— Да, вы не ошибаетесь, — серьезно сказал Кувахара, — иначе бы мы никогда не заставили чернь повиноваться высшим идеалам нашей священной империи, незыблемый принцип которой складывается из трех единых начал: император, государство, народ. В нашем деспотизме — наше милосердие! — многозначительно поднял он палец. — Однако давайте ближе к делу, как говорят русские. Как вы материально обеспечены на родине?
Стульбицкий непонимающе посмотрел на Кувахара.
— Знаете, неважно, — сказал он, глядя в пол. — Война, голодно было… Но теперь будет лучше, оружия не надо столько производить, в сельское хозяйство будет направлено много техники, вернутся солдаты к труду, и дело пойдет лучше…
— Вы производите на меня хорошее впечатление, — мягко сказал подполковник Кувахара. — Я человек богатый и могу взять вас на полное иждивение, как говорят русские.
— Нет, нет, зачем же, я не соглашусь на это! — замахал руками географ.
— Это не бесплатно, — поднял ладонь Кувахара, — За это вы будете давать нам маленькие сведения. Это по-русски называется „наш агент“.
— Как вы сказали? — У Стульбицкого полезли на лоб глаза. — Вашим шпионом быть? Помилуйте, батенька, да за кого вы меня принимаете? — Он вскочил с кресла, поднял кулаки и потряс ими почти в исступлении. — Я — русский!
Кувахара выхватил из стола пистолет. Видимо, случай с Грибановым сильно потряс его, он пугался теперь и Стульбицкого.
— Приказываю вам сесть! — взвизгнул Кувахара. — Сесть и не двигаться!
— Вы даже пистолетом угрожаете?! — испугался ученый. — Тогда я молчу, молчу… — и покорно сел на прежнее место.
— Вы будете нашим агентом, — жестко проговорил Кувахара. — Мы будем вас пытать и заставим!
Стульбицкий весь сжался, словно ему стало холодно. Видно, только теперь он понял всю глубину своей трагедии: Кувахара играл с ним, как кошка с мышкой. Он весь теперь сник, на Кувахара не поднимал глаз, взгляд его блуждал где-то в пространстве. На лбу выступила холодная испарина.
— Что вы хотите от меня? Что я вам сделал плохого? — повернул он к японцу обезумевшее лицо. — За что меня пытать?
— Не „за что“, а для чего, — поправил его Кувахара, улыбаясь тому эффекту, который дала угроза пытки. — Для того, чтобы вы благосклонно приняли мое предложение.
Стульбицкий обхватил голову руками, склонился, уперев локти в колени.
— Вы немного опечалены? — спросил Кувахара. — Не следует печалиться, вам ничто не угрожает на родине. Наша агентура в России прекрасно законспирирована, господин Стульбицкий…
— Дайте мне три дня на размышление… Я подумаю.
— Один день, — поднял указательный палец подполковник Кувахара. — Только один день!
— Хорошо, пусть один.
— Потом будем пытать.
— Скажите хоть ваши условия…
— От вас, господин Стульбицкий, требуется: подробно рассказать о китайцах, подписать акт о том, что американская подводная лодка потопила ваш пароход. А по прибытии на родину вы будете давать маленькие сведения нашему агенту. Он сам будет приходить к вам. От нас получите комфорт до отправки на родину, хороший гонорар за каждое сообщение. Завтра утром вы дадите подписку. Наша аудиенция окончена.
В кабинет вошли четыре жандарма с винтовками и веревкой. Стульбицкого связали здесь же, в кабинете. Теперь его отвели не в офицерское собрание, а в жандармерию и поместили в карцер.
Следующим привели к Кувахара Борилку. Он был связан, а охраняли его, как и Стульбицкого после допроса, четыре жандарма. Кувахара приказал двум жандармам остаться в кабинете после того, как Борилку развязали и усадили в кресло.
До сих пор, как уже говорилось, трое русских — Борилка, Воронков и Андронникова — размещались в заброшенной комнате офицерского собрания. Сразу же после побега Грибанова была вдвое усилена охрана этой комнаты: жандармы дежурили не только в коридорчике, у двери, но и под окном. Кормили пленников скверно: одним серым рисом, почти наполовину перемешанным с шелухой. Но самое мучительное было в том, что они все время пили подсоленную воду. Все осунулись, стали желтыми за эту неделю.
