Стань Л. присяжным поверенным или мировым судьей, они бы все ограничили свою жизнь домом или его ближайшими окрестностями, превратившись в интеллигентских российских обывателей по Чехову.
Присутствие любящих и преданных женщин было сразу очевидно по тому, как чисто и скромно содержался особняк, как был вымыт, ухожен Л., как аккуратно была заштопана выглаженная сорочка и как тщательно были пришиты к ней пуговицы. Я подумал, глядя на более чем скромную одежду всего семейства, что они так и не приспособились к распределителям и талонам – они помнили, что новую сорочку или кофточку можно было купить в недорогом магазине, оставшемся в том, милом их сердцу прошлом, которое они помогали уничтожить.
Как и предупредил меня М.И., у Л. наступила ремиссия: болезнь – коварнейший из смертельных недугов – временно отступила, как осаждающий крепость неприятель, который высматривает слабые места в стенах, полуразрушенных после предыдущих штурмов. Так что я надеялся – хотя и не было оснований для такой надежды – на то, что увижу вождя нашей страны гуляющим с палочкой в руке, продолжающим борьбу с болезнью. Хоть и знал, что нельзя верить большевистским газетам, создававшим в сознании обывателя именно такой образ Л., я оказался не подготовленным к открывавшемуся передо мной зрелищу, когда Анна Ильинична провела нас к лужайке, где находился Л.
В кресле-качалке с высокой, затянутой соломкой, закругленной поверху спинкой, с приспособленными к ней велосипедными колесами и подставочкой для ног сидел незнакомый старый человек с остановившимся взором, неживой желтоватой кожей лица – лишь рыжеватые с проседью усы и бородка были узнаваемы по портретам и фотографиям.
Анна Ильинична окликнула Л., и тот с некоторым запозданием отреагировал на голос сестры. Его глазам вернулось осмысленное выражение, Л. криво улыбнулся, показывая этим, что узнал М.И., а затем перевел взгляд на меня – обычный просительный взгляд очень больного человека, с которым тот обращается к незнакомому врачу в тщетной надежде, что тот обладает панацеей от его немощи.
М.И. поздоровался – Л. поднял и протянул ему левую руку, еще не окончательно потерявшую подвижность, затем М.И. представил меня как молодого способного терапевта, призванного для независимой консультации.
Мой визит был строго неофициален, так как у меня были собственные сложности с ГПУ. С точки зрения здравого смысла, моя поездка в Горки была верхом легкомыслия. Кстати, когда меня впервые арестовали в тридцать первом, я ожидал, что мне будут шить покушение на вождя мирового пролетариата. Но оказалось, что поездки в Горки не были зафиксированы в моем досье. Видно, в последние месяцы Л. охраняли плохо и нехотя.
Прежде чем вернуться в дом для осмотра, Л., время прогулки которого еще не истекло, немного поговорил с М.И. о семейных делах моего коллеги, что меня расположило к больному. Я должен сказать, что периодически разум Л. как бы выползал из болота, раскрывал глаза, и ты видел, какой громадный, трепещущий, измученный страданием ум бьется в этом немощном тельце.
Во время неспешной беседы появился Дмитрий Ильич, младший брат Л., сам врач из Крыма, человек милый в манерах и более ничем не выдающийся. Я обратил внимание на то, с каким живым интересом Л. обратил свой взор к брату, вопрошая его о чем-то. Тот кивнул. Дмитрий Ильич спросил, не можем ли мы провести осмотр здесь, на свежем воздухе, но М.И. категорически отказался – он привез и уже развесил свои таблицы.
Мы осматривали Л. в главном корпусе, на первом этаже. Затем Л., уставший от общения с нами и вновь потерявший дар речи, покинул нас – его увезли, а Н.К. пригласила нас пообедать.
За скромным летним деревенским обедом все старались не говорить о болезни Л. и почему-то увлеклись воспоминаниями о жизни в Европе, где каждый из нас бывал и жил. Перебивая друг друга, родные Л. и мы с М.И. описывали красоты Германии или Швейцарии, как пресловутые восточные обезьянки, не желающие слышать, видеть или произносить чего-либо, относящегося к неприятной действительности.
За нами должны были прислать машину, но она запаздывала, и мы с М.И. после обеда отправились гулять по дорожкам парка, тогда как семейство Ульяновых разошлось по своим комнатам – благо их в Горках немало.
