Муж, выбранный ею когда-то, живущий в ее жизни, увиделся вдруг – мужем, человеком, который был, есть и будет в ее жизни. Мужчиной – таким, какой он есть: другим, свободным быть другим.
И входя в светлый свой дом, который сейчас как будто действительно был полон света, исходившего от нее, она вдруг по-другому увидела и стены, и мебель, и чайник на кухне, выбранный когда-то ею из-за цвета – оранжевый, теплый. И она погладила его рукой, словно ощутив его цвет и тепло.
Это был ее дом. Ее семья. И когда муж вышел на кухню, она повернула к нему лицо все с тем же выражением принятия, впитывания, любования и как будто еще осветилась, радуясь ему.
И он – остановился, как будто лицо это с проявленной в нем любовью удивило и остановило его.
А она – просто смотрела на него, как смотрела недавно на лужу с глянцевыми краями, на дерево с живыми почками. И потом – сделала шаг к нему, обняла его, принимая в свои объятия так, как только может принимать любящая женщина своего любимого мужчину.
И он, оплетенный ее руками так неожиданно для него, напряженный в первое мгновение, откликнулся своим объятием – забытым, родным, – как обнимал ее раньше.
Они стояли в тишине, как будто не в силах расстаться, как будто истосковались по таким объятиям. Потом она отвела лицо, посмотрела глубоко в его глаза, улыбнулась, и сказала:
– Привет!
И он, помедлив мгновение, ответил:
– Привет!
И было это приветствие друг другу как будто знакомством их новым, в котором они были другими, новыми. И она провела рукой по его голове, ласково, как давно не проводила, и, отступив на шаг, посмотрела на него с улыбкой. И опять – такую любовь, полную, большую испытала к нему, что опять шагнула ему навстречу со всей своей любовью и обняла, оплела его руками. И шепнула:
– Я люблю тебя. Просто люблю…
И добавила:
– Очень.
И сын, глазастый Мишка, вбежавший в кухню, глаза свои еще шире открыл – не видел он еще таких родительских объятий.
И она привлекла в эти объятия его, и он с готовностью обнял и маму и папу и, оплетенный их руками, стоял, задрав голову, с довольной мордочкой и смотрел снизу вверх на своих родителей, таких, каких никогда не видел…
Свет абажура был теплым, мягким, как весь этот вечер – мягкий, душевный, в семье – настоящей, дружной, какой и должна быть настоящая семья, о которой она когда-то мечтала.
– Даш, я прилягу, почитать хочу, – сказал муж и, уходя, замешкался у двери.
И она, заметив, как нерешительно стоит он в дверном проеме, подняла к нему лицо – с вопросом.
– Я… – замялся он, – я книгу хотел полистать… Ту, что ты давала…
И она ответила приветливо:
– Там на полке стоят книги – выбери сам, какая тебе интереснее…
И улыбнулась.
И, пока посуду мыла, думала она – о дне сегодняшнем, о муже своем, о том, как легко, оказывается, с человеком жить, когда любишь его, такого, какой он есть. Когда просто любишь, не ставя условий, не требуя соответствия выдуманным тобой идеалам.
Что любовь, оказывается, – это не отношение к человеку, основанное на его поступках или его личности.
Думала, что любовь – это просто состояние. И в первую очередь – именно твое собственное состояние. И когда есть оно, это внутреннее состояние любви, – все вокруг тебя в любви находятся и, освещенные этой любовью, – сами хотят быть светлыми и с готовностью к свету идут, куда ты их волоком тащила, с нелюбовью своей.
И усмехнулась она этому открывшемуся пониманию и подумала:
– Все хорошо… Завтра будет новый день, моей любовью наполненный… И вздохнула легко, подумав: «Теперь – все будет хорошо…»
Любовь – как воздуха глоток
Он не позвонил, и она, сидя у телефона, в который раз подумала: позвонить ему, не позвонить?
И этот застывший в ней вопрос и ее собственная нерешительность вызвали в ней какое-то раздражение, даже злость – бо́льшую, чем он сам, который обещал позвонить и не позвонил. А может, и не обещал… И она опять, в который раз за время их отношений, стала вспоминать, как он уходил, что говорил, ища подтверждение своим ожиданиям. И она вспомнила, как, уходя, он осмотрел ее комнату – не забыл ли чего. И показалось ей – не собирается он сюда возвращаться, потому так и смотрит.
