– Ну, хорошо, – согласился Ларсен. – Предположим, все сложилось удачно, мне там поверили и заинтересовались вашим предложением. Что дальше?
– Дальше? Вы договариваетесь о месте и времени встречи полномочных представителей одной и другой сторон… Лучше, если место встречи будет не в Петрограде.
– Почему? – удивился Ларсен.
Никольс подошел к карте и взмахом руки быстро как бы начертил условную линию от Стокгольма к Финскому заливу. У черты, обозначающей расположение блокирующих сил, рука остановилась, словно споткнулась.
– До сих пор вы доберетесь нормально. А дальше… – теперь рука двинулась по карте медленнее, – …дальше – Ревель – главная база блокирующего Петроград флота… Териоки – база миноносных катеров… Гогланд – база гидроаэропланов. К тому же вот отсюда, от Ревеля, начинаются минные поля, о которых уже мало кто что-то знает: их ставили в этих водах, начиная с четырнадцатого года, и немцы, и англичане, и даже русские…
– Веселая картинка, скажу я вам, – хмыкнул Ларсен. – И тем не менее я согласен! – он добавил в голосе громкости, чтобы эти его слова услышал Бергстрем, уютно сидящий в уголочке и, похоже, даже дремлющий. – Правда, мне нужен паспорт. У меня его отобрала полиция.
Бергстрем встрепенулся, поднял голову:
– Этот вопрос, считайте, уже решен… К тому же, надеюсь, ни те, ни другие вас не тронут, поскольку вы представляете нейтральную страну.
– Ну да! Это если мы встретимся с теми или другими. – согласился Ларсен. – Но у нас есть вероятность напороться на мину, которая может принадлежать и тем, и другим или даже третьим. Могут, не разобравшись, потопить береговой артиллерией…
– К чему вы нагоняете на меня страх? – вскричал Бергстрем.
– Слишком много советов! Молчали, и продолжайте молчать. Главное, что вас волновало, вы, надеюсь, услышали: мы пойдем в Петроград.
– Вы меня не совсем поняли… – сменив тон, сказал Бергстрем. – Я чуть больше прожил на белом свете и хотел вам дать один дельный совет. Ни днем, ни ночью не спускайте наш шведский флаг. Паспорт, конечно, тоже не лишний, но наш шведский флаг может вас уберечь от многих неприятностей.
– Да! О неприятностях! – вспомнил Никольс. – Министерство иностранных дел Швеции обещало по своим каналам известить Петроград о вашей… как ее… «Эскильстуне». Надеюсь, вас встретят… Я понимаю вас: было бы очень обидно погибнуть от рук большевиков…
9
Получив аванс, Эриксон стал готовиться в это рискованное плавание. Он сидел в своей маленькой каюте и, надев очки, приводил в порядок финансовые счета. Возьмет в руки счет, внимательно его изучит и отложит в сторону, а сверху положит на него нужное количество кредиток. Корявые пальцы с трудом удерживали новенькие скользкие бумажки. Иной счет, который решил пока не оплачивать, откладывал отдельно.
Стопка оплаченных счетов медленно росла, но и тех, неоплаченных, тоже оставалось еще много. За этим однообразным, но приятным занятием он задумался. Почему-то вспомнил вещие слова рулевого Рольфа: «Не печальтесь, звезды так поворачиваются, что следующее наше плавание будет очень удачное. Даже сверх того». Тогда он даже посмеялся над этим пророчеством, а сейчас подумал: «А, может, и в самом деле повезет». Лишь три слова, сказанные тогда Рольфом, он никак не мог расшифровать: почему «Даже сверх того»? Ну да ладно, со временем все прояснится…
Резкий стук отвлек его от своего занятия..
Дверь распахнулась, и в проеме возник невысокий, жилистый человек в довольно грязной одежде, в вязаной шапочке на голове. В руке он держал новенький матросский мешок.
Эриксон хотел было чем-то прикрыть разложенные на крохотном столике счета и деньги, но не нашел ничего подходящего. Взглянув на вошедшего, он фыркнул, словно у него от вони защипало в носу.
– Уголь таскал, – объяснил вошедший. – Мне сказали, от тебя сбежал кочегар?
– Кто сказал? – недружелюбно спросил Эриксон. – Если б вы лопатами так работали, как языками.
– Что? Не нужен кочегар? – спросил вошедший. И, не ожидая ответа, закинул за плечи мешок, повернулся к двери.