Помню, как я начал рассуждать о возмездии, каре, которая может проявить себя в неожиданной форме, на что М.И. резко возразил, что как врач он не видит проявления небесного бича в заболевании Л. хотя бы потому, что за свою практику насмотрелся на больных прогрессирующим параличом, которые в жизни и мухи не обидели.
– И все же, – настаивал я, – из всех возможных казней египетских некто всеведущий избрал для Л. специальное наказание – недвижность для шарика ртути, безгласность для граммофона, бессилие для тирана, создавшего новый тип мировой империи. Почему такое совпадение?
– Возьмите судьбу иных тиранов, – спорил со мной М.И. – Правда, помирали они, как правило, рано – мало кто дожил до пятидесяти, вычерпывали себя скорее, чем обычные индивидуумы. Александр Македонский, Наполеон, Петр Великий, Тамерлан… Но ведь то же можно сказать и о поэтах?
– Никто еще всерьез не занимался физиологией гения, – сказал я. – Ведь это аномалия. Гении толкают историю вперед, создают в ней разрывы, дыры, завихрения, их деятельность приводит к колоссальным потерям жизней. Значит, в этом желтом немощном паралитике есть что-то, отличающее его от прочих людей.
– Что вы имеете в виду? – спросил М.И.
– Возможно, это гормон либо иное вещество, стимулирующее особую работу мозга.
– Или особую бессовестность! – улыбнулся М.И., доставая гребенку и расчесывая растрепанные налетевшим ветром вьющиеся волосы – мой старший коллега был элегантен и всегда следил за собой.
– Это не бессовестность, – сказал я. – Это иная мораль.
– Что в лоб, что по лбу.
– Значит, вы не верите в различие между человеком и гением?
– Во-первых, я не знаю, кто гений, а кто нет. Во-вторых, короля, как гласит французская поговорка, играет его окружение. Сложись обстоятельства иначе, не было бы вождя мирового пролетариата, а был бы присяжный поверенный в Симбирске.
– А вот и нет! – возмутился я. – Обстоятельства-то как раз не благоприятствовали Ленину. Он прожил почти полвека до своей революции и все эти годы держался на поверхности радикальной политики силой своего гения. Я убежден, что пройдет время…
– И памятниками ему будет уставлена вся земля российская!
– Нет… я о более отдаленном будущем. Я о том времени, когда взбаламученная Россия успокоится после очередного смутного времени и историки, журналисты, романисты начнут искать слабости в характере Л., провалы в его теоретических работах, роковые ошибки в политике. Вы можете найти миллион ошибок и слабостей, но от этого Л. не перестанет быть гением.
– Гений и злодейство…
– Совместимы, Михаил Иосифович, – перебил я профессора, – еще как совместимы! И гениев злодейства было не меньше, чем гениев добра. В природе все уравновешено.
Мы присели на лавочку в тени старой липы. Солнечные лучи пробивались сквозь густую листву и высвечивали розовые пятна на сиреневой земляной дорожке.
– Вряд ли я смогу вам помочь, – сказал М.И.
Я не понял, в чем он собирался помочь мне.
– Я не смогу оставить вас здесь для наблюдений за Л., – пояснил М.И. – Лечащий врач Осипов, которого сегодня, к счастью, нет, весьма ревниво относится к конкурентам – куда проще выписать профессора из Берлина, чем московского приват-доцента. Штатные медики накинутся на вас как стая гарпий. И вы кончите молодую жизнь в подвалах ЧК.
М.И. полагал, что шутит или почти шутит. Он не подозревал, насколько скоро я пойду по предсказанному им пути.
– Не знаю, – сказал я, – интересно ли мне оставаться рядом с Л. Я его побаиваюсь. Он ведь гений.
– Опять вы за свое! – М.И. рассердился на меня. – Он просто пациент, который просыпается утром и через минуту сладкого неведения в ужасе вспоминает о том, что он парализован, обречен… Какая буря бушует в его душе, каков конфликт между душой и бессильным телом! Он посылал тысячи людей на смерть, а теперь ждет свою…
К нам подошел невысокий стройный – в родню – взволнованный Дмитрий Ильич и, игнорируя меня, увлек М.И., которому, очевидно, доверял, в сторону, оставив меня на скамейке. Они принялись негромко беседовать.