Но не только одними муками была отмечена для них неделя в плену у японцев. Была и радость, — они узнали о побеге Грибанова. Этим они были обязаны подпоручику Хаттори. Ему Кувахара поручил заниматься русскими, пока сам руководил поисками Грибанова. Однажды переводчик вошел к ним с целью якобы выяснить их нужды. Он объяснил, — так было ему приказано, — что вода соленая везде на острове якобы из-за больших приливов, затопивших колодцы. Но перед уходом он покосился на дверь, за которой стояли жандармы, потом перелистал иллюстрированный журнал, которыми пичкали пленников, и все трое увидели, как откуда-то из рукава скользнула бумажка в захлопнутый журнал. Когда Хаттори ушел, Воронков подмигнул всем, подошел к двери, послушал, потом вернулся к печи, лег на татами спиной к двери и раскрыл журнал, заслонив его своим корпусом со стороны двери. В журнале была записка. В ней сообщалось, что позавчера сбежал „ваш товарищ, господин Чеботин“, что соленая вода — это пытка, чтобы заставить их быстрее подписать акт, что „нужно думать о спасении“, иначе всем здесь грозит гибель, если даже они и подпишут акт, что он тоже будет думать об их спасении. Записка заканчивалась просьбой: „Эту бумагу незаметно бросить в печь“.
С тех пор Хаттори еще два раза бывал у них и в обоих случаях оставлял записки, сообщавшие о том, что „господин Чеботин“ до сих пор не пойман и теперь, по-видимому, вообще не будет пойман. Подозрение пленников, что Хаттори — провокатор, развеялось, когда они сопоставили все свои наблюдения за переводчиком. Они всю неделю обдумывали план побега, рассчитывая на помощь Хаттори.
Подполковник Кувахара повел разговор с Борилкой далеко не в том плане, в каком разговаривал со Стульбицким.
— У вас два пути, — сказал он без обиняков. — Либо пытка и смерть, либо подпись под этими бумагами, — и он протянул Борилке два листа исписанной бумаги.
Борилка неторопливо взял листы и долго читал и переворачивал их. Первый из них содержал обязательство стать японским агентом. На втором был акт о потоплении советского парохода американской подводной лодкой.
— Не подпишу! — решительно сказал он, вернув листы Кувахара. — Это глупость. Никогда того не будет. Пытать будете? Попробуйте. Наш товарищ Чеботин, наверно, уже на родине и все рассказал о нас. А если не добрался, то скоро доберется. Тогда смотрите…
— Вы так полагаете? Глубокое заблуждение, — усмехнулся Кувахара и откинулся на спинку кресла. — Мы сделаем из вас, как говорят русские, котлету. А Грибанов уже казнен как шпион. Вы тоже будете казнены как шпионы, если не подпишите этих бумаг. — Он угрожающе потряс листами у самого носа Борилки.
— Вы не грозите мне! — отмахнулся от листов Борилка. — Я не слабонервный, понятно?
Подполковник Кувахара сказал что-то жандарму, стоявшему за спиной Борилки, и тот, переложив винтовку в левую руку, правой — ребром ладони — с силой ударил боцмана сбоку по шее. Борилка сильно качнулся, ударившись головой о стеклянный абажур лампы, стоящей рядом с ним.
— За что бьешь? За что бьешь, сволочь?! — зверем он встал с кресла. Глаза его налились кровью, шея и лицо побагровели.
Второй жандарм, стоявший напротив, вскинул винтовку и штыком уперся ему в грудь. Борилка схватил штык и с такой силой, отшвырнул его в сторону, что чуть было не сбил жандарма с ног, но, получив удар прикладом по затылку, ткнулся вперед, сбил левой рукой чернильный прибор на столе Кувахара. Чернила выплеснулись на стекло, залили бумаги, забрызгали руки и китель подполковника.
— Дра-а-аться хотите, сволочи?! — взревел Борилка и, грозный, страшный, поднялся, засучивая рукава по локоть. — Да я из вас котлеты сделаю!
Кувахара шарахнулся к стене, бледный, трясущийся, выхватил пистолет.
— Стой! Сиди! Стреляю! — вопил он.
