Официантка ставит на стол графин, показывает на пустую тарелку.
– Можно забрать?
– Да, забирайте. И принесите еще нам порцию крылышек, – говорит Миха.
* * *
Из киоска «Гриль» идет запах жареной курицы. Таксисты – частники топчутся у своих машин. Светится желтая «М» «Макдоналдса». Вывеска салона «Евросеть» моргает синим.
Девушка в белой короткой юбке переминается с ноги на ногу. На ее загорелые ноги смотрит парень в расстегнутой рубахе.
Под навесом остановки сидят два тинэйджера в черных майках «Кипелов». У одного – магнитофон. Он нажимает кнопку. Играет металлическая хрень: «Ария» или «Кипелов», я не разбираюсь.
Я подхожу к тинэйджерам.
– Я извиняюсь, ребята, а можно сделать потише?
Тинэйджеры глядят на меня. У одного – тонкие усики над губой и прыщи с белыми гнойниками, второй – смуглый, похож на Киану Ривза. Разглядывая меня – пьяного, невысокого, худого – парни решают: дернуться или нет. Преимущество в силе – у них, но вокруг много народу. Вдруг кто‑то вступится за меня? Тогда можно вернуться домой без «мафона» и с разбитыми мордами. Тинэйджеры выбирают мирный вариант.
– Ну, у нас вообще‑то негромко, – гнусавит прыщавый.
Второй молча убирает звук.
– Спасибо, ребята. А можно задать вам один вопрос?
– Задавайте.
Меня редко называют на «вы» – только преподы в институте.
– Вы эту музыку слушаете потому, что вам нравится? Или потому, что друзья ее слушают? Не в обиду, мне интересно…
– В общем, нравится, – отвечает прыщавый.
Подъезжает семьдесят первый троллейбус. Чуваки заходят в заднюю дверь, я – в среднюю, прохожу вперед и сажусь перед кабиной водителя. Троллейбус трогается. Мимо окон движется зелень и серый забор. На задней площадке металлисты врубают музыку громко. Тупой пафосный голос поет:
Интересно, можно ли петь этот бред всерьез? Наверно, нельзя. Тогда чем это лучше, чем песни про «зайку» и прочая попсовая муть?
* * *
Мама сидит на кухне, пьет чай. Работает радио – «Эхо Москвы». Она всегда слушает «Эхо». Раньше, до Америки, я слушал «Наше радио», а теперь не слушаю никакое – только кассеты и диски.
Я говорю:
– Привет.
Мама поворачивается.
– Привет. Как дела?
– Так, нормально. Встретились с Михой, выпили пива. А у тебя?
– Как всегда – ничего хорошего. Что может быть хорошего на работе? Скорей бы пенсия…
– Ты это серьезно?
– Серьезнее некуда.
Скрипучий голос по радио говорит:
– …Угроза распада России реальна, хоть многие в это и не верят. Я готов привести аргументы и убедительно доказать, что в течение нескольких лет Сибирь и Дальний Восток совершенно беспрепятственно отделятся…
– Кто это говорит? – спрашиваю я.
– Не знаю. Какой‑то эксперт.
– Бред какой‑то он гонит.
– Ну, почему бред? Я не в первый раз это слышу уже.
– Ну и я не в первый. Пусть хоть сто человек повторят – все равно, это бред.
– Не надо быть таким категоричным.
– Хорошо. Не буду.
Я подхожу к маме, наклоняюсь. Она целует меня в щеку.
– От тебя пахнет спиртным.
– Я и говорю – выпили с Михой пива.
* * *
Синяя «семерка» отца тормозит. Я открываю заднюю дверь, сажусь рядом с Верой, говорю:
– Привет.
Вера молча кивает. Отец говорит:
– Привет, Саня. Как поживаешь?
– Нормально. Лето еще не кончилось, погода хорошая…
– Да, последние, наверно, теплые деньки в этом году…
У Веры – новая прическа: волосы пострижены очень коротко, а сзади, чуть ниже макушки, оставлена прядь – она покрашена в синий цвет.
– Чем сейчас занимаешься? – спрашивает отец. – Я имею в виду, на каникулах?