– А что еще тебе сказали? – поинтересовался Эриксон.
– Еще сказали: не связывайся с рыжебородым: хуже собаки, – дерзко ответил кочегар. – Портовые собаки штаны порвут, а этот – горло.
Эриксон усмехнулся. Он хорошо знал матросский люд и его незлобивые словечки. Так они утверждают себя. Впрочем, Эриксон и сам был из таких.
– Хорошо заработал на разгрузке? – ядовито спросил капитан. – Гляжу, на мешок хватило: новенький.
Сквозняк шевелил на столе деньги. Кочегар отвел от них глаза.
– Я же не спрашиваю, откуда у тебя деньги? Чистые они или…
Эриксон положил на стол листок-договор:
– Грамотный? Садись и распишись.
Но кочегар не торопился:
– Интересно узнать, чего ты здесь причалил, если плаваешь только по Меларен-озеру?
– Я на этом причале уже пять лет. И плаваю, если тебе это интересно, не только по Меларену.
– Сказали, опять собираешься куда-то? – уже мягче, без прежнего вызова, как бы идя на примирение, спросил кочегар.
Вместо ответа Эриксон положил рядом с договором два кредитных билета. Кочегар, прежде чем их взять, расписался в договоре и лишь после этого небрежно сунул деньги в карман. Затем, приоткрыв дверь, свистнул и громко позвал:
– Иди сюда!
Эриксон стремительно открыл ящик стола, где на его дне блеснул вороненой сталью револьвер. Но в двери увидел довольно привлекательную женщину лет двадцати пяти, может, чуть постарше, и вновь задвинул ящик.
Женщина небрежно шагнула к столу, встала рядом с кочегаром и дерзко посмотрела на капитана. Это была ее самозащита. Капитан в жизни уже навидался всего, и понял: она – из тех, кто может постоять за себя.
Взгляд капитана потеплел, кочегар это заметил.
– Жена? – спросил Эриксон.
– Это уж думайте, как вам хочется. Звать Элен. Она не станет вам в тягость. Может быть коком, может – матросом. Насчет денег не озабочивайтесь: она будет на моем иждивении.
– Так у меня не положено. На моем пароходе все члены команды равны, их работу я оплачиваю. Вот только… – Эриксон слегка замялся, – кубрик на пароходе всего один. Отдыхать придется повахтенно. Поэтому прошу соблюдать внешние приличия. Надеюсь, вы меня понимаете?
– Есть, капитан! – приложил руку к шапочке кочегар и лишь сейчас широко улыбнулся.
На легкой волне тихо покачивалась «Эскильстуна». Она несколько изменилась, где-то что-то было наспех подкрашено, подшпаклевано – не новая посудина, но все же вид имеет: и в заграничное плавание отправляться не стыдно.
Капитан стоял на причале среди ящиков, мешков и картонных коробок и наблюдал за тем, как по шаткому трапу на «Эскильстуну» тянулась вереница грузчиков со связками новеньких кос, лопат, топоров. Иные – по двое: обхватив с двух сторон, несли ящики, в которых сквозь щели меж досок виднелись лемехи плугов, стальные зубья борон.
Отдельной горкой на причале, почти рядом с трапом, высились ящики с медицинскими эмблемами. Эриксон подошел к ним, постучал ногой по одному из ящиков, и он отозвался стеклянным звоном.
– А тут еще что?
– Это – его, – грузчик указал на одиноко стоящего в стороне Ларсена.
Эриксон прошел к нему и, уже когда оказался почти вплотную, узнал того оратора, который тогда, на митинге, грозил революцией всему миру.
– Не хотел вам мешать, – сказал журналист. – Я Ларсен.
– Ага. Видал вас на митинге: красиво говорили! – не протягивая руки, недружелюбно сказал Эриксон и холодным взглядом смерил этого хилого, худого парня. – Журналист?
– Журналист.
– Пару раз читал вашу газетку. Скандальная. Все норовите укусить правительство за ягодицу.
– Не разделяете наши взгляды? – спросил Ларсен.
– Я их не знаю: из-за работы нет времени их изучать.
– А говорите: были на митинге…
– Случайно.
– Не понравилось?
– А что может понравиться? Кричат, размахивают руками – и никакой пользы. Мне нравится работа. – Эриксон еще больше насупился. – И в связи с этим прошу учесть: пароходом командую я, и только я. Мне плевать на политику и на то, кто меня нанял, плевать, куда вы сунете и как закрепите это свое барахло, плевать, что и кому вы везете в этих своих ящиках!