– Я позвоню, – сказал он ей.
И вспомнив эти слова, она вздохнула с облегчением, но тут же вернулась в реальность: он не позвонил. И она, глядя на телефон, продолжала сидеть в сомнениях: звонить ему, не звонить? Так было уже не раз – он словно забывал о ней, уходя в свою жизнь, в которой она не занимала главного места. Да и второстепенного тоже.
И она знала об этом, но… Что-то собачье было в ее любви, так она сама не раз думала: «Бегаю за ним, как собака…»
С собачьей преданностью смотрела она в его глаза, ловя в них желание. Она стремилась опередить его просьбы, «служила» ему – даже тапочки на ноги обувала, чтобы удобнее ему было, – и всегда поправляла при этом задник тапочка.
И когда уходил он от нее после их редких встреч – она поправляла, оглаживала воротник сорочки, проводила рукой по рукаву пиджака – снимая невидимые пылинки.
Так было давно. Казалось ей – так было всегда: сдержанность его, редкие их встречи, недовольство, если спрашивала она – когда они снова увидятся…
Раньше, в начале отношений, она даже осмеливалась спросить: когда же они будут вместе по-настоящему. Но – после нескольких его уходов, демонстративных, холодных, поняла, что спрашивать об этом не надо, нельзя. Он сердится, он может уйти, она может его потерять – а как она может быть без него, когда он – все, что у нее есть? Когда встречи эти, пусть редкие, пусть и холодновато отстраненные с его стороны, – как воздуха глоток… Именно это она ощущала: что его пребывание с ней – как воздуха глоток. Как будто и не жила она без него, задыхаясь без воздуха, а тут – хоть подышать…
И она дышала им и надышаться не могла. Дышала в прямом смысле слова – уткнувшись в его подмышку или вдыхая запах его волос, тела – знакомый запах его одеколона. Вдыхала запах его рубашки, вешая ее на спинку стула. Вдыхала запах его подушки, – спала, обняв подушку, как его самого.
И как-то незаметно он, его запах, присутствие, атмосфера его присутствия даже после его ухода – стали для нее всем, заменили для нее все. И он стал всем, заменив собой всю ее жизнь.
В детстве мечтала она о большой любви, о семье – большой, чтобы, как говорится, семеро по лавкам. Мама, которая была посвящена в ее мечты, – только удивлялась, головой качала и говорила:
– И откуда это в тебе? Ни у кого в нашем роду больших семей не было, рожают по одному-два ребенка, и все. А тебе – колхоз подавай…
Она и сама не могла ответить – откуда это в ней и почему она хочет, чтобы было у нее – пять, семь детей… Но сердцем чувствовала – именно так у нее и должно быть: большая семья, любящий муж. И себя на этой картинке видела она такой вот домашней, любящей – мамой, женой, хозяйкой. Видела она себя в светлом доме, где царят порядок и чистота, где каждому члену семьи – живется хорошо, в уюте и безопасности. И где за большим столом – мал мала меньше…
Но он – не хотел детей. Зачем они ему – когда у его бывшей жены от него уже есть двое сыновей.
– Как родитель я состоялся, – кратко отвечал он, когда она в начале их отношений заводила разговоры о детях.
– Но я не состоялась, – сказала она ему однажды.
Сказала смело, как чувствовала – и это было необычно для нее: всегда она была с ним согласна, покладиста. Давно поняла она – только так и можно было его удержать в отношениях, которые он не ценил, которыми не дорожил, которые не боялся потерять.
– Я тебе в этом не помощник, – жестко ответил он и отвернулся – демонстративно, как делал всегда, когда ему что-то не нравилось. И она замолчала и испугалась и обиделась одновременно на грубый этот ответ, на незаботу о ней. Но испуг ее был все же сильнее обиды. Страх потерять любимого заставил ее подойти, обнять и, потершись головой о его плечо, сказать примирительно:
– Ну, не сердись… Я понимаю, что тебе это не нужно, но и ты пойми…
И он резко руки ее скинул и сказал, не глядя в глаза:
– Разговор на эту тему закончен. Мне никаких детей не надо. Хочешь – рожай, только не от меня…
И она – опять замолчала. Что тут можно сказать, когда рожать она хотела для него, от него, и только от него…
И умом понимая всю обреченность этих отношений, в которых она любила его, а он позволял любить, она все равно хотела быть с ним, жить с ним, рожать от него детей – всех, сколько получится. А ему – и один был не нужен. И сердцем она чувствовала глубокую пропасть между ними, пропасть, которая никуда не исчезала, – между ее любовью и его нелюбовью. И она понимала, что так будет всегда. Такой он человек— ни в ком не нуждается, ни от кого не зависит, но и любить, наверное, не умеет. Но именно такого она его и любила, понимая всю обреченность своей любви.
