В детстве Ли никакой ненависти к отцу не испытывала. Скорее уж она воспринимала его как своего старшего брата, который, как и она сама, всегда старался быть незаметным, причем по той же, что и у нее, причине. Но теперь, оглядываясь назад и вспоминая свое детство, она думала: разве можно просто взять и отвернуться от собственного ребенка? И как-то раз она даже сказала ему с обидой:
– Ты никогда не защищал меня перед мамой! Ни разу не попытался вмешаться!
– Твоя мать была слишком сложным и неуравновешенным человеком, – возразил он.
– Не в этом дело! – сказала она.
– По-моему, у нас с ней все разладилось сразу после того, как ты родилась.
– И не в этом тоже! – сказала она.
Он так ничего и не понял: ведь ей просто хотелось, чтобы он хотя бы теперь попросил у нее прощения. А впрочем, может, и понял, но не счел нужным извиняться. И потом, выпрошенное извинение все равно ничего не стоит.
Однажды утром мать Банни, присев в ногах его бескрайней постели, услышала, как там что-то шуршит, и вытащила на свет божий прозрачную корзиночку из-под двадцати мини-блинчиков с начинкой, купленных в универсаме «Теско»; должно быть, Ли вчера вечером забыла ее выкинуть.
– Господи, это еще что такое?
– У меня появился друг, – сказал Банни.
– А ты знаешь, сколько я трачу сил, пытаясь хоть как-то поддержать твое здоровье? – спросила мать и удалилась в туалет.
Затем, вымыв руки, она вернулась в гостиную и коротко уточнила:
– Кто?
Он промолчал. В кои-то веки рычаг воздействия был в его руках, и ему хотелось этим насладиться. Хотя бы недолго.
– Ну?
– Мы с ней когда-то вместе учились в школе.
– Как ее зовут?
Он был удивлен, до чего сильно мать расстроилась из-за каких-то блинчиков, и опасался, как бы она не пошла к Ли домой и не устроила ей сцену.
– Как часто она сюда приходит?
– Время от времени.
– Каждую неделю?
– Мама, я же сказал, что теперь у меня есть друг. Ну принесла она мне что-то вкусненькое. И что в этом такого? Зачем так расстраиваться?
Мать наказала его: не приходила целых пять дней, а когда пришла, то выяснилось, что в ее отсутствие Ли не только привела весь дом в порядок, но и, так сказать, пометила свою территорию: оставила на сушилке для посуды четыре смятых обертки от шоколадок «Кэдбери» с фруктами и орехами.
* * *
Ли понимала, что ей следовало еще тогда, сразу после колледжа, уехать в Лондон вместе с Эбби, Нишей и Сэмом. Теперь бы она жила в съемной квартире на Харрингей-стрит и ездила на метро по линии Пикадилли в центр, поскольку ее офис находился бы где-нибудь в самом центре Лондона, на Фаррингдон-роуд или на площади Бэнк. А вечером в пятницу угощалась бы в «Крипте» тандури-чикен или «бомбами» из пальмового сахара. Она могла бы выйти замуж за кого-нибудь из этих полулюдей. У нее могли бы родиться дети.
В фейсбуке царило ликование, когда Ли призналась, что ее замужество потерпело полный крах. Пожалуй, подобного ликования она вовсе не ожидала. Впрочем, в подробности она вдаваться не стала. А Ниша тогда сказала ей: «Да приподними ты, наконец, свою задницу и двигай сюда. Ты же там с тоски сдохнешь».
Почему же она сразу не собрала чемодан и не уехала? Неужели она уже тогда успела сдохнуть с тоски? Неужели воспоминания об их дружной четверке, о том, какими они были в школьные годы, успели совсем померкнуть? Или ей показалось, что, как только у нее возникла реальная возможность присоединиться к школьным друзьям, с их былых отношений словно сдернули розовый флер? А может, все дело в Банни? В таком смешном, таком добром, таком благодарном? Впервые в жизни у Ли появился кто-то, кому она была по-настоящему нужна, и она даже представить не могла, что будет сидеть на берегу пруда с лодочками в Алли-Палли или гулять по Шафтсбери-авеню, зная, что бросила Банни на произвол судьбы, по воле которой его мирок сжался практически до размеров одной-единственной комнаты, а она от него теперь на расстоянии четырехсот миль.
* * *
Банни любил, когда она вслух читала ему газету. Он с удовольствием обыгрывал ее в шахматы и с не меньшим удовольствием проигрывал ей в «Монополию». Они вместе смотрели DVD, которые она брала на обменной полке в «Блокбастере». Довольно часто Ли приносила с собой какой-нибудь кекс и, отрезав себе маленький ломтик, спокойно смотрела, как он уничтожает остальное, но никак это не комментировала. Иногда она выходила на задний двор покурить, а когда минут через десять возвращалась, от нее сильно пахло сигаретами, и Банни страстно мечтал, чтобы она сама наклонилась над ним и засунула ему в рот свой пахнущий никотином язык. Но можно ли попросить о чем-то подобном? Хотя бы в качестве простой услуги? Он в этом сомневался, однако мысль о том, что его никогда никто больше не поцелует по-настоящему, терзала его душу, была точно открытая рана.