– Ничем, можно сказать. Отдыхаю. Беру уроки гитары.
– Решил заняться музыкой?
– Ну, не очень серьезно, но… Почему бы не попробовать?
– Да, когда тебе двадцать один, надо пробовать все. Не отказываться ни от чего, а то будет поздно… Я это понял, когда мне уже было тридцать. Многое упустил в своей жизни…
Машина выезжает на кольцевую. Мелькают рекламные щиты, большие магазины.
Вера слушает свой mp3–плеер, не обращая внимания на нас. Я рассматриваю отца. Много седых волос, перхоть на воротнике джинсовки, глубокие морщины на шее. Ему сорок шесть, на пять лет старше мамы. После развода с мамой – мне тогда было семь лет – он долго пытался кого‑то найти. Жил по нескольку месяцев с разными женщинами. Четыре года назад он женился на Вериной матери – Алле.
Отец закрывает ворота дачи. Вера ключом отпирает дом, мы заходим. Внутренность дачи набита всякой восточной дребеденью – китайскими фонариками, амулетами, фэн – шуи, картинками. Около года назад у Аллы съехала крыша на почве восточной философии. Раз в несколько месяцев она уезжает на какие‑то семинары, время от времени приводит домой стремных персонажей, которые живут у них по нескольку дней или даже недель. Отец вяло пытается с этим бороться, а Вера реагирует спокойно.
Я и Вера идем на речку. Отец остался полоть помидоры. Вера не работает на участке из принципа, а меня он никогда не просит. Алла появляется на даче нечасто – все свободное время отдает своему увлечению.
Навстречу нам – два чувака лет по двадцать, тащат третьего, пьяного. Все трое рассматривают Веру – она в кедах и черном коротком платье. Вера не реагирует.
Я говорю:
– Как тебе моя идея – собрать группу и играть панк – рок?
Вера молчит.
– Ты же барабанила в какой‑то команде… Может, остались контакты… Мне нужно собирать состав.
– Это было три года назад. Группа называлась «Отец народов». Но мы разосрались, причем очень сильно. И никаких координат не осталось.
– Ну, может, еще кого знаешь…
– Только электронщиков и диджеев. С панками и говно – рокерами я вообще не общаюсь. А зачем тебе это надо?
– Чтобы не давать объявление, а так…
– Нет, не это. Зачем тебе музыка, панк? Ведь это все – лажа. Пусть «тины» в это играют. Какой может быть панк в две тысячи четвертом году?
– А почему нет? В Америке его – сколько хочешь.
– Мало ли, что в Америке? Сам знаешь, здесь не Америка.
– Ну и что? Хочу собрать группу – и все.
– Валяй, мое дело объяснить тебе ситуацию. Ты уже, как бы, старый. Двадцать два года почти, а нигде еще не играл. Группы собирают в пятнадцать, в шестнадцать лет.
– Ну и пусть.
Мы выходим на берег озера. У машин тусуются компании. Пищат дети. Гавкает чья‑то собака. Вера стягивает через голову платье.
* * *
Я познакомился с Верой после десятого класса, летом. Отец уже жил с Аллой, а поженились они той же осенью. Вера старше меня на два года. Поступала в ГИТИС, провалилась, закончила филфак МГУ, работала в клубах официанткой, в книжном магазине продавцом, занималась фотографией – несколько снимков попали на выставку.
В первый же вечер мы трахнулись. Вера решила, что это прикольно: трахнуться со сводным братом, а я не возражал. Сразу же после секса она объяснила мне жестко, что такого у нас больше не будет, что это был «символический акт». В следующий раз она угостила меня ЛСД. Мы на двоих съели «марку».
Это был выходной, отец с Аллой торчали на даче. Вера разрезала «марку» маникюрными ножницами, дала мне половину и сказала положить ее под язык и ждать, пока растворится. Моя половинка растворилась минут через пять. У Веры была с кем‑то встреча, и мы сели в автобус, чтобы ехать к метро. Я не чувствовал ничего, только легкое отупение и заторможенность. Пассажиры смотрели на нас как‑то странно – как на пьяных или шизанутых.
