Вы скажете, что прежде, чем эти люди убьют себя, они натворят немало бед. Возможно, но они и так уже творят их.
Запретительные меры неизбежно способствуют развитию подпольной торговли, которая порождает неисчислимые беды. Тысячи граждан систематически нарушают закон, который сам же их на это и толкает, поскольку прибыли от незаконного оборота огромны, и чем жестче репрессии, тем огромнее прибыли. Вы можете запретить шелковые носовые платки, и подавляющее большинство людей скажет: <Ну и ладно, будем пользоваться льняными>, но кокаинисту нужен именно кокаин, вы не ублажите его английской солью. И, поскольку рассудок его потерял меру действительности, он заплатит за свое зелье любую цену, он никогда не скажет: <Мне это не по карману> и, если цена окажется слишком высокой, он начнет красть, грабить и убивать, чтобы раздобыть деньги. Вновь и вновь я повторяю: наркомана не переделать. Все, чего вы добьетесь, ограничив его доступ к наркотику — это создадите касту опасных и изощренных преступников, и даже, если вы всех их посадите в тюрьму, как вы докажете, что их место не займут новые?
Поскольку подпольные дилеры получают прибыли, составляющие от тысячи до двух тысяч процентов, дилеры эти крайне заинтересованы в том, чтобы ряды жертв постоянно пополнялись. Ведь нынешняя норма настолько высока, что для того, чтобы окупить мое путешествие до Лондона и обратно первым классом, мне достаточно провезти не больше кокаина, чем можно спрятать в подкладку моего пальто! Все путешествие оплачено и сверх того приличная сумма в банке в конце пути! И, не взирая на все законы и всех шпиков, я могу, ничем особенно не рискуя, продать всю эту партию за одну ночь в веселом квартале.
Еще один аргумент: запрет не может быть абсолютным, в частности, потому, что наркотики все равно должны оставаться в распоряжении докторов. В наше время среди врачей численность наркоманов превышает численность их в любом другом слое общества, к тому же многие из них торгуют наркотиками ради денег или влияния. Если вы располагаете запасом зелья, то вы становитесь богом и повелителем того, кто в этом зелье нуждается: вам принадлежат его душа и тело.
Не все люди понимают, что наркотик для его раба ценнее всех драгоценностей мира, золота и бриллиантов; добродетельная женщина может быть выше любви к рубинам, но любой опытный медик скажет вам, что не существует женщины столь добродетельной, которая попав в зависимость от наркотика, не продала бы свое тело первому встречному оборванцу за понюшку порошка.
И если нам не лгут, утверждая, что одна пятая часть населения употребляет наркотики, тогда этот забавный островок, на котором мы живем, ждут впереди весьма веселые времена.
Вся абсурдность запретительного подхода может быть показана на примере Лондона и других европейских городов. В Лондоне любой домовладелец или иное достаточно ответственное лицо может покупать любые снадобья так же свободно, как сыр, при этом следует отметить, что Лондон отнюдь не переполнен буйными сумасшедшими, нюхающими кокаин на каждом углу, в перерывах между взломами, изнасилованиями, погромами, убийствами, должностными преступлениями и подлогами, что, как нас заверяют, должно неизбежно произойти в случае, если свободные люди будут по-прежнему пользоваться своими законными правами и свободами.
Оправдать запретительный подход можно только в том случае, если нам докажут, что нравственные качества жителей Соединенных Штатов немногим выше, чем у тех самых свиней, в которых Христос вселил бесов, изгнанных им из бесноватого.
И хотя я вовсе не придерживаюсь этого мнения, даже если бы дело обстояло именно так, я по-прежнему бы продолжал утверждать, что запретами ничего не добьешься. Если вы хотите победить эту болезнь, дайте людям пищу для ума, развейте у них амбиции, несводимые к некоторой сумме в долларах, установите шкалу преуспеяния, основанную на вечных ценностях, одним словом — образовывайте их.
Если же, несмотря на все ваши потуги, ничего не изменится, позвольте им травить себя кокаином — большего они не заслужили.
