Командира тыловой базы, человека, отвечающего на аэродроме за все, что не поднимается в воздух, он разыскал на дальнем складе горюче-смазочных материалов, расположенном в нескольких километрах от летного поля. Высокий широкоплечий полковник в изрядно запыленном кителе ходил вдоль железнодорожных цистерн и виртуозно костерил двух прапорщиков и десяток солдат, которые, по его мнению, недостаточно быстро орудовали вентилями и заглушками.
— День добрый, Петрович, — обменявшись рукопожатием, дипломатично поинтересовался Емельянов, смиряя запал и желание сразу вывалить на голову собеседника всю историю. — как дела в общем и в частностях?
— Какие тут нахер, дела! — рявкнул в ответ полковник. — Горбачев со своим ускорением задолбал на корню! Чтоб вы так летали, как нам горючку подвозят! Середина месяца, а на балансе висят тридцать тысяч тонн! Все емкости под завязку! А они гонят и гонят, по три эшелона в месяц! Куда мне его девать?! А девать надо! Заикнешься, что хватит, мол, ерундой страдать, и слать не больше, чем для полетов необходимо! Моргнуть не успеешь, в «тормоза перестройки» загудишь. И поскачет звезда по кочкам, замполиты проработками задолбают. В общем, сам видишь — проявляем «новое мышление» в полный рост. Земля впитывать не успевает! Летали бы вы не на керосине, а на бензине, как «кукурузники», — с нынешним хозрасчетом вся округа на меня бы работала!
Только теперь майор разглядел, что керосин из открытых кранов, словно в школьной задачке про бассейн, весело стекает в траншею, исчезающую за колючкой в глубоком овраге.
— Ну да и хрен с ним, из земли вышло, в землю и уйдет, — с неожиданным спокойствием подытожил командир базы.
— В Красноталовке уже приспособились из колодцев керосин добывать, — поддержал «светскую» беседу Емельянов, — они в низинке, так что за сутки тридцать сэмэ набирается…
— Ты, Саня, мозги мне не пудри, — оборвал майора резкий, как обрыв, полковник, — Пришел — говори, с чем. Кота за яйца тянуть не надо. Вы сесть не успели, а ты ко мне уже примчался. С чего вдруг? Есть подозрение у меня, что тебе что-то очень нужно…
— Прав, как всегда, Петрович! Опыт водкой не зальешь, — не стал увиливать Емельянов и продолжил, очень тихо, чтобы не дай бог не услышали ничьи сторонние уши. — Короче, у меня на борту неучтенка.
Полковник скосился на суетящихся прапоров и показал взглядом на поросший травой закуток, расположенный в двух десятках метров от ближайших ушей.
— И какая же у тебя после «Оленьей» на борту может быть неучтенка? — Так же тихо вопросил Петрович, как только они удалились от подчиненных на безопасное расстояние. — Не поселок оленеводов, в самом деле, а полигон. Темнишь, сосед…
— Та самая, про какую ты подумал, — отлично зная, что командира базы можно одолеть лишь в лобовой атаке, без обиняков врезал майор.
— Охренел? Первое апреля давно прошло.
— Какой тут, к зеленям, апрель! Сам бы не поверил, если бы не со мной. В общем, полный звиздец…
— Ты не причитай, мля, рассказывай…
Пилот вздохнул, собираясь с мыслями, да и с силами, откровенно говоря. Больно уж вопрос был темный и неприятный.
— Ну в общем, история такая. Три дня назад мы из Вьетнама пришли, с боевого дежурства. Как обычно, сели в Моздоке, там и заночевали. Спозаранку — от винта и домой на Русу. Высоту набрали, легли на курс. Только-только автопилот включили и немного расслабились, как вдруг приказ: без посадки и дозаправки чесать на Кольский по литерному режиму. «Литерный» — это когда нам трассу ПВО-шники с диспетчерами вне графика расчищают. Так правительство летает. Или когда задача особой важности…
— Да знаю я! Не первый год с вами, оболтусами, вожусь. Дальше что? — полковник, с раннего утра проторчавший на складах, новостей не знал, и был заинтригован не на шутку.
— Дальше, как в кино. Разворачиваемся на север, чешем на «Оленью», садимся. Там, кроме местных, на спецстоянке наш «Двести тридцатый». Говорю с Яриком, выясняю. Левый крайний у них зачихал, моздокский начальник КДП запрос на замену получил, и нас, вместо «Двести тридцатого», на сброс зарядил. Обиделся, гад, что я его бабу трахнул. Вот и подкузьмил… Да та прошмандовка разве что под салабонами не лежала, её употребить сам бог велел!