Я спросил у Веры:
– Ты, конечно, извини за вопрос, но мне любопытно… Мой отец к тебе не пробовал приставать?
– Нет. Ни разу. Может, ему и хочется, но он, как бы, не в теме – из другого вообще поколения. Для него это слишком экстремально. Кроме того, он боится. Не знает моей реакции. А вдруг я пожалуюсь маме, и она его сразу выгонит?
– А ты бы пожаловалась?
– Нет.
– Это был бы «символический акт»?
– Может быть, а может, и нет. Бессмысленный разговор. Он не сделает этого никогда.
– И хорошо. Мне бы было противно…
– Почему?
– Не знаю…
Автобус свернул на Дмитровское шоссе. Над домами показалась Останкинская башня. Из нее валил черный дым, мелькало пламя. Все пассажиры прилипли к окнам – я понял, что это не «глюк».
Я спросил Веру:
– У вас есть дома видеокамера?
– Нет. А зачем?
– Можно было бы вернуться, снять это на видео.
– Что – это?
– Горящую башню…
– Зачем? Это скучно – точная копия того, что было. Интереснее, как мы сами все это запомним.
Когда автобус подъехал к метро, «марка» начала вставлять – как будто кто‑то трогал мне затылок большой горячей рукой.
* * *
– Вот, раздобыл себе новый «комбик». – Жора хлопает ладонью по ящику из некрашеных досок, с тремя ручками, гнездами для шнуров и динамиком. – Один умелец сваял – в соседнем подъезде живет. Когда‑то с ним в джазовой студии занимались. Только он вылетел сразу, а я продержался полгода. Звучит не хуже «маршаллов». И достался всего за три сотни рублей и два баттла портвейна. А вообще, Алекс, скажу я тебе одну важную вещь: наш «маршалл» – тот, что у нас продается – это не «маршалл», а левизна. Мне Дима Варшавский рассказывал – из «Черного кофе», он долго в Германии жил. Там – это да, «маршалл», а здесь – так, некондиция. Что тут скажешь – если страна второсортная, то и все в ней будет второсортным, даже всемирно известные бренды. Ладно, возвращаемся к нашим овцам. Покажи, что ты там наработал.
Жора втыкает шнур моей гитары в «комбик». Я жму на педаль «овердрайва» и начинаю играть «Seeing Red» группы «Minor Threat». На прошлый урок я принес Жоре диск, и он ее «снял» моментально, послушав первый куплет и припев.
– Четче переход, – говорит Жора. – И ритм, главное ритм. Тут все просто, «четыре четверти». Но все равно. Отстукивай ритм ногой… Ну‑ка еще раз.
– Водочки не желаешь? – спрашивает Жора. Мы сидим с ним на кухне, у нас перерыв.
– Нет.
– А я выпью с твоего позволения. Настроение что‑то поганое, с самого с утреца… Ты не думай, на мою компетенцию как учителя это не влияет. Даже наоборот – стимулирует. Помню, лет двадцать назад, сломал я левую руку. Как я сломал ее – не суть важно. Важно, что играл я тогда в кабаке. Рассчитаться надо было с долгами – я взял гитару за две штуки баксов, «Fender» – «японец». И мне врач разрешал выпивать стакан водки, чтобы я мог играть. Нет, болело, конечно, но не так, как если б по – трезвому…
Жора открывает дверь холодильника, облепленную фотографиями «Led Zeppelin» и «Pink Floyd», достает начатую бутыль «Гжелки». Он берет в раковине стакан, споласкивает.
За окном качаются желтые листья. Во дворе пищат дети. На столе – пустая бутылка от «Гжелки».
– Ты извини, конечно, что я так сегодня, – говорит Жора. – Мы следующий раз… все наверстаем.
Он наклоняется ко мне, смотрит в глаза.
– И все‑таки не пойму я тебя, Алекс. Хоть убей, не пойму.
– Насчет чего?
– Насчет Америки. Почему ты ее так не любишь?
– Не люблю – и все. Что тут такого? Тупая страна. Одни уроды повсюду, разожравшиеся и тупые. Дальше собственного носа не видят…
– А я бы уехал и жил там… Только не уеду, поздно уже… И вообще никуда не уеду, не выберусь из этой вонючей страны. У меня даже загранпаспорта нет.
