Тороплюсь я зря. Охотники только-только начинают собираться. Грумы приводят коней. Гнедого Вихря, отцовского мерина, держат чуть в стороне. Хозяин дома сядет в седло последним.
А Кэм… Под братом гарцевал жеребец редкой красной масти. Огненный, как листья рябины осенью.
– Улла, смотри, кого мне отец подарил! Это Неутомимый!
– Если вы будете так его горячить, то ваш Неутомимый не доберется и до ближайшей рощи, – старший грум проводит рукой по взмокшей лошадиной шее.
Кэм смущается, но коня успокаивает.
– Улла! – отец оставляет друзей, и широкими шагами пересекает двор. – Для тебя у меня тоже есть подарок.
Тонконогая, стройная кобыла выплывает из ворот конюшни. Белоснежная шерсть сверкает на солнце, словно горные вершины зимой.
– Нравится?
– Да, – я выдыхаю, не в силах отвести глаз от такой красоты.
Лошадь не идет – танцует, едва касаясь земли точеными копытами. Глядя, как плавно она пересекает двор, я вспоминаю величественных птиц, давших название Орлиным горам.
– Как назовешь? – брат возвращает в реальность.
– Орлица. Отец, я и вправду… могу?
До этого дня мне запрещалось преследовать зверя наравне со взрослыми. Приходилось оставаться на поляне, вместе с дамами, не решившимися сесть в охотничье седло. В цветных шатрах накрывали столы, менестрели услаждали слух, а дети под присмотром грумов катались верхом, или затевали игры. И только Богам известно было, как я злилась. Хотя нет. Кэму тоже. Брата вполне разделял мои чувства, ожидая охотников. И даже веселый пир, начинавшийся с их возвращением, не мог погасить обиду.
Сегодня же отец сам сажает меня в седло. Подает повод, смотрит, как я разбираю кожаные полоски. Улыбается:
– Спокойно. Я – рядом. И помаши матери.
Матушка стоит возле распахнутого окна. Машет охотникам платком. Мне кажется, или белая ткань то и дело касается её глаз?
Думать об этом некогда. Отец вскакивает на Вихря, псари выводят рвущихся со сворок собак и мы выезжаем за ворота.
Лай, ржание, визг охотничьих рожков – я купаюсь в звуках. И – жду. Мое волнение передается Орлице, она дугой выгибает шею, грызет удила и просит скачки. Вперед, в лес, в поле, не разбирая дороги…
Но надо еще оставить на опушке дам, и я сдерживаю горячащуюся лошадь. Не время. Не сейчас.
Дамы спешиваются и желают удачи. Нежные поцелуи, ахи, вздохи… Когда же это закончится? Я в нетерпении оглядываюсь. Отец разговаривает с двумя всадниками, я узнаю их. Егеря! И подъезжаю поближе.
Кэм уже все знает. Подлетает, сияющий, как начищенное медное блюдо. Волосы растрепались под маленькой шапочкой, щеки горят…
– Они выследили оленя! Взрослого быка! Вот увидишь, я буду первым.
– Конечно, ты же великий охотник… на мышей.
Я знаю, как смутить брата. Няня до полусмерти боится серых крох, а они возьми и облюбуй под гнездо сундук с шерстью для рукоделия. Вот визгу-то было! Ну, Кэм и взялся помочь. Притащил с кухни кошку. Но отъевшаяся на сливках и мясе киса совсем не желала охотиться. Тогда брат сплел силки, и сам переловил всех до единой. Няня несколько дней благодарила "спасителя", пока мне не надоело, и Кэм получил новое прозвище. И очень злился, когда его слышал.
– Ладно, хватит дуться. Скажи лучше, у меня волосы тоже растрепаны, а на носу грязное пятно?
– Нет, – Кэм смутился.
Снимает шапочку, приглаживает вихры. Красивее не становится. А брат, подумав еще немного, вытирает лицо платком.
– Чисто?
– Грязь только размазал. Давай, помогу, – я тянусь забрать платок.
Но наши лошади не желают видеть Кэма опрятным. Неутомимый фыркает и мотает головой. Орлица возмущается таким поведением и кусает его за холку. Наверное сильно, потому что рыжий с визгом взвивается на дыбы.
