна, однако на сей раз он застал Спеллмана в самый разгар ночного кошмара. Никто еще не был столь желанным гостем для Мартина, как Гарольд, пусть даже полупьяный и явившийся в столь поздний час. Пока полуночный гость занимался кофе, юноша, не в силах унять дрожь, сидел на кровати. Мартин понимал, что это был лишь дурной сон, однако запомнился он с такой удивительной яркостью, так живо и отчетливо…
Чего только стоили эти чудовищные джунгли… А гнусные насекомые, вылетавшие из соцветий?.. А прогалина? Не столько лесная поляна, сколько гигантская проплешина голой, мертвой земли. А безглазые крылатые уродцы, копошившиеся под мерзким зеленым плащом на теле гиганта! Однако самым жутким в этом сне были глаза – глаза медленно поворачивавшегося колосса…
На следующее утро, несмотря на странную апатию, с которой ему пришлось вступить в единоборство, Спеллман принялся за кропотливое изучение «Хтаат Аквадинген». Привидевшийся ему накануне сон был очень реалистичен, хотя, насколько юноше хватало памяти, в «Черной книге» Ларнера не описывалось ничего подобного. Даже при ярком дневном свете, когда в окно струились лучи скудного декабрьского солнца, Спеллман с содроганием вспоминал гиганта в зеленом плаще. Не считая описания, составленного Эрнстом Кантом и приведенного в относительно недавней книге, посвященной редким случаям душевных расстройств («существо с черными грудями и анусом во лбу»), он нигде не встречал ничего подобного; в «Хтаат Аквадинген» столь живописных подробностей не приводилось. Откуда же тогда в его подсознание проник образ омерзительного чудовища?
Мартин Спеллман сделал вывод, что в куда большей степени подвержен внушению, нежели привык считать. Жуткое это существо, конечно же, привиделось ему после того, как он прочел о способе «увидеть во сне Йиб-Тстла». Сколь смехотворными ни были прочитанные им строки, они тем не менее крепко засели в голове, и ему приснился кошмарный сон…
Следующие десять дней и Рождество Спеллману пришлось посвятить занятиям менее приятным, чем работа над книгой. Хотя большую часть ночей он был свободен от дежурств, дневным обходам неизменно предшествовал инструктаж о том, как следовало обращаться с наиболее опасными пациентами, чтобы те «выглядели опрятно». В общем, хочешь не хочешь, а пришлось научиться кормить и мыть склонных к агрессии больных, а также убирать палаты тех несчастных, чьи привычки делали их похожими на животных. Какова же была радость Мартина, когда курс малоприятных занятий закончился, и он получил возможность вернуться к привычному режиму!
Лишь накануне 27 декабря Спеллману снова выпало ночное дежурство. И так было угодно судьбе, что в расписании дежурств его имя оказалось прямо напротив ненавистного ему подвального отделения и той его части, что носила имя Преисподней.
В первое же посещение Преисподней Спеллман увидел, что Ларнер уже поджидает его возле «глазка» своей палаты.
– Санитар Спеллман, наконец-то вы пришли. Вы… вы… выполнили мою просьбу?.. – спросил он, пожирая Мартина взглядом.
– Что вы имеете в виду, Ларнер?
– Я просил вас скопировать Шестую Сатхлатту… из «Хтаат Аквадинген». Неужели вы забыли?
– Нет, я не забыл, Ларнер, – ответил Мартин, хотя именно так оно и было, – но скажите мне, что вы собираетесь делать с… э-э-э, Шестой Сатхлаттой?
– Делать? Разве вам не понятно?.. Это эксперимент! Да-да, эксперимент. Скажите, санитар Спеллман, вы не желаете помочь нам?
– Нам, Ларнер?
– Мне, я хотел сказать, мне. Вы не желаете помочь мне?
– Каким образом? – неожиданно для себя заинтересовался Спеллман. Его поразило, насколько прояснилось сознание больного.
– Я позднее дам вам знать… но вы должны поскорее передать мне Шестую Сатхлатту… и еще… карандаш и несколько чистых листов бумаги…
– Карандаш, Ларнер? – подозрительно сощурился Спеллман. – Вы же знаете, что я не имею права давать вам карандаш.
– Тогда хотя бы грифель, – в отчаянии взмолился Ларнер. – Ну какой, по-вашему, вред я могу причинить простым карандашным грифелем?
– Думаю, что никакой. Грифель, пожалуй, вам можно дать.