Вскоре после того, как они закончили беседу, за нами прислали автомобиль, и, провожаемые добрыми напутствиями Ульяновых, мы покинули Горки. Тогда вполголоса, чтобы не услышал шофер, М.И. поведал мне продолжение истории с запланированным самоубийством Л.
Оказывается, Л. удалось привлечь на свою сторону брата, а также переведенного с помощью Дмитрия Ильича из Крыма старого большевика Преображенского. Сделано это было затем, чтобы окружить Л. своими людьми, уменьшив влияние агентов Сталина, который не хотел смерти Л., так как от его имени укреплял свои позиции в партии. В то же время Сталин желал контролировать каждый вздох Л. и его родни, видя во всех врагов и заговорщиков. Ему нужен был еле живой, безгласный и потому послушный Л.
Оказывается, предыдущую ночь Л. провел во флигеле, где жил Преображенский. Там до трех часов утра Л. спорил с Дмитрием и Преображенским. Спорил знаками, хрипом, неверными движениями левой руки, отказывался спать и есть до тех пор, пока те не сдались. Было решено, что в тот день, когда М.И. установит, что наступил последний приступ, Л. подаст условленный знак – сложит указательный и средний пальцы левой руки. И тогда Преображенский принесет спрятанный у него во флигеле яд, а Дмитрий Ильич даст его брату.
Мне было трудно поверить в полную серьезность этого заговора. В нем было что-то от декадентской романтической литературы. Но М.И. был совершенно серьезен, и его лишь беспокоила этическая сторона дела. Признавая право каждого человека прекратить свою жизнь, он не желал быть участником такого убийства.
Я спросил тогда М.И., сколько-де еще протянет его пациент. М.И. ответил, что, по общему убеждению всех врачей, жить Л. осталось две-три недели.
– Несмотря на то, что ему сейчас лучше?
– Это не играет роли. Это коварная шутка болезни, как шутка палача, который придерживает ноги повешенного, чтобы тот подольше мучился. Но палачу скоро надоест, он отступит в сторону, и труп медленно завертится на веревке.
Оставшийся путь мы проделали в молчании. Оба были заняты своими невеселыми мыслями.
Когда мы уже въезжали в Москву, М.И. вдруг сказал:
– Но я бы не стал полностью доверяться диагнозу. Пациент меня не раз удивлял и удивит в будущем.
– Значит, вы все же признаете господство духа над плотью?
– Не в случае с прогрессивным параличом, – грустно улыбнулся М.И. – Просто палач нашего пациента может оказаться великим шутником.
В тот момент я не предполагал, что еще увижу Л. живым и даже буду участником загадочных событий, сопровождавших его кончину.
Мог ли я предположить, что в темнеющем сознании Л. отпечатается мой образ и он как-то свяжет мое присутствие с собственной борьбой. Я в то время слишком буквально понял замысел Л., слишком доверился его решимости покончить с собой, не понимая еще, что даже этот акт был рожден его могучим инстинктом самосохранения.
Прошло около полугода, прежде чем М.И. вновь предложил мне сопровождать его в Горки. За месяцы, прошедшие с последней нашей поездки, положение вождя революции ухудшалось и улучшалось – с общей тенденцией к ухудшению.
Мы приехали под Рождество, стоял сильный мороз, нас везли в санях под полостью.
Мы достигли дома Л. в синих морозных скрипучих сумерках. Сыпал редкий сухой снежок. В гостиной стояла елка, и Дмитрий Ильич с сестрой Марией украшали ее – Дмитрий Ильич прижимал к груди картонную коробку с шариками и другими дореволюционными игрушками, а Мария Ильинична, стоя на высоком стуле, вешала шарики на ветки.
Навстречу нам вышли Н.К. и незнакомая мне дама с длинным скучным лицом.
К столу, на котором стоял большой самовар, подкатили кресло с Л. За полгода он ссохся и еще более потемнел – волосы на висках поредели, а бородка и усы казались светлее и желтее вокруг рта. Голова его покачивалась и дрожала на исхудавшей шее, и порой ему стоило труда удерживать ее вертикально.
Но нас он признал, и из невнятных звуков, которые он издавал и в которых разбирались лишь близкие, складывалось мое имя и имя М.И.