Но хоть понимать она все и понимала, расстаться с ним не было сил. Он был всем для нее. С ним, в его присутствии она словно оживала, наполнялась энергией… С ним она жила, дышала полной грудью. Без него, казалось, и воздух в комнате становился колючим, и дыхания не хватало – да и зачем было жить, дышать?!
И она ждала, когда он снова придет, чтобы подышать, надышаться им, и становилась она рядом с ним какой-то другой: живой, страстной, словно присутствие его действительно вдыхало в нее жизнь. А без него – что за жизнь без него?..
…Впереди было два выходных дня без него – не любил он встречаться с ней в выходные, быстро положил конец таким встречам.
– Я найду выходным дням более достойное применение, чем в постели кувыркаться и брюхо набивать, – сказал он ей однажды в первые недели знакомства, сидя на кухне, пресытившись ее ласками, вкусной едой, для него приготовленной. Так он ответил на вопрос – проведут ли они вместе выходные. И ответ этот был грубый, унижающий, словно она, ее забота, нежность, вкусная еда – было чем-то недостойным его внимания. И слова эти вызвали обиду, желание возмутиться несправедливым его отношением к ней. Но она подавила в себе это желание, списав все на его усталость, на мужскую резкость: мол, это у него так просто прозвучало, это ничего не значит…
Но он был честен с ней. Он действительно всегда находил выходным более достойное применение. Оставался дома, уезжал с друзьями на рыбалку, ездил к родителям – занимался разными делами и никогда не звал ее с собой, словно не было там для нее места. И она это тоже приняла. Только выходные теперь очень не любила, словно они были виноваты в том, что она оставалась одна, задыхаясь без него в своем одиночестве. И хоть и тяжело переживала она эти дни – она редко выходила из дома: какой смысл куда-то ехать, ведь его там нет.
Но в этот раз, увлеченная рассказом подруги, Марины, об осеннем лесе, о грибах, которыми полон лес, поддалась она на уговоры и поехала с ней в деревню, на дачу, ранней электричкой, в которой сонные грибники с пустыми еще корзинами заполнили весь вагон. И, выйдя на станции далеко от города, она вдохнула глубоко насыщенный запах леса, хвои, сырой травы – и вдруг забеспокоилась внутренне, словно что-то начало с ней происходить новое, волнующее.
И чувство это еще больше усилилось, когда, войдя в дом подруги – старый бревенчатый сруб, – она распахнула окна и свежий лесной воздух стал заполнять дом, словно смывая застоявшийся запах. И она опять – вдыхала и вдыхала этот свежий воздух, словно тоже хотела смыть, убрать все застоявшееся в ней.
И когда после скорого завтрака отправились они с подругой за грибами в лес, раскинувшийся прямо за калиткой, она только и делала что дышала, дышала – и надышаться не могла. Таким вкусным был запах леса, таким разным – в потоке соснового аромата чувствовались терпкие нотки каких-то растений, тонкий запах земли, влажной коры и мха.
И она вдыхала эту удивительную, живительную смесь. Вдыхала глубоко еще и еще – глубже, словно хотела набрать ее – про запас. И так хорошо это было, что она легла прямо на мох, найдя небольшую полянку между высокими папоротниками, легла, глядя на высоко уходящие в небо кроны сосен, – и лежала, просто лежала – смотрела и дышала… Дышала сырым этим, свежим, наполненным лесом запахом. И странно это было: вот так просто лежать, дышать и чувствовать себя наполненной, живой – частью этого леса, словно она сама – куст папоротника или сосна. И подумала о нем – как давно его не было, как давно они не были вместе, – и почему-то не испытала обычных своих чувств – томления, жажды, что ли. Ну, не было его и не было.