– Отлично! Тогда вы… – Безумец не договорил предложение до конца.
– Я не могу ничего обещать, Ларнер… но подумаю о вашей просьбе, – сказал Спеллман. Кошмарный сон уже почти выветрился из его памяти, и его обуревало любопытство: что Ларнер станет делать с Шестой Сатхлаттой?
– Ну хорошо… только думайте побыстрее! – ворвался и его мысли голос Ларнера. – Я бы хотел все получить до конца месяца. Если же не получу… тогда… тогда эксперимент не удастся… во всяком случае, его придется отложить еще на год.
После этих слов глаза Ларнера расширились, и в них появилось пустое, бессмысленное выражение. Тень разума слетела с его лица, оно сделалось рассеянным и туповатым. Больной отвернулся и, заложив руки за спину, медленно побрел к своей кровати.
– Я подумаю, что смогу сделать для вас, Ларнер, – произнес Спеллман. – Возможно даже, сегодня ночью.
Однако Ларнер, судя по всему, уже утратил интерес к разговору.
Спустя какое-то время Мартин вернулся в подвальный корпус, перед этим на несколько минут заглянув в свою комнату.
Позвав Ларнера, он просунул через решетку карандашный грифель, чистую бумагу и листок с Шестой Сатхлаттой, переписанной из пресловутой книги. Больной никак не отреагировал на его действия, все так же молча сидя на кровати. Спеллману ничего не оставалось, как выпустить принесенное из рук, и грифель вместе с бумажками упал на пол. Ларнер, похоже, не обратил на это ни малейшего внимания.
Однако ближе к утру, когда рассвет забрезжил сквозь снеговые облака на восточном крае неба, юный санитар заметил, что Ларнер что-то пишет. Сумасшедший неистово водил кусочком грифеля по бумаге, но, как и в прошлый раз, оставил без внимания попытку Спеллмана втянуть его в разговор.
* * *
Два дня спустя, после утренней смены, Спеллман зашел к себе в комнату, чтобы выкурить сигарету, – что, впрочем, делал крайне редко, – прежде чем приступать к дневным обязанностям. Потянувшись за сигаретами, он задумчиво посмотрел в дверное окошко, также забранное решеткой (как-то раз Гарольд Муди с юмором разъяснил ему, что решетки предназначены вовсе не для того, чтобы запереть его, словно заключенного в камере, – никто не сомневался в его здравомыслии, – а чтобы оградить от любопытства со стороны больных), на десяток обитателей Преисподней, которые гуляли по обнесенному высокими стенами внутреннему двору. У самых буйных на ногах были цепи, ограничивающие движения. Тем не менее примерно половина из них не знала никаких физических ограничений, если не считать бдительного присутствия пяти-шести одетых в белое санитаров.
Надзиратели казались в этот день какими-то сонными; Мартину, в отличие от них, сразу бросилось в глаза, что Ларнер что-то замышляет. В частности, всякий раз, когда Ларнер оказывался на близком расстоянии от какого-нибудь пациента, он шептался с тем, и при этом их руки подозрительным образом соприкасались. Возникало ощущение, будто он передает им какие-то предметы. Какие же? Кажется, Спеллман догадывался…
Конечно, ему полагалось предупредить надзирателей о затее больных, однако он этого не сделал. Ведь стоит ему выдать Ларнера, как это обернется неприятностями для него самого – похоже, Ларнер раздавал во дворе клиники копии Шестой Сатхлатты! Спеллман улыбнулся. По всей видимости, безумец замыслил вызвать Йиб-Тстла. «Насколько же противоречив разум душевнобольных», – подумал Мартин, отворачиваясь от окна. Какие, к черту, «адепты» из тех двенадцати, что гуляют сейчас по двору! Да и в любом случае Ларнеру недоставало одного человека.
В четыре часа пополудни Спеллмана вызвали во двор вместе с пятью другими санитарами, поскольку обитателей Преисподней выпустили поразмяться на свежем воздухе второй раз за день. Среди этих пяти был и Барстоу. Вел он себя беспокойно и явно нервничал, однако при этом демонстративно старался держаться подальше от Спеллмана. Мартин уже давно заметил, что в присутствии Барстоу пациенты ведут себя тихо – и все же сегодня впервые в их поведении ощущался какой-то молчаливый протест, будто, фигурально выражаясь, все они имели в запасе некий «козырь». Барстоу, похоже, тоже это заметил и с интересом стал наблюдать за Ларнером, когда тот подошел к Спеллману и заговорил с ним.