— Так, хорош резину тянуть, — невежливо попросил командир базы. — Отвлекаешься! «На сброс…» это… то самое?
— Да я не отвлекаюсь, — буркнул майор. — То самое, да. Я и раньше в сбросах участвовал, которые три штуки в год по квоте [2]. Дело нехитрое, ракеты вынимают, в барабан контейнер той же формы засовывают. Считай, что учебный пуск, только тикать нужно быстрее, чтобы под излучение не попасть… Если бы не этот моздокский мудак, то были бы дома в плановое время и горя не знали. Ну, в общем, в «Оленьей» еще о прибытии доложить не успели, как видим — метётся гражданский. На «Волге» с московскими номерами. Весь из себя такой деловой, и говорит, двадцать килотонн, надводный подрыв, экспериментальный. Нас от самолета, как положено, отгоняют. Местные извлекают боезапас, потом под брюхо шайка ихних технарей бежит. Брезент натянули и вперед. Полчаса прошло — прям по взлетке еще одна «Волга», черная, с армейскими номерами из одних нулей. Из нее генерал вылетает, да шустро так, как в жопу клюнутый. Просветы золотые сверкают, шинель развевается, лампасы мелькают — глазам больно. Налетел генерал на главного у этих ядерных технарей. И тут такой мат пошел, что наш прапорюга складской — чистый поэт Есенин в сравнении. Мы, конечно, ушки на макушке. Впитываем. Оказалось, эти гражданские, что первыми подскочили — из Минсредмаша [3], а генерал из РВСН. А оно ж ведь, кому мир во всем мире и разоружение, а кому тьма египетская. Горбач мораторий на испытания объявил, ракетчики с учеными в глубокой заднице оказались. Одни не могут контрольные подрывы производить, у других вообще вся наука остановилась. Ну и кроме науки, не забудем, каждый взрыв — разные разности, премии и прочие поощрения. Язова свои же обложили как барсука, вот он через Политбюро продавил временную отмену моратория. Тут все, у кого испытания зависли, в «Оленью» и рванули. Минсредмашевцы первыми подсуетились со своей бомбой.
— Ох и нихера себе замес! Немирным атомом швыряться наперегонки, кто первым успеет… Новое мышление, мать их… — крякнул Петрович. — И что дальше?
— Дальше вообще пурга в Сахаре. Пока у нас суть да дело, генерал помчался в штаб, вернулся со взводом охраны и телефонограммой. Гражданских чуть ли не прикладами от самолета отгоняли. Вояки начали свою бомбу вешать. Ветер в нашу сторону дул, краем уха услышал что какое-то «устройство с зарядом сверхдлительного хранения». Минсредмашевцы кинулись своего министра теребить через вертушку. Пока туда-сюда, к нам командир авиаполка. С личным распоряжением начальника Дальней Авиации — взлетать только с военной бомбой. Свой генерал страшнее чужого генсека, так что мы резину не тянули. Вояки дуру прицепили, мы сразу взлет запросили и в воздух. На высоте чуть отдышались и в зону выброса пошли. Вошли, доложились, получили добро. Бомболюк открыли, кнопку вдавили. Как только лампочка показала сброс, как положено, — на вираж со снижением и бегом из опасной зоны. Как выровнялись, чую по реакции самолета — лишний груз на борту остался. Через десять минут от наземного поста доклад — «нераскрытие парашюта». Не знаю, как получилось, но они решили, что изделие «пшикнуло» и ушло в океан.
— А там сколько? — спросил Петрович. Чего именно он не уточнил, но летчик понял и так.
— Две с половиной тысячи метров глубина.
— Ясно, давай дальше.
— Я запросил разрешение сразу домой идти, без подскока с дозаправкой.
— И у вас что, так спокойно все пошло после того, как сброс был, но без подрыва? — полковник, за много лет познавший всю неисчерпаемость военного бардака, вполне верил в рассказ, но в этом месте засомневался. Перестройка-перестройкой, мораторий-мораторием, но меры безопасности еще никто не отменял.
— А с нас какой спрос? — искренне удивился Емельянов. — Мы бомбу скинули, а там хоть не рассветай. Это у технарей погоны полетят. Комиссии без разницы, где и когда показания приборов снимать. В Русе или в «Оленьей». У нас теплее даже. Да к тому же я из генеральской ругани понял, что ракетчикам как раз и выгоден был неудачный подрыв. Тогда они госзаказ на смену боеприпасов попробуют у министра пробить… Я при посадке дезактивацию запросил, чтобы всякий сторонний народ от нас как черт от ладана… Пробежались по ВПП, глянули в бомбовый отсек. А там этот прожектор перестройки торчит.