Мир сходит с ума. Небо, деревья, бегущие и кричащие люди закружились в неистовом танце. Пару раз перед глазами мелькают рассекающие воздух копыта, а потом все прекращается. Мужчины успевают вовремя. Отец сдергивает меня с седла, Кэм вырывается из рук грума.
Орлица дрожит. Пот покрывает её бока, с губ падает пена. Неутомимый выглядит не лучше.
– Вам нельзя на них ехать, – в голосе отца рокочет гнев. – Шеи себе переломаете.
– Но отец!
– Возьмете других коней. Кэм, доверяю тебе Вихря. Улла, поедешь на Белоногом.
– Нет.
Что на меня находит? Я смотрю в глаза отцу, и отказываюсь подчиниться.
– Я поеду на Орлице. Или не поеду вовсе.
Сейчас он разозлится. А потом накажет. Спина заранее чешется в ожидании порки. Но какое-то непонятное упрямство мешает отвести глаза. И отец сдается!
– Хорошо. Только не ной, когда свалишься.
Я не верю своим ушам. Лорд, железной рукой управляющий землями, советник короля, уступает мне! Мне! Я не знаю, радоваться или переживать, наказание все равно будет, не сейчас, после… Но в этот момент я горжусь собой и не думаю о будущем.
– А я? – эх, зря Кэм встрял. – Я тоже хочу ехать на Неутомимом!
– Ты поедешь на Вихре. А если он тебя не устраивает, дом вон в той стороне.
Высказав все, что хотел, отец махнул рукой псарю:
– Пускай!
Собаки, получившие волю, живой рекой затопили лес. Кони рванули следом. Лай, звуки рожков, крики, ржание лошадей убивают тишину. Лесные жители со всех ног кидаются прочь. Но нас интересует только олень.
Он мечется между деревьями, взрослый бык с ветвистыми рогами. Пытается уйти от лучшей в округе своры.
Охотничий азарт завладевает мной. Орлица уверенно мчится, и, кажется под седлом – птица. Она легко оставляет позади завалы, и я постоянно вижу собак. Они не подводят. Гонят царственного красавца, пока у того хватает дыхания. А когда олень останавливается, чтобы дать последний бой, изо всех сил держат его на месте, ожидая охотников.
Мы окружили добычу. Оруженосец подал отцу дротик, но он улыбается и протягивает оружие Кэму:
– Бей!
И брат бьет. У него мало сил для последнего удара, и второе копье вручают мне. А потом отец привычным движением добивает зверя.
– Никогда не позволяйте им мучится. В этом – высшая доблесть охотника!
Пока псари подзывают собак, я спешиваюсь и иду к оленю. Какой он огромный! Как горяча его кровь!
В тот день мы добываем еще одного оленя и кабана. Пятерых гончих из своры перевязываем и отправляем на телегах в замок. Слишком дорогие собаки, чтобы дать им просто так подохнуть. Четырех псари закапывают в лесу.
А вечером снова пир, затянувшийся почти до утра. Я не выдерживаю, задремываю прямо за столом. Сквозь сон чувствую, как кто-то поднимает меня и куда-то несет. Потом слышу шёпот служанки, ловкие руки стягивают платье и обряжают в рубаху. Я нахожу силы приоткрыть глаза, и сквозь ресницы вижу, как горничная задувает свечу. Наступившая темнота убаюкивает, и сон укутывает меня уютным одеялом ночных грез.
Теперь все по-другому. Сны не приходят просто так.
Я закрыла ставни, прогоняя из комнаты угасающий свет. Выгнать бы еще и воспоминания! Но они оказались сильнее и усталости, и теплого одеяла. Я проворочалась до утра, глядя в темноту.
На завтрак принесли сыр, хлеб и кислое молоко. Я перекусила, закинула за плечи котомку, спрятала под плащом арбалет и отправилась в порт.
Каюта, которую мне предоставили на "Красавице Исси" оказалась размером с собачью конуру. Я прикинула взглядом: четыре шага в длину, столько же – в ширину. Лечь, вытянувшись в полный рост не получится. И стоя выпрямиться нельзя. Зато в стене окошко! Отверстие в две ладони величиной почти на уровне моего носа. То есть – под самым потолком. Обстановка – свернутый матрас в углу.