– Ждать осталось совсем недолго, санитар Спеллман, – тихо произнес Ларнер после того, как они обменялись приветствиями.
– Неужели? – улыбнулся Мартин. – В самом деле, Ларнер? Знаете, я сегодня утром видел, как вы раздавали сделанные вами копии.
Выражение лица Ларнера мгновенно изменилось.
– Вы ведь никому не сказали?
– Нет, никому. Когда вы мне расскажете, что здесь затевается?
– Скоро, совсем скоро… эх, жаль, что я не знаю формулы Наах-Титха!
– Э-э-э… действительно, жаль, – согласился Спеллман, плохо понимая, к чему клонит его собеседник. Но затем ему вспомнилось, что он уже видел упоминание о так называемом барьере Наах-Титха в ларнеровских заметках на полях «Хтаат Аквадинген». – Надеюсь, это не помешает проведению эксперимента?
– Нет, но… мне действительно искренне жаль… вас.
– Меня? – нахмурился Мартин. – Вы на что намекаете, Ларнер?
– Дело не во мне, вы же понимаете, – быстро заговорил безумец. – То, что творится со мной, в месте вроде этого никого не волнует, да и другим здесь тоже ничуть не легче. В клинике им не на что надеяться. Да что там! Некоторые из них даже выиграют от перемены мест! Но вас, Спеллман, вас мне искренне жаль…
Спеллман задумался, прежде чем задать новый вопрос.
– Эта самая.… формула… она действительно так важна? – Эх, почему он не может проникнуть в сознание этого человека, узнать, в каком направлении блуждают его мысли!..
Ларнер неожиданно нахмурился.
– Разве вы не читали «Хтаат Аквадинген»? – Вопрос прозвучал скорее как обвинение.
– Да-да, конечно, читал… правда, книга очень сложная, а я… – Спеллман попытался найти подходящее слово, – …я не адепт!
Ларнер кивнул, и хмурое выражение тут же исчезло с его лица.
– Верно, вы не адепт. Их должно быть семь, я же здесь один. Формула Наах-Титха, разумеется, поможет нам, но даже и в этом случае… – Ларнер заметил, что к ним приближается Барстоу. – Летриктрос Темиель, фитритте клептос, – пробормотал он и вновь повернулся к Мартину: – Я не знаю ее окончания, вы понимаете, Спеллман? И даже если бы знал… ей не отвратить такое зло…
На следующий день, когда Спеллман взглянул на обитателей Преисподней через зарешеченное окно своей комнаты, он вновь отметил возникшее между ними единение, нечто вроде дружбы. А еще ему бросился в глаза тонкий красный рубец на лице Ларнера. Еще вчера того не было. Интересно, откуда взялась отметина?
Спеллман машинально, повинуясь минутному порыву, поискал в списке дежурств фамилию санитара, совершавшего обходы в прошлую ночь. И тотчас понял, что двигал им отнюдь не минутный порыв, а чудовищное подозрение, ибо взгляд его упал на знакомое имя: Алан Барстоу. Мартин мысленно представил себе коренастого, похожего на жабу санитара с палкой в руке. При мысли о красном рубце на лице Ларнера юношу вновь охватило непонятное беспокойство – как и в случае с тем больным, который – во время «острого приступа помешательства» – каким-то непонятным образом ухитрился вырвать себе глаз.
В новогоднюю ночь, после крайне скромных празднеств, омраченных для Спеллмана нарастающей с каждым часом тревогой, для него прозвучал «первый звонок», возвестивший о грядущем кошмаре. Увы, случилось так, что Мартин практически не обратил на него внимания: у юноши был выходной, и он работал над книгой, однако как только утихли доносившиеся снизу крики, к нему в комнату зашел дежуривший в тот день Гарольд Муди.
– Никогда не видел ничего подобного! – нервно произнес он, присаживаясь на кровать Мартина. – Ты слышал?
– Я слышал какие-то крики. Что там стряслось? – спросил Спеллман из вежливости. Работа над книгой продвигалась быстро, и он не хотел отрываться от дела.
– Да ты что? – удивился Муди. – Крики, говоришь? Да скорее хоровые заклинания. Эти идиоты ревели во всю глотку, оглохнуть можно было! Это даже не слова, Мартин, – по крайней мере не понятные всем слова, – а какая-то ересь! Полная околесица!