Сверху за погрузкой и одновременно за гневной беседой капитана и журналиста наблюдал молчаливый, аскетичный рулевой Рольф.
Потные грузчики принялись за ящики Ларсена.
– Пожалуйста, осторожнее, – попросил журналист. – Там стекло… лекарства…
– Постараемся.
И грузчики продолжали тяжело стучать сапогами по доскам узкого трапа.
– Да! И еще… по поводу вашей жизни на пароходе, – снова напомнил о себе капитан.
Ларсен обернулся.
– Вы сами следите за сохранностью своего груза. Мне за него не заплатили, сказали: благотворительный. Груз – ладно, пусть. Но на этом моя благотворительность кончается! Мой пароход не прогулочный, и вы не пассажиры. У меня все работают! В рейсе каждому найдется дело!
– Справедливо, – согласился Ларсен. – Во всяком случае, на меня вы можете рассчитывать.
Ответ журналиста понравился капитану. Его лицо слегка посветлело. А Ларсен неторопливо направился к следующему штабелю ящиков и коробок, где уже собрались грузчики и ждали его указаний.
10
К ночи полностью загрузились, и пароход отдал швартовы. В глубоких сумерках вскоре исчез архипелаг, лишь огни Стокгольма еще долгое время угадывались за их спиной, но и они постепенно истаяли в безлунной темени.
Потом был день, и от горизонта до горизонта легкая накатистая волна. Пароход слегка покачивало.
Эриксон один стоял в рулевой рубке. Когда проскрипела дверь, он скосил глаз. Увидев входящего Ларсена, насупился. Еще когда маклер Бергстен предупредил Эриксона, что с ним в плавание отправится журналист, да еще с благотворительным грузом, он уже тогда заочно невзлюбил его. Эриксон не любил ни политику, ни политиков. Пустопорожнее занятие, а, скорее всего, даже вредное. В любом государстве постепенно все становится подогнанным, все четко работает, а от политиков (в их числе он считал и журналистов) все беды. Это они разлаживают четко работающий государственный механизм, и он начинает сбоить, ломается: начинаются митинги, забастовки, восстания, а то и войны. И еще он невзлюбил Ларсена и за то, что его ему навязали. Хотя и сказали, что именно этому политику, симпатизирующему «красным», он обязан фрахтом, иначе, кто знает, сколько бы еще он ждал подходящей работы. Да и то сказать: может, и не дождался бы. В эти годы, когда кругом гремит война, появились молодые люди, уверенные в себе, не в меру нахальные, на лету перехватывающие все лучшие фрахты, и ему, Эриксону, становится все труднее и труднее за ними угнаться. К таким он отнес и Ларсена. Его роль капитану была не вполне понятна, она его пугала, лишала чувства самостоятельности.
– Ветер свежеет, – войдя в рубку, сказал Ларсен. Ему было явно нехорошо от качки, но он крепился, пытаясь разговором отвлечься от тошноты.
– Ну, свежеет, – мрачно ответил Эриксон. – А вы, похоже, уже успели расстаться с вечерней селедкой?
Ларсен пропустил мимо ушей язвительную реплику.
– Как вы думаете, при такой погоде и скорости, суток за двое дойдем? – мягко, по-доброму спросил Ларсен. Не обращая внимания на недружественное настроение капитана, он попытался наладить с ним отношения.
– За двое суток?.. За двое суток мы и в мирное время не ходили. А что, уже надоело плыть?
– Да нет, ничего. Просто так, из любопытства спросил. Интересно все же, когда придем.
– Когда придем, тогда я вам скажу.
Постояли, помолчали, глядя на море.
– Фонари ночью погасите? – снова спросил Ларсен.
– Тоже из любопытства?
– Кругом война. Опасно все же.
– Кого пугает война, тот должен оставаться у домашней плиты, – ответил Эриксон. – Светло, тепло, как в маленьком раю.
– Я не знаю, что такое рай. Я родился в кузнице, – вдруг совсем немиролюбиво сказал Ларсен. – Когда горел огонь, там было светло и тепло от раскаленных углей. Нет, не тепло, а невыносимо жарко, и еще дымно. И гнилая селедка там тоже была. Поэтому я не знаю, что такое маленький рай, зато хорошо знаю, что такое маленький ад. Я к нему тогда почти привык.