Перевод Ильи Кормильцева
СЕРДЦЕ СВЯТОЙ РУСИ
Перевод с английского Александры Фоминой и Марии Мамыко
Предуведомление к публикации
Алистер Кроули (1875–1947) не нуждается в представлении. Сатанист, колдун, шарлатан, извращенец — вот далеко не полный перечень ярлыков, за которыми почти не видно титанической личности, человека, столь щедро одарённого Творцом, что в ослеплении собственного могущества он провозгласил себя исчадием ада. Наиболее глубокие аналогии возникают здесь с другим титаном — Ницше. Как и «мученик познания», Кроули отнюдь не был озабочен проблемой личного спасения. «Мне легко представить себе, что на смертном одре я буду всецело поглощен страстным желанием прикоснуться к миру иному — как мальчик, умоляющий женщину о первом поцелуе», — скажет он в одной из автобиографий. Поискам Знания об Ином была посвящена вся жизнь Кроули.
Захватывающие дух приключения, — а их в этой жизни было немало (достаточно вспомнить магические операции, для проведения которых выбирались пустыни, и восхождения на Гималайские пики), — лишь проявление напряжённой работы по выходу за пределы. Правильнее было бы говорить о выхождении за Предел, ибо чрезмерность и чрезвычайность, столь характерные для внешних обстоятельств жизни Кроули, вполне отражают глубокое стремление трансцендировать, ступить за порог, перейти через границу. Путь на Восток, предопределённый установкой на трансценденцию, закономерно приводит Кроули в Россию.
В 1910 г. Кроули посещает Петербург, но этот самый нерусский из городов России не производит на него впечатления. Через три года Кроули знакомится с Москвой и проводит здесь шесть недель, отмеченных большим творческим подъемом: именно в Москве он пишет «Гностическую мессу» и завершает одно из самых известных своих стихотворений, «Гимн Пану». Впечатления от города находят поэтическое выражение в произведении «Град Божий». Этот опус, название которого отсылает к главному труду Блаж. Августина, написан о Москве и в Москве. Однако наиболее ёмкая характеристика города дана в прозаическом эссе о том же путешествии, написанном после его завершения. Одного только названия текста достаточно, чтобы понять, что реальный Кроули чрезвычайно далек от того образа, который православный человек мгновенно ассоциирует со словом «святотатство». Сам же текст, по гордому признанию автора, «вернее раскрывает душу России, чем любая из вещей Достоевского». Тоской по уходящей из мира святости и любовью к одному из её последних оплотов проникнуто эссе «Зверя Апокалипсиса».
По-видимому, Кроули достаточно рано осознал, что срежиссированный им образ закрывает возможность объективного воздаяния, даже посмертного: «Совесть мира столь замутнена виной, что исследователя ересей всегда полагают еретиком, как если бы врач, изучающий проказу, непременно должен был быть прокажённым». Настоящая публикация призвана хотя бы отчасти восстановить раз нарушенное и по сей день традиционно нарушаемое равновесие.
Али Тургиев
СЕРДЦЕ СВЯТОЙ РУСИ
часть первая
«Выше Москвы только Кремль, выше Кремля только Небеса»
I
Такие хорошо подготовленные и непохожие друг на друга наблюдатели, как фон Мольтке и Теофиль Готье, сошлись в своем восхищении этим чудесным городом. И, как следовало ожидать, природно-оригинальный ум полководца нашел более сильные выражения, чем ум эксперта словесности.
Описание Собора Василия Блаженного, данное Готье, — это яркая в своей образности, но слабая с точки зрения смысла фотография: «Можно сказать — исполинский мадрепоровый коралл, колоссальное кристаллическое образование, перевернутый грот со сталактитами».
Описание города, сделанное старым воякой, ограничивается одной фразой, исполненной внутренней правды: «Кажется, что ты перенесся в один из тех городов, которые могут быть созданы только воображением и никогда не встречаются в реальности».