– Околесица? – Мартин быстро встал из-за стола и подошел к коллеге. – Что за околесица такая?
– Вообще-то я не знаю, ни черта не понял. То есть я хочу сказать…
– Что-то вроде этого?.. – перебил его Спеллман и, достав из тумбочки ворох листов «Хтаат Аквадинген», принялся их перебирать. Вскоре он нашел нужный отрывок:
Гхе ‘пхнглуи, мглв’нгх, гхи’их Йиб-Тстл,
Фхтагн мглв и’тлетте нгх’вгах, Йиб-Тстл,
Гхе’пхнглуи…
Мартин резко оборвал чтение. Черт, зачем ему понадобилось зачитывать эти строки, если он помнит их наизусть?
– Они произносили… что-то в этом роде?
– Что? Нет, что-то другое, более резкое, не такое певучее. И этот парень, Ларнер, ну он и тип, скажу я тебе! Он все время разорялся, что не знает концовки!
С этими словами Муди встал, собираясь уйти.
– В любом случае все закончилось…
Стоило Муди подойти к двери, как зазвенел будильник. Мартин специально поставил его на двенадцать часов ровно, чтобы знать, когда наступит Новый год.
– С Новым годом, Гарольд! – поспешил он поздравить коллегу.
Муди поздравил его в ответ и шагнул за порог. Как только он закрыл за собой дверь, Мартин схватился за «Хтаат Аквадинген».
Тридцать первого декабря – канун Нового года и последний день старого. «Значит, – размышлял он, – Ларнер попытался возвести „барьер Наах-Титх“, но, конечно же, не знал всех слов нужной формулы». Мартин с удивлением отметил, что, как ни странно, текст Шестой Сатхлатты без особых усилий и, главное, прочно врезался в его память. Эти странные согласные мигом всплыли в сознании – и более того, словно просились на язык…
Ладно, все в порядке: он, конечно, допустил оплошность в отношении Ларнера – но, слава богу, все хорошо, что хорошо кончается. Если бы не его собственный идиотский интерес, не потворство безумным фантазиям больного человека, никаких беспорядков в Преисподней не случилось бы. Но что будет завтра ночью? Что, если в ближайшие сутки обитатели Преисподней трижды повторят Шестую Сатхлатту и попытаются вызвать к жизни зловещего Йиб-Тстла? Неужели Ларнер намерен втянуть и его, Спеллмана, в этот шабаш?
Не то чтобы Мартин Спеллман хотя бы на миг поверил, что набор невнятных звуков, синхронно произносимых несколькими сумасшедшими, способен причинить кому-то вред, сверхъестественного или иного свойства. Однако повторение ночных беспорядков не могло не встревожить руководство клиники. Начальство вряд ли пришло бы в восторг, стань ему известно о незаконном общении стажера-практиканта с Ларнером. Это грозило бы ему серьезными неприятностями, не говоря уж об увольнении, Мартину же меньше всего хотелось портить отношения с доктором Уэлфордом и еще кое-кем из начальства. Утром он выйдет на дежурство в верхнее отделение лечебницы и закончит в четыре часа дня, но до этого непременно нужно улучить минутку и повидаться с Ларнером. Возможно, доброе слово благотворно подействует на сумасшедшего.
Уже в постели, прежде чем уснуть, Спеллман вновь вспомнил, с какой легкостью воспроизвел строчки Шестой Сатхлатты. И не успел он подумать о них, как они были у него на языке. Пораженный тем, как свободно и плавно льются эти звуки (казалось бы, чуждые ему), он прошептал в темноте слова заклинания и почти мгновенно погрузился в глубокий сон.
…Он вновь оказался в странном лесу под темно-зеленым небом, населенном зловещими крылатыми созданиями. На этот раз его спящий дух острее ощутил присутствие Существа на облезлой, с проплешинами поляне – присутствие Йиб-Тстла, огромного и могущественного, медленно и неумолимо вращающегося вокруг оси в омерзительном шевелящемся плаще.
И едва Мартин оказался на поляне (во сне движения его были медленными, как колыхание спутанных водорослей в Саргассовом море), он почувствовал на себе Его тяжелый взгляд…
Первобытный ужас, который он ощутил, приблизившись к Древнему, заставил его пробудиться ото сна. Легче, однако, от этого не стало – скорее наоборот, ибо теперь Спеллман понял, что означает эта жуткая гримаса, эти подергивающиеся и подрагивающие черты лица мерзкого гиганта.