Эриксон медленно, задумчиво разжевывал сигару.
– Я тоже не в дворцах родился, а на городских задворках. Под нашим окном были нужники. Мать кормила нас снятым молоком и горелыми сухарями – покупала их по дешевке в солдатской пекарне. Зубами цеплялся за жизнь. И выстоял, выбился.
Он долго молча смотрел на Ларсена, пытаясь понять его реакцию на сказанное, и затем продолжил:
– Там я научился драться и бить первым. Знаешь, если ты успел ударить первым, тебя уже не одолеть. Я всю жизнь стараюсь бить первым, поэтому и поднакопил жирку. А если б ты знал, сколько раз у меня хотели отнять мое!
– А что у тебя твое?
Капитан одной рукой крепко уперся в деревянную облицовку рубки, как бы подчеркивая, что это его собственность, что он хозяин этого судна и они – одно целое:
– Вот «Эскильстуна»! Она моя! Попробуй, оторви меня от нее! Не получится. Я прирос к ней.
К ним поднялся рулевой. Он лишь молча кивнул и сменил у штурвала капитана. Эриксон так же безмолвно указал ему на компас, на что рулевой в ответ кивнул. Ни слова друг другу, словно глухонемые. И только глаза у рулевого, красные от бессонной ночи, как-то неуютно, пронзительно светились на его худом удлиненном лице.
Капитан ушел. А Ларсен еще какое-то время оставался в рубке. Ему хотелось поговорить с рулевым, получить у него ответы на вопросы, на которые не ответил капитан.
Но рулевой ни разу не повернулся к нему, даже не шевельнулся. «Какой-то странный человек», – подумал Ларсен и тоже ушел.
Он догнал капитана, когда тот подошел к двери своей каюты и уже открыл дверь.
– Постойте, – попросил его Ларсен и, преодолев приступ кашля, спросил: – Кто он, тот, в рубке? Не выведет ли он нас не туда, куда нам нужно? Ему можно доверять?
– Доверять нельзя никому, – ответил капитан. – Но ему можно.
– Вы давно его знаете?
– Пять лет. Он похоронил жену и сына, они умерли от «испанки». С тех пор он ищет Бога. Но со мной он готов идти хоть к черту, даже если этот черт красный.
И Эриксон резко захлопнул дверь перед Ларсеном.
Они плыли по Балтийскому морю уже около суток. Давно отстали хлопотливые чайки, которые долго сопровождали их от шведских берегов. Тяжелые волны гулко ударяли о борт судна.
Но вот как-то сразу, почти вдруг – капитан это почувствовал – начал меняться ветер, и, похоже, даже стали приутихать волны.
В рубку, чтобы сменить капитана, вошел рулевой. Встав у штурвала, он указал куда-то влево, коротко бросил:
– Мыс Ханко.
Но и слева, и справа была все та же чернота ночи, зато в рубку уже не доносились звуки шквального, порывистого ветра, а лишь слышались легкие сквозняковые посвисты, и на волнах постепенно исчезли белые гребни.
– Финский залив, – скорее сам себе ободряюще сказал Эриксон. – Уже веселее. Так бы и идти без неприятностей до самого Петрограда.
Рольф промолчал, его губы беззвучно двигались: он молился.
11
Ларсен лежал на нижней двухъярусной полке в тесной выгородке-каютке, вторая такая же полка здесь уже не помещалась. Эта двухъярусная предназначалась для троих, учитывая, что один должен находиться на вахте. Капитан свою, такую же крохотную, каюту делил с рулевым. Элен большую часть времени проводила на камбузе, он же был и кают-компанией, спала урывками здесь же, иногда в каютке для команды, когда двухъярусную полку кто-то на время освобождал.
Ларсен болел. Помимо застарелого туберкулеза, его одолевала еще и морская болезнь. Он тяжело дышал, ему не хватало воздуха, и он лихорадочными движениями судорожно пытался расстегнуть ворот рубашки, но пальцы не слушались. В мерцающем полусвете, сочащегося из круглого оконца, на его лице заметно проявились недуги. Не справившись с пуговицами, он в отчаянии заложил ладони между колен, как ребенок, которому холодно.
Скрипнула дверь, в каютку вошла Элен. Она поставила на столик стакан с какой-то темной жидкостью и заботливо прикрыла ноги Ларсена одеялом.