Показывая хоромы, капитан предупредил:
– Едим из общего котла. Утром, и вечером, во время стоянки. Ночевать можете хоть здесь, хоть на берегу. Только смотрите, к отплытию не опоздайте. И еще – в каюте вы в безопасности, а на суше от меня никаких гарантий!
Я посмотрела на захлопнувшуюся дверь. Поверх грубо отесанных досок блестит массивная щеколда. Капитан не шутит.
Я уселась на матрас и стала ждать отплытия. В ближайшие несколько дней эта каморка станет для меня домом, но от шума снаружи не защитит. Кто-то топал, кричал, пару раз послышались знакомые слова. Те, которые дамам из благородных Домов вроде бы неизвестны. Что-то с грохотом упало, ударившись о стену, заставив затрещать доски. Я выглянула в окно. Палуба напоминала муравейник – все бегут, и каждый тащит груз. Налюбовавшись на суету, я вернулась в угол и просидела, пока пол и стены не вздрогнули.
Теперь сквозь окошко долетали только крики, скрип дерева, и обычные звуки портового утра. Мне стало интересно посмотреть на отплытие, и я вышла наружу.
Подобраться к борту оказалось нелегко. Тюки, бочки, огромные ящики стояли высокими рядами. Толстые канаты опутывали груз гигантской паутиной, и стоило судну качнуться, как все это начинало скрипеть и шататься. А еще палуба то и дело наклонялась, словно нарочно пытаясь свалить с ног.
Но до носа корабля я все же добралась. Облокотилась на планшир и огляделась.
Слева медленно проплывал просыпающийся город. Справа вздымала волны река. Суда мерно покачивались в такт её дыханию. Впереди, налегая на постромки, плелись бурлаки.
Кто-то тянул монотонную песню. Слов с палубы не разобрать, только мелодия вторила унылому завыванию ветра в снастях. Иногда, на особо трудных участках, певец повышал голос, остальные подхватывали, и чайки затихали, испугавшись дружного рыка идущих в упряжке людей.
Картина не менялась до вечера. Разве что бурлаки останавливались пару раз и, сбросив постромки, падали на песок. С баржи им передавали бурдюк, и уставшие люди жадно пили, а отдышавшись, снова поднимались и брались за ремни. И только к вечеру, когда уставшее солнце почти коснулось туманной полоски дальнего берега, рог протрубил ночную остановку.
Отдыхать бурлакам не пришлось. Едва баржа встала на якоря, они разделились. Часть отправилась за дровами, остальные стали разбивать лагерь. Много времени это не заняло: притащили с баржи большой котел, установили над старым кострищем.
Вскоре затрещал огонь, кашевар натаскал речной воды, и когда она закипела, засыпал крупу. Что еще он добавил в варево, я не представляла, но запах шел тошнотворный.
И все же это была еда. Я съела все, что плюхнули мне в миску, и вычистила остатки хлебом. Я должна жить, а для этого нужно есть. О том, чем буду утолять тот, другой голод, думать себе запретила. Сил сейчас только на ребенка достанет, а с малыша толку – чуть. Да и нет тут детей.
Возвращаться и разворачивать кишащий блохами матрас не хотелось. И я устроилась в сторонке. Сухой песок неплохо заменил перину, шерсть плаща укрывала от ночной прохлады и сырого ветра с реки. Тепло, уютно. Высоко-высоко плыли облака. Сизые лохмотья на черном фоне. А в прорехах сияли звезды. Я так и заснула, глядя в небо. И впервые за все время – без снов.
Рог протрубил на рассвете. В котле уже булькал завтрак. По запаху – такая же дрянь, как и вчера. Да и по вкусу – тоже. Но бурлаки не жаловались. Поели, вычистили котел, занесли вещи на баржу и снова впряглись в постромки. Над рекой, скользя по воде, растеклась вчерашняя песня.
Я слушала, стоя на палубе возле груза. Рядом возился корабельный мальчишка, чем-то шебуршал, что-то перекладывал. Шум, пусть и негромкий, мешал, но уходить в другое место было лень. Не лезет ко мне с разговорами, и ладно.
Крик вывел меня из задумчивости. Мальчик выскочил из-за ящика, в глазах плескался страх. Я напряглась, а на шум уже мчались матросы.
– Крыса! Там крыса!
Этого только не доставало! Вездесущие твари с голыми хвостами.