Я надеюсь, что многие из нас, и в частности лорд Дансени и г-н С. Сайм, видели эти города — плод воображения. Чем больше мы путешествовали по свету, тем сильнее становилась наша неудовлетворенность. Дели, Агра, Бенарес, Рим, Лондон, Каир, Неаполь, Анурадхапура, Венеция, Стокгольм — впечатления ото всех этих городов так или иначе отошли на второй план по сравнению с тем восхищением, которое я испытал, когда впервые увидел великую восточную стену Кремля, увенчанную куполами соборов, с ее навесными бойницами из красного кирпича и татарскими башнями, достигающими высшей точки в знаменитых Спасских воротах, граничащих с собором Василия Блаженного… и я воскликнул: «Вот оно, воплощение мечты, навеянной гашишем!» Ни Квинси, ни Людлоф, ни Бодлер не смогли создать ничего столь же потрясающе-фантастического, как спокойная реальность Москвы. Она не рассчитана заранее, она не подчиняется «законам искусства». Она капризно-деспотична, как Бог, и столь же неоспорима. Она не была рождена человеческим сознанием: это творение разума, изначально свободного от догмата точных наук.
Это игра воображения, воплощенная в металле и камне. Это нелепость, в которую веровал Тертуллиан. Это стихия красоты, безумная мечта поэта о небесах. Это насмешка над человеческим разумом, не ограниченная ни художественной школой, ни периодом. Она не может быть скопирована или воспроизведена, поскольку воображение даже самых великих художников и архитекторов имеет свои пределы, а их мысль — свою рутинно-привычную колею. Это неожиданное, которое всегда получает свое воплощение, и оно воплотилось: Кремль — это случайность. Сама Москва — случайность. Не было ни малейших географических предпосылок для появления этого города, равно как не было ни малейшего преимущества в его расположении. Судите сами: небольшая река, чуть ли не вдвое меньшая, чем Гарлем или Темза в районе Лондонского моста, и холм, по размерам сравнимый с Морнингсайд или Людгейтским холмом. Поднимитесь на колокольню Ивана Великого в ясный день, и со всех сторон вплоть до горизонта взгляду откроются лишь безбрежные равнины, если не считать небольшой возвышенности, с которой Наполеон впервые увидел Москву. Нет ни Везувия, ни залива с голубой водой, ни гордо вздымающегося Позилиппо, ни семи холмов — нет ничего: ни высокой горы, ни большой реки, — в общем, никакой защиты — вокруг только небо. И все-таки именно здесь появилось непостижимо-прекрасное творение высшего магического разума, внезапная кристаллизация одного из тех «варварских заклинаний», о которых писал Заратустра, расцвет порока Титанов, приговор Бога, превратившего жену Лота в соляной столп в завершение свального греха племени великанов. Ибо, подобная жезлу Вакха, увитому плющом и виноградной лозой, любая из основных форм Кремля — это фантазия на тему, перед которой само солнце — лишь жалкое подобие. Образ того, кто господствует над жизнью, того, кто дарует жизнь, щедрого, единственного, вызывающего экстаз, исполняющего обещание, видящего невидимое, божественного наместника и судьи, движущей силы мужественности, того, кто подчиняет судьбу, — вот что получило воплощение в этой чудесной пустыне.
Собор Василия Блаженного (почему бы не сказать церковь Василиска?) — это разрешение платоновской антиномии Единого и Всеобщего. Нет двух одинаковых куполов — ни по цвету, ни по форме, ни по взаимному расположению. Каждый подтверждает идею единства в многообразии, а многообразия — в единстве; каждый — математическое подтверждение тождества формы и содержания.
В нем — воплощение тайны розенкрейцеров; в нем — решение проблемы алхимиков; в нем — квадрат, вписанный в круг; в нем — удвоенный куб; в нем — вечное движение в неподвижном камне; в нем устойчивая изменчивость и изменчивая устойчивость; в нем — краеугольный камень-Христос, заложенный Гермесом, и печать Хирама-Абифа, венчающая храм.