— Прожектор? — не понял командир.
— Ну да… изделие. Не утопло оно. Сброса не получилось.
— А приборы как же?!
— Ну вот так вышло… По показаниям сброс, а она вот, как и подвесили…
— Ты что, — перейдя на громкий и выразительный шепот оборвал его полковник, до которого наконец-то дошел смысл сказанного майором. — Со снаряженным специзделием на борту пришел и со мной тут лясы точишь?! Совсем без мозгов, масть твою в плешь?! В особый отдел беги, пока не поздно! Ты почему еще в воздухе не доложил?!
— Я же не дурней тебя, Петрович, — так же, трагическим шепотом, возопил Емельянов, — Так бы и сделал. Только у меня неучтенок на борту оказалась не одна, а две штуки. И вторая пострашнее первой.
— Так гражданские и свою хреновину куда-то подвесили? — не понял полковник.
— Да нет, — отмахнулся майор, — Нинка-буфетчица в Моздоке на борт напросилась. Ее к нам как раз переводят в летную столовую. Вот «на оленях» и решила добираться. Ты же баб знаешь, Петрович. Им что бомбер, что транспортник. А нам и веселее. Тут в воздухе приказ, и понеслась эта самая по кочкам. Ссадить по пути, сам понимаешь, не получилось.
— Так что, когда бомбу вешали, девка на борту была? — у полковника отвисла челюсть. — А особисты что же, не проверили самолет?…
— Не поверишь, но да. Мы Нинку в хвостовой кабине под кошму уложили, приказали мышкой сидеть и не дрожать. В общем, такая вот история, — закончил майор.
— Твою ж судьбу… — потрясенно пробормотал командир. — Берии на них нет.
Служить при создателе ядерного оружия и Дальней авиации Петровичу не довелось по возрасту, но ничего более подчеркивающего степень нынешнего раздрая и бардака ему не придумалось.
— Да в той неразберихе слона можно было в самолет запихнуть, они ж там чуть не дрались, средмашевцы с ракетчиками, кому свой груз вешать, — пилот развел руками, дескать, точно, нет товарища Берии, да и товарища Сталина.
— Ну так от меня ты чего хочешь? — набычился полковник, хмуро и подозрительно глядя на Емельянова. Теперь в глазах Петровича ясно читалось ожидание больших неприятностей.
— Теперь, как ни признавайся, все едино — посторонний на режимном объекте при выполнении боевой задачи. Отоспятся на всем экипаже по полной. Это же срок, однозначно.
— И что? Я-то здесь при чем?
— Помнишь, как мы в позапрошлом году неучтенные фугасы, что после учений остались, в лесное озеро ссыпали? По твоей просьбе? — требовательно спросил летчик. — Вижу, помнишь. Так вот, я сейчас, как медведь рогатиной к сосне припертый. А за мной — еще пятеро экипажа моего. Выхода, товарищ полковник, у меня нет. Если возьмут, то размотают по всем «подвигам». Молчать не буду. Так что сядем, как говорится, усе.
— Ну? — мрачно поинтересовался полковник после долгой и сумрачной паузы.
— …баранки гну, — ответил Емельянов чуть посмелее, чувствуя, что нужная мысль уже проникла в разум собеседника. — Выручай.
— А ты знаешь, Саня, что ты последняя сука? — осведомился Петрович с тоскливой, безнадежной ненавистью.
— Не я сука. Жизнь в Дальней авиации собачья.
— Объективный контроль сняли?
— Конечно. По ленточке все в порядке, бомбы на борту нет.
— Устройство подрыва демонтировать сможете? Чтобы мне тут Хиросима с Нагасакой не вышли?
— Без вопросов! Мой оператор спецподготовку проходил! — обрадовано зачастил Емельянов. Положа руку на сердце, он сомневался, что полковника удастся уговорить даже угрозой шантажа. И, предваряя следующий вопрос, майор добавил, — стукачей в экипаже нет. Не первый раз бабу на борт берем. Восемнадцать часов на дежурстве — от скуки сдохнуть можно. Проколов не было.
— Значит так, — уже практически призадумался Петрович. — Вы на дезактивации? Там в капонире приныкан гидроподъемник. Как стемнеет, опускайте свой прожектор, разоружайте, и везите свою… хрень… в конец поля. К кленовой роще. Там, ближе к опушке, вырыта яма. В нее клад свой аккуратненько спустите.