– И чего орешь? Мелкого испугался! – Подбежавший первым мужчина от души отвесил мальчишке оплеуху.
Я решила посмотреть на зверька, которого все так внимательно разглядывали.
Малыш сжался в комок, испуганно сверкая глазками. Похоже, впервые из гнезда вылез. И в последний – матрос поднял дровину, чтобы прибить вредителя. Но наперерез человеку, истошно вереща, кинулась огромная черная крыса.
Я смотрела на вцепившегося в палку зверька. Взмах – и он полетел за борт. Следом отправился её отпрыск. Даже те, кто не вызывает ничего, кроме отвращения, сражаются насмерть, защищая свое дитя. А меня отдали без колебаний. Впрочем, нет. Один защитник у меня все же был.
Кэм приходит в спальню поздно ночью. Я страшно устала: охота, потом пир… Но брат безжалостно выволакивает меня из уютной постели:
– Переоденься в дорожное платье и не шуми!
– Что случилось? Кэм, я спать хочу!
– Тише ты! – Он прижимает палец к губам, словно жест может погасить звуки. – Одевайся!
Вид у него при этом такой, что больше вопросов задавать не хочется. Становится страшно.
– Отвернись.
Одеваться в полумраке трудно. Но я справляюсь. Льняная рубашка цвета топленого молока, коричневое платье и плащ оттенка дубовой коры.
– Ты все?
– Только обуться осталось!
Кэм помогает завязать непослушные шнурки на мягких голенищах.
– Ларец возьми.
Не стоит уточнять, какой. Он один – тот, что спрятан в сундуке, под ворохом одежды. В нем – мое приданное. Жемчужный гарнитур, диадема из затейливо переплетенных серебряных цепочек, янтарное ожерелье. Изумруды (по традиции я получала зеленый камешек в каждый день рождения) хранятся у родителей. Потом их оправят в золото, превратив в колье. Оно украсит меня на праздник в честь вступления в возраст невесты. Настанет ли этот день?
Недомолвки Кэма выводят из себя. Какую проказу задумал брат?
– Что все-таки случилось?
Вместо ответа он тащит меня к двери. Замирает, проверяя, нет ли кого в коридоре. И направляется к нашей "секретной" комнате.
– Что…
Кэм трясущимися руками зажигает свечу. От неё – факел. И подходит к двери тайного хода.
– Дай свой ключ.
В замочную скважину попадает не сразу. И прежде, чем открыть дверь, глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться.
– У выхода ждет Ирчи с лошадьми. Поедем к морю, купим домик. Поживешь там какое-то время.
Дом у моря. В мечтах он представляется гордым замком, полным верных нам рыцарей и вышколенных слуг.
– Одна поживу?
– Наймем горничную. Я стащил у отца деньги. Много, – Кэм показывает объемный кошелек. – На первое время хватит, а потом что-нибудь придумаю. Идем!
Подземелье дышит влажным холодом. Становится зябко. И по-настоящему страшно.
– Может, не надо? Я боюсь.
Признаваться в собственных страхах стыдно, но идти туда… Нет, лучше признаться и вернуться в спальню, в мягкую постель, к потрескивающему огню в камине…
Кэм смотрит зло, а потом спрашивает:
– А Замка-на-Скале не боишься?
Да, Замок страшнее. Поплотнее запахиваю плащ и иду вперед. Тяжелые своды подхватывают звук шагов и швыряют его обратно. Но Кэм закрывает дверь, и эхо остается в подземелье, с нами.
У выхода, в компании Ирчи, лошадей и четырех солдат ждет отец. Увидев нас, кивком отпускает людей и идет навстречу. Мне становится жутко. Куда страшнее, чем в подземелье. Отец отодвигает Кэма, крепко обнимает меня за плечи и ведет обратно.
От молчания кидает в озноб. Он даже про тайный ход не спрашивает! Дома забирает ключи и безразлично сует в кошель на поясе. А потом берет нас с Кэмом за руки, и как маленьких разводит по комнатам.
Но даже в спальне меня не оставляют одну. Едва выходит отец, как Йоли, старая кормилица матушки, приносит тюфяк и, охая и ахая, стелет себе возле двери. А потом переодевает меня в ночную рубашку и укутывает в одеяло.