В ночь июльского полнолуния я не могу оторваться от лицезрения вечного и предельного в своей яркости Северного Сияния, ледяной мечты, возникшей предо мной, и вдруг звук раскалывает тишину: непередаваемая, ни с чем не сравнимая красота звона московских колоколов! В настоящий момент в мире нет таких колоколов, которые могли бы сравниться с московскими. Они действительно поют. Это не жалкое подобие мотива и не пошлая в своей беспомощности имитация, а настоящая живая музыка со своей мелодией, столь же прекрасной, как сам город. В гармонии с чудом архитектуры они воспроизводят его и доводят до совершенства; меньшие колокола отвечают самому большому, подобно нимфам, ласкающим Вакха.
Изумительные, непередаваемые ощущения, доводящие до исступления: единое становится частью (той особой частью, которая и есть целое) хорового колосса. Нет больше пределов: время, пространство, условности эго вместе с самим эго исчезают в бездне вечности, в том неделимом и вневременном моменте, называемом Вселенной.
II
Внутри церквей — бесконечно расточительная роскошь золота. Все они, за исключением Храма Спасителя, — безнравственного в своей европеизированности, настолько непропорциональны в соотношении высоты и ширины, что в какой-то момент ощущаешь себя в камере пыток некоего садистского божка. Выше и выше, исчезая из поля зрения, простираются ужасающие фрески — драконы и змеи, пожирающие святых; боги, с бородами, как у попов; бесы, вооруженные стрелами и копьями, как степные кочевники, которых так сильно боялись когда-то предки москвичей. Взгляд теряется в этих темных раках, так и не достигнув шпиля божественного инструмента, который начинается от изгиба, впрочем, очень небольшого, крыши. По обычаю тех времен из-за суровых зим окна в церквях было принято делать очень маленькими. К сожалению, Иван Грозный ничего не знал о «центральном отоплении». В результате создается неприятно-отталкивающее впечатление: пустота разбивает и «съедает» форму, делая здание похожим на магическую пасть бездны с золотыми клыками, бездны, засасывающей и истребляющей душу.
В искусстве фресок нет ничего оригинального — оно очень напоминает примитивизм. Нескончаемый поток золота, золото на золоте, подчеркивает в высшей степени варварское равнодушие к закону равновесия. Только лица, кисти и ступни фигур, изображенных на иконах, остаются открытыми; покровы, изготовленные из золота или позолоченного серебра и обильно «расшитые» жемчугом и прочими драгоценными камнями, заполняют собой все оставшееся полотно. Лица и руки видны нечетко, и дело тут не в плохом освещении. В первый момент эти «бреши» в окладах вызывают неприятное ощущение, но уже через секунду все критические замечания забываются и уступают место искреннему восхищению. Целое захватывает тебя, и все остальное уже не важно. Создается ощущение непосредственного присутствия высших сил, к которым обращена молитва. Весь культурный хлам выброшен за борт. Реальность, изначальная реальность, подчинившая себе все каноны, сопровождает и подавляет тебя. Здесь же саркофаги ста Царей: слегка покрытая бронзой красная медь, имена и даты набраны высоким рельефом — простейшим для святой Руси орнаментом. Над саркофагом Романовых — восхитительный балдахин, расшитый золотом. Вдоль одной из стен — множество знамен и иконы в золотых окладах. И, конечно же (а как же иначе — ведь это его церковь), святилище Архангела Михаила — могущественного и внушающего ужас воина, убивающего змея. Пол сделан из пурпурного порфира; плиты грубые и неровные — над ними не трудились руки каменотесов, но ноги миллионов паломников тщательно отполировали их за столетия.
Войдем в церковь Успения. Здесь мы увидим фреску, изображающую деяния Ионы, от изгнания вплоть до проповедей в Ниневии. Минуя коридор, мы попадаем в тускло освещенное святилище с картинами, на которых прорисованы малейшие детали, впрочем, совершенно незаметные в слабом свете свечи — именно здесь начинаешь понимать вечную истину, что невидимые детали отнюдь не являются препятствием к пониманию картины. Далее в мрачном помещении стоит сделанный из золота и серебра ковчег с наполовину сдвинутой крышкой — чтобы каждый мог увидеть хранящиеся в нем древние кости святых, благочестиво украшенные золотыми нитями.