Надежда Константиновна, сидевшая за столом рядом со мной, сказала, что Л. не раз вспоминал обо мне – он верил, что я хороший врач, и даже хотел, чтобы я приехал, но доктор Осипов был против лишних медиков в Горках, и вместо меня из Германии выписали Ферстера и Гетье, которые могли лишь констатировать состояние больного и подтвердить роковой диагноз.
После чая М.И. проверил глазное дно Л., не нашел ничего явно тревожного, затем Л. дал понять, что хочет, чтобы и я его осмотрел. Я обратил внимание на то, что Л. за последние месяцы усох и даже уменьшился в росте, словно и кости тоже обладали способностью ссыхаться. Я указал на этот факт М.И., тот улыбнулся и отмахнулся – в тот момент он выписывал рецепт.
В целом же за пределами основного заболевания я не нашел никаких следов разрушения организма, о чем сказал Л., и тот, напрягшись, понял меня и несколько раз кивнул лысой головой.
В те годы я уже увлекался проблемой компенсаторных функций человеческого организма. Упрощенно моя теория заключалась в том, что если в организме есть сильный раздражитель, угроза жизни в целом, то вторичные беды и напасти отступают, затаиваются, ожидая, чем же закончится основной бой. Л. меня интересовал в первую очередь из-за этого. И я был убежден, как бы ни насмешничал М.И., что виной тому необычайно высокая умственная организация Л., сила его необычайного мозга. Все, что было заключено в Л., подлежало мобилизации на войну против паралича, который тем не менее побеждал. Но, побеждая в главном, отступал по второстепенным направлениям.
Некоторые из моих соображений я высказывал вслух, прежде всего для Дмитрия Ильича, который весьма переживал за брата – все члены этого семейства были очень близки друг другу. М.И. меня не слушал. Он даже ушел из спальни, где я проводил осмотр. Л. как будто внимал моим разглагольствованиям и кивал, но, может быть, причиной тому была слабость шейных мышц.
Затем Дмитрий Ильич удивил меня, выказав полное доверие ко мне, подчеркивая, что я, по его мнению, не являюсь чекистом.
В присутствии Л. Дмитрий Ильич спросил меня, готов ли я выполнить личную и очень важную просьбу брата. Затем он пояснил, что речь идет о цианистом калии – сильном яде, с помощью которого Л. намеревался покончить с собой. Но братья сомневались практически во всех обитателях Горок: одни слишком любили Л. и не допускали мысли о его смерти, другие были на службе у Сталина и потому – ненадежны.
Яд для Л. хранился во флигеле у Преображенского. Но тот был убежден, что в его комнате недавно кто-то провел обыск. Пакетик с ядом не был найден, но это не означало, что его не найдут в следующий раз. Поэтому Дмитрий Ильич попросил меня достать и иметь при себе цианистый калий в смертельной дозе для Л.
Мои попытки отшутиться, отговориться невозможностью даже подобной мысли – ибо она означала убийство одного из самых знаменитых людей на нашей планете – наткнулись на холодную стену отрицания.
– Никто не просит вас сыпать лекарство, – Дмитрий Ильич так и сказал: «лекарство», – в рот моему брату. Об этом мы с ним сами позаботимся. Но вы должны достать лекарство и в нужный момент по моей просьбе доставить его сюда.
Не слушая более моих возражений, Дмитрий Ильич, такой милый и мягкий на вид человек, объяснил напоследок, что вряд ли возникнет нужда в моей помощи, но в таком серьезном деле братья Ульяновы не намерены были рисковать.
Слушая наш разговор, Л. пытался улыбнуться одной стороной лица, и пальцы его левой руки шевелились, стараясь наложиться один на другой, как бы репетируя сигнал о смерти.
* * *
В те дни М.И. не скрывал изумления перед жизнестойкостью Л., утверждая, что резервы его организма уже давно и полностью исчерпаны, но у меня уже сложилось свое, отличное от авербаховского, мнение. Я скорее склонялся к точке зрения Дмитрия Ильича, который, приехав ко мне в Москву и желая убедиться, что я раздобыл яд, сказал, что вообще не верит в то, что Владимир умрет. «Он придумает выход, – произнес Дмитрий Ильич, глядя в окно остановившимся взором. – Он всегда придумывал выход даже из более сложных ситуаций».