– Придет, когда сможет, – с горечью подумала она и тут же прогнала эту мысль – не до него было.
Она – дышала. Дышала полной грудью. Дышала глубоко, сильно, свободно, и самой странно показалось, что можно и без него – жить, дышать и быть радостной, и спокойной, и наполненной, живой. Не им наполненной, а наполненной лесом, свежим его воздухом, красотой.
И так было велико это ощущение собственной наполненности – несмотря на его отсутствие, – что она чувствовала: это и есть самое главное в жизни. Она чувствовала, что нашла нечто очень важное, придя сюда, в лес, за грибами. «Какие грибы? – подумала она с улыбкой, – тут не до грибов… Тут – такое…»
И продолжала дышать…
Потом, вернувшись в дом, дышала она у камина. Вдыхала запах горящих дров, смотрела играющие пламенем угольки… И опять – надышаться не могла…
А потом они с Мариной пошли к Наталье, двоюродной Маринкиной сестре, которая в этой деревне жила. И проходя сквозь заросшую высокой и густой травой тропинку— она опять дышала травами. Проходя мимо малинника – дышала запахом малиновых листьев. И все удивлялась – каким разным может быть воздух…
А в гостях неожиданно для нее – совсем другие запахи ворвались в ее легкие: дом был наполнен ароматом присутствия грудного ребенка, и она, словно запахи эти были каким-то запредельным подарком, даром – стояла на пороге и вдыхала. Вдыхала воздух, пахнувший молоком, присыпкой, детским кремом – и маленьким ребенком. И малышка – семимесячная дочь Натальи, с доверчивостью, которая свойственна только маленьким детям, пошла к ней на руки, и она приняла ее как бесценный дар и весь вечер с рук ее не спускала, вдыхая детский аромат, наслаждаясь даже запахом влажных пеленок.
И когда малышка уснула – она стояла у ее кроватки. Стояла, стараясь дышать тихо, чтобы ребенка не разбудить, и вдыхала запах этот – детский, чистый, наполненный молочком и присыпкой, и, казалось, вдыхает она в себя не запах ребенка этого маленького – а запах будущего своего возможного материнства, которое должно быть, обязательно будет, о котором она имеет право мечтать, хотеть и творить его.
И она села на пол у кроватки малышки и сидела там тихо, чуть дыша, и представляла себе, как будет сидеть у кроватки своего ребенка, смотреть, как ровно, спокойно дышит ее малыш, как будет вдыхать его – родной-родной запах, запах своего ребенка. И не будет для нее прекраснее запаха.
И словно бы заново, впервые почувствовала остро, как сильно хочет она этого – родить ребенка, быть мамой, чувствовать близость эту со своим малышом, кормить его грудью, ощущая, как напитывается ребенок ее молоком, укачивать, чувствуя маленькое родное тельце его, укладывать спать в кроватку, поглаживая его спинку или животик, видеть, как закрываются его глазки, впадая в дрему… И поняла вдруг ясно, словно впервые признаваясь себе в этом: если мужчина не хочет ребенка и ей запрещает – это неправильно. Это все равно что запретить ей дышать. Все равно что запретить ей жить. А она – живая, дышащая, и ей этого никто запретить не может…
…Она ехала в электричке домой и опять – дышала лесом, запахом дыма, заносившимся в открытое окно. Она вдыхала запах людей, входящих в вагон, дышала глубоко и думала: любовь становится глотком воздуха – когда ты ничем больше не дышишь, не живешь, забыв о жизни и самой себе. Когда не выходишь из дома, чтобы вдохнуть запах осени, дождя, сырой земли, влажных деревьев – или запах снега, мороза, холодный воздух зимы. Когда не идешь в театр – и не вдыхаешь запах театрального зала, сцены, запах духов нарядных женщин, запах кофе в театральном буфете. Когда не идешь в бассейн – и не вдыхаешь влажный, особенный запах хлорированной воды бассейна. Когда не живешь, а только ждешь жизни, которая вся заключена в одном человеке, – а этот человек не любит тебя и уже потому – не стоит твоей любви. И так ясно было ей в это мгновение: не нужна ей такая любовь, которая дышать не дает и всю жизнь ее забирает, подминая под себя.