— На тросах?
— На полотенцах, мля! — злобно огрызнулся полковник. — Опустите — присыпьте землей на полметра. Сверху досок и разного мусора каких-нибудь набросайте. Остальное — не ваше дело. Эх… не сдюжите, спалитесь…
— Сдюжим! — как можно убедительнее заверил пилот. — Ты же наш «объект» знаешь, вокруг поля, сплошные перелески и отсыпные капониры. Вечером ни летунов, ни технарей, только бойцы — караульные, так они же тебе и подчинены… Как стемнеет, на дальней стоянке можно хоть танк гонять.
— Ну… давай… пробуй, — через силу, выдавливая каждое слово, ответил полковник.
— Так я машину твою заберу? — чуть дыша, из опаски спугнуть удачу, спросил Емельянов. — Чтобы скорее обернуться.
— Забирай, — вздохнул Петрович. — Водилу отошли сюда, ко мне. Как закончите, выезжайте через дальние ворота. Там мои дембеля. Молчать будут, хоть десяток баб вывози.
— А особисты?
— Везучий ты, товарищ майор! — осклабился полковник, потирая вспотевший висок. — Ихний Лукашин сегодня звездочку обмывает. Справляют всем отделом. С обеда у себя на подворье засели, зуб даю, как свиньи уже. Отдельная территория, хоть баб греби, хоть спиртягу жри — никто не заметит. Это нам с тобой «усиление борьбы с пьянством и алкоголизмом», а им до задницы.
— Так я пойду?
— Погодь. Еще одно. Когда после… развезешь своих по домам, сам возвратись той же дорогой сюда. На все, про все у тебя времени пока мы последнюю цистерну не сольем. Не в обрез, но и не волокить. И смотри, майор, насчет болтовни… У таких дел срока давности не бывает.
Емельянов шуганул бойца-водителя от баранки и сам погнал по ухабистому асфальту УАЗик в безбашенной летной манере: «Даю газу, ручку на себя, а он не взлетает!»
* * *
Дождавшись сумерек, опустившихся на летное поле, экипаж приступил к делу.
Тихо матеря сквозь зубы техников, ядерный щит Родины, Раису Максимовну с Михал Сергичем и прочие достигнутые консенсусы, летчики опустили треклятое специзделие на тележку для перевозки авиадвигателей, и откатили на пару сотен метров к роще, где еще с обеда была вырыта глубокая, метра три, яма. Рывшие ее бойцы то ли проштрафились, то ли «дембельский аккорд» отбывали, да в общем и неважно. Главное, что яма оказалась где следовало. Не прошло и получаса, как бомба легла на дно. Ее закидали хворостом, присыпали землей и от души потоптались сверху. Благо, три саперные лопаты на спецплощадке нашлись.
Ритуально постоять, скорбя об уделе «хрени» и вытирая вспотевшие лбы, не довелось. Емельянов, порыкивая сквозь зубы, затолкал в УАЗик всех пятерых — второго пилота, бортинженера, оператора вооружений, радиста и стрелка-наблюдателя. В корму, на откидное сиденье самолично упаковал Нинку, толком в себя, так и не пришедшую. Глядя на сонную худенькую замарашку, вряд ли кто мог бы поверить, что бесшабашная буфетчица двадцати лет от роду провела в воздухе больше времени, чем иной пилот. Про ее тягу к приключениям, тотальную безотказность и совершенно невероятную любвеобильность ходили легенды.
Пока майор Емельянов развозил экипаж по местам внеслужебной дислокации — кого на квартиру, кого в общежитие, к яме на краю летного поля с выключенными фарами подъехал самосвал. И вывалил в разверстую земляную пасть полторы сотни пришедших в полную негодность аккумуляторов. Бойцы-арестанты, выдернутые с гарнизонной гауптвахты, под неусыпным наблюдением мордатого сержанта окончательно засыпали яму и привели территорию в первозданное состояние. Перекопанную, рыхлую землю утрамбовали ногами, сверху уложили ленты дерна, натащили со всей рощи сухих веток и прочего лесного мусора.
За устройство свалки в неположенном месте полковник рисковал получить серьезный нагоняй. Но избавляться от опасных свинцовых отходов, минуя чудовищный ворох официальной отчетности, приходилось не раз и не два, поэтому конспирация была отработана до совершенства. Кроме того, именно категорическая предосудительность действа, как ни странно, работала на пользу плана, поскольку никому и в голову не пришло, что просто большим нарушением можно замаскировать Очень Большое.