* * *
Сижу на кухне с гитарой. За окном темнеет. Мама в комнате смотрит новости «РЕН – ТиВи». Я встаю с табуретки, закрываю дверь поплотней, снова сажусь. Только что я закончил новую песню. У меня уже есть несколько штук. Все – максимально простые: три аккорда в куплете, два в припеве. Тексты тоже простые. Про то, что любая власть – говно, что жить скучно, что вокруг полно идиотов. Я не говорю ничего нового, у меня нет крутых интересных идей – и плевать. Те, кому не нравится, могут не слушать.
* * *
Звоню в сорок седьмую квартиру. За стеной у кого‑то работает телевизор. Шумит в трубах вода. На зеленой стене нацарапано «Rammstein».
Дверь открывается. Ант – в линялой оранжевой майке с растянутым горлом и красных спортивных трусах. Мы жмем руки. Я, цепляясь за чьи‑то ботинки в прихожей, прохожу в его комнату.
Я еще в школе завидовал Анту: у него была своя комната, в ней он делал все, что хотел, закрывшись изнутри на защелку.
Обстановка в комнате минимальная: деревянная кровать, старый письменный стол, табуретка, «батарея» пустых бутылок у дальней стены, в углу – акустическая гитара. На стенах – коллажи из журнальных фотографий вперемежку с абстрактными рисунками Анта. Знаменитостям пририсованы бороды и усы. Из букв разных шрифтов и размеров составлены странные надписи. На столе – старинная мыльница «Sharp» и стопка компактов. На подоконнике – несколько книг и алоэ в консервной банке.
Глаза у Анта красные – видно, курил траву. Он садится на табуретку, я – на кровать.
– Зачем тебе цветок? – спрашиваю я.
– Ты задаешь этот вопрос каждый раз.
– И каждый раз забываю.
– Если думаешь, что это – эстетская фишка, тонкий пристеб, то ты ошибаешься. Меня подобная ерунда не волнует. А алоэ помогает от насморка – отламываешь кусок и суешь в ноздрю.
– Ясно. А насчет моего предложения ты подумал?
– Подумал. Я не участвую.
– Почему?
– Мне это не надо. Собирать состав, репетировать… Зачем этот попс? Ты что, хочешь внедриться в шоу – бизнес?
– Нет, конечно.
– А зачем тогда?
– Как – зачем? Играть концерты, записываться…
– Ты не врубаешься, Шура. У тебя мозги заклинило после Америки. Там один, бля, шоу – бизнес, там все продаются…
– А что, не в Америке были «Dead Kennedys»? А «Нирвана» твоя не оттуда? Они что – тоже продались?
– Продались. И поэтому всем им пришел сипец. Пойми, для настоящего творчества не нужен шоу – бизнес. Это идет изнутри, как божий дар. Ты не смейся, так оно есть… Я пять лет пишу песни, у меня уже, может, штук сто. Но я их никому не играю – ты знаешь. И не буду играть никогда. И стихи никому не читал и не буду читать. Потому что пишу для себя. Мне важно творчество, а не где‑то там засветиться. Просекаешь?
– Просекаю. Значит…
– Сказал уже – не участвую. «Гражданская оборона» правильно спела когда‑то: «Хватит, уходите прочь, мы играем для себя». Единственная группа в Союзе, которую я уважаю, которая настоящая. А все остальное – говно и подделка. Что панки, что попс. Не вижу я разницы между Киркоровым и группой «Наив», хоть эти и считают себя панками.
В дверь звонят. Ант поднимается и выходит из комнаты. Я встаю, подхожу к столу. На бумажке – кусок текста песни:
Ант возвращается. С ним – коротко стриженый парень в черной джинсовой куртке. На вид ему лет двадцать пять или больше.
– Знакомьтесь. Это – Шура, мой давний друг, а это – Андрей.
Мы жмем руки. Андрей ставит пакет на стол, достает из него бутылку водки и большую пачку чипсов «Русская картошка».
– Дернем?
Я пожимаю плечами. Ант кивает.