В кабинет ворвались еще два жандарма. Со всех сторон Борилку почти в упор окружили штыки.
— То-то, сиди, — процедил боцман и сел в кресло, вытер ладонью пот со лба. — Буду сидеть, если эти твои суслики не будут давать волю рукам. Иначе я им быстро ребра поломаю. Стрелять хотите — стреляйте, а бить себя не позволю! Да только вы побоитесь стрелять, ибо отвечать вам придется за меня.
Промокательной бумагой Кувахара долго оттирал с рук и кителя чернила, хрипло ругаясь про себя. Потом вышел из-за стола, держа пистолет наготове, сделал вид будто направляется к двери за спиной Борилки, но моментально повернулся и с ожесточением ударил его рукояткой пистолета в темя. Боцман обмяк, сник, руки обвисли, голова упала. Подполковник Кувахара стервятником налетел на свою жертву. Он бил Борилку рукояткой пистолета по голове, по плечам, по спине. Кровь залила одежду боцмана.
— Веревки! — прохрипел Кувахара жандармам. Связанного по рукам и ногам боцмана на носилках оттащили в карцер к Стульбицкому.
Не скоро подполковник Кувахара пришел в себя. Он позвонил ординарцу и приказал принести себе другой костюм. Затем вызвал жандармов и заставил их навести порядок в кабинете — смыть пятна крови и чернил.
Пока он ожидал смены костюма и конца уборки, в кабинет постучался писарь с очередной почтой, — Кувахара получал ее ровно в двенадцать дня. Сверху лежал длинный желтый конверт, в каких обычно солдаты посылают письма на родину. Слова на адресе „местное“ и „лично“ заинтересовали Кувахара. Он разорвал конверт и… Глаза полезли на лоб: письмо было написано по-русски. „Грибанов?!“ — полыхнуло огнем в сознании. Он нервно перевернул листок. Да, там была подпись: „майор И. Грибанов“.
Подполковник Кувахара долго не мог вчитаться текст: буквы плясали, мысли путались. Он сел, немного успокоился и стал читать:
„Не кажется ли вам, господин подполковник, что вы серьезно попали впростак? При всем моем неуважении к вам, я все-таки решил черкнуть это письмо, перед тем как покинуть остров.
Мы с вами уже дважды встречались. Видимо, предстоит и третья встреча. Я хочу со всей серьезностью предупредить вас насчет вашей ответственности за судьбу моих товарищей. Знаете ли вы о том, что такие типы, как вы, были и среди немецких фашистов? Должно быть знаете. Так и еще знайте — их вешали. Поражение Японии не за горами. Подумайте о своей судьбе. Видеть мир хотя бы из-за решетки или болтаться на веревке, я думаю, не одно и то же. У вас еще есть выбор. Подумайте! До встречи. Майор И. Грибанов“.
Злоба и какой-то мистический страх — все смешалось в душе Кувахара. И чувство бессилия. Такое чувство, какого он еще не испытывал никогда. Потом пришла апатия. Ему уж и костюм не хотелось менять и разговаривать ни с кем не хотелось.
Он решил никого больше не допрашивать в этот день А через час его вызвал к себе командующий. Сославшись на распоряжение императорской ставки, он заявил, что отстраняет подполковника Кувахара от занимаемой должности и назначает его командовать укрепрайоном на Северном плато, на место престарелого полковника Уэда, которого приказано перевести в штаб.
НОВАЯ ТАКТИКА
Генерал-майор Цуцуми Нихо всю свою сознательную жизнь был военным. Мало сказать, что он знал и любил армейскую жизнь и военную службу, — он жил ею одной, был до конца верным солдатом и многое сделал на своем веку, чтобы в армии никогда не угасал тот могучий, дух фанатической преданности его величеству императору, который принес вооруженным силам Ниппон столько побед. Этим гордился потомственный самурай Цуцуми, в этом он видел свою славу и весь смысл своей жизни, на это возлагал все надежды будущего процветания Страны Восходящего Солнца.
О, гордиться было чем! Захватив все жизненно важные центры Китая и весь юго-восток Азии, продвинувшись до границ Индии и берегов Бенгальского залива, владея Сингапуром и Индонезийским архипелагом до северных подступов к Австралии, армия Японии стала властительницей Азии, — в этом, по крайней мере, был убежден генерал-майор Цуцуми. Поражение Гитлера и Муссолини нанесло первый удар по этим убеждениям. Но хотя генерал не был большим политиком, он понимал: утратив сильных партнеров в войне, Япония еще не потеряла своего могущества, и если уже не сможет победить своих противников, то во всяком случае завоюет почетный мир, чтобы переварить тот жирный кусок, который она проглотила. Чутье милитариста подсказывало Цуцуми, что в конце концов американцам и англичанам тоже выгоднее иметь в лице императорской Японии партнера, чем врага. Договориться с ними нетрудно, в крайнем случае можно будет уступить им часть захваченной добычи. Но как быть с русскими?
Генерал нервно забарабанил пальцами по столу и тяжело вздохнул. Весь строй его мыслей, все давно сложившиеся понятия и представления как-то зашатались, словно громадное здание при подземных толчках. Именно на землетрясение походило все то, что делалось вокруг: то там, то тут обнаруживались следы разрушительного действия таинственных могучих сил. Поражения в Бирме, на Индонезийском архипелаге, известия о подтягивании крупных механизированных армий русских к границам Маньчжоу-го, наступательная активность народно-освободительных армий Китая, наконец, англо-американский ультиматум с требованием капитуляции Японии и явная поддержка его русскими — все это как бы стихийно следовало одно за другим, грозовыми тучами заволакивая небо над Японией.
И удивительно: в это же самое время происходит бунт военнопленных китайцев, в гарнизоне появляются прокоммунистические листовки, из рук подполковника Кувахара ускользает опасный русский разведчик, а потом это письмо с угрозами. Будто в самом воздухе появились какие-то болезнетворные бациллы. Невидимые, они шаг за шагом разрушают весь тот крепкий организм, каким представлялась всегда японская армия генералу Цуцуми.
Обо всем этом мрачно думал генерал-майор Цуцуми, сидя у себя в кабинете утром 7 августа, после того как получил письмо Грибанова и вторую за последние три дня совершенно секретную шифровку из императорской ставки. В оскорбительно-формальном, поучительном тоне было написано письмо русского.
„Господин генерал, вы старый солдат и должны знать, что в войне бывают не только победы, но и поражения. Бессмысленно было бы с моей стороны доказывать вам, что японскую армию в конечном счете ждет неминуемый крах. Если вы хоть чуточку разбираетесь в политике, то сами видите все это отлично. В связи с этим я имею кое-что сказать вам со всей категоричностью.
Много преступлений и злодеяний против человечества совершила японская военщина, не мне вам рассказывать о них. Я лишь хочу поставить вас в известность о том, что вам не удалось и уже не удастся скрыть таких злодеяний, как уничтожение военнопленных китайцев и недавнее потопление советского парохода, — злодеяний, к которым причастны не только подполковник Кувахара, капитан второго ранга Такахаси, бывший майор, ныне капитан Кикути, поручик Гото, но и вы лично. Сейчас не без вашего ведома совершается еще одно преступление: подполковник Кувахара под угрозой страшных пыток принуждает четверых советских граждан, спасшихся с потопленного парохода, стать японскими шпионами. Если они не согласятся — их ждет гибель.
Имейте в виду, господин командующий, за это преступление придется отвечать и вам. Пока не поздно — одумайтесь, прекратите эту затею и примите меры к безопасности советских граждан. Этим вы хоть немного искупите свою вину. Ну, а если не одумаетесь, — пеняйте на себя. Майор И. Грибанов“.
Бумажку легко выбросить в корзинку, но как отделаться от всего того, что содержится в ней? Откуда все знает этот русский пройдоха?
Опершись локтями на стол и зажав ладонями виски, генерал не спускал застывшего взгляда с этого письма и двух расшифрованных радиограмм, разостланных на столе. В первой шифровке, полученной в воскресенье, под вечер, строжайше приказывалось привести в полную боевую готовность части и подразделения гарнизона острова, расположить их в укреплениях в соответствии с расписанием, применяемым в боевой обстановке, максимально сократить число обслуживающего персонала, а высвободившихся солдат влить в подразделения, находящиеся на наиболее угрожаемых участках. Эта радиограмма и послужила поводом для приказа командующего об отмене операции по прочесыванию острова силами охотников.