Однажды вечером, когда они смотрели документальный фильм о Блечли-парке, в дом вошла мать Банни. Она, как обычно, громко поздоровалась и, повесив пальто, прошла в гостиную и сказала, словно это оказалось для нее каким-то приятным сюрпризом:
– Ну вот, наконец мы и встретились. Правда, вряд ли Банни когда-либо называл мне ваше имя.
– Ли, – представилась Ли, но руки не протянула.
Еще пару минут они обе сыпали банальными любезностями, а потом мать Банни сказала:
– Это ведь вы приносите ему печенье и кексы?
– Да, иногда, – согласилась Ли.
– А вы понимаете, что убиваете его этим?
– Но ведь это просто печенье.
– Я уже почти тридцать лет неустанно забочусь о сыне…
– Вам ведь просто не нравится, что я сюда прихожу? – прервала ее Ли. – Ну конечно, вы хотите, чтобы он принадлежал только вам одной.
Мать Банни гордо выпрямила спину.
– Нет, я просто не хочу, чтобы он тратил время на такую, как вы.
Банни понимал, что ему следует вмешаться, но он не привык говорить ни матери, ни Ли, что им следует или не следует делать; и потом, если честно, ему даже льстило то, что они, оказывается, способны из-за него сражаться.
– На такую, как я? – переспросила Ли. – Поясните, пожалуйста, что конкретно вы имеете в виду?
Банни много раз воображал нечто подобное и всегда хотел, чтобы в этом споре победила Ли. Но в данный конкретный момент, когда спор уже разгорелся, его вдруг одолели мысли о том, что мать, возможно, права. Ведь Ли ему не жена, не подружка, не родственница. Что, если она возьмет и завтра же его бросит?
А мать, подойдя к Ли почти вплотную, тихо сказала:
– Ах ты, маленькая сучка. Учти, я знаю твой номер телефона.
На столике возле дивана пять крошечных солдатиков в британской форме окружили сбитый «Мессершмитт», в кабине которого сидел, склонившись над штурвалом, мертвый пилот. Банни возился с моделью этого сражения целых пять недель. Но мать одним взмахом руки смела фигурки со стола и, хлопнув дверью, вышла из дома.
Лето близилось к концу, но вместо обычных злобных ветров и дождей над городом повисла плотная серая облачная пелена; было ни тепло, ни холодно, и казалось, что в воздухе совсем нет кислорода, словно его один раз уже использовали. В конце улицы, где жил Банни, полицейская машина, преследовавшая украденный грузовик, насмерть сбила двоих детей. Их звали Назир Икбал и Джейд Барроуз. Заднюю часть автомобиля занесло на повороте, и он, вылетев на тротуар, пробил кирпичную стену, за которой мальчики играли в крикет. Банни узнал их имена только потому, что теперь их большими белыми буквами то и дело писали прямо на асфальте. Тех полицейских – водителя и его коллегу – постарались потихоньку куда-то увезти, прежде чем родители мальчишек и их соседи успели как следует осознать случившееся. Однако следующую группу полицейских, прибывших на место преступления, встретил град камней и стеклянных бутылок; одну из полицейских машин даже перевернули.
Недели две каждый вечер на их улице вспыхивали беспорядки, и Банни, скрываясь за занавесками, видел синие мигалки полицейских машин, слышал яростные крики и какие-то взрывы, и все это было, с его точки зрения, больше похоже на празднование некой победы, чем на скорбь по поводу некой утраты.
Для себя он решил, что из дома ему пока лучше вообще не выходить. Ему вовсе не хотелось оказаться в центре разъяренной толпы, для которой он стал бы слишком удобной мишенью. Но и потом, когда на улице снова воцарились мир и покой, ему все еще было страшно. Он, правда, все время твердил себе, что нужно непременно собраться с силами и выйти из дома, но при этом прекрасно понимал, что сам себя обманывает.
Однажды – это было в среду – Ли вернулась с работы и увидела, что ее отец сидит за обеденным столом, аккуратно положив ладони на плетеную салфетку, словно на спиритическом сеансе для одного человека. На нем был красный джемпер с V-образной горловиной. Он посмотрел прямо на Ли и сказал:
– Беда у меня.
– Что у тебя? – не поняла Ли.
– С ногой беда, – невнятно пояснил он.
Она сперва решила, что отец пьян, но, подойдя ближе, увидела, что вся левая сторона лица у него как-то странно обвисла. Она попыталась поднять его и помочь ему добраться до дивана, где он мог бы прилечь, но его не держали ноги, так что ей пришлось втащить его обратно на стул. Он не мог даже толком сказать, сколько времени назад с ним это случилось.
«Скорая помощь» приехала через двадцать пять минут, но отец Ли, казалось, был ничуть не обеспокоен серьезностью ситуации. Фельдшер ловко ввел иглу в вену на локтевом сгибе, подсоединил капельницу и прикрепил иглу толстым крестом из белого пластыря. Пока они на бешеной скорости мчались в больницу под непрерывный вой сирены, Ли все думала, как все это кошмарно не соответствует тому стерильному покою, который царит внутри автомобиля.
Когда они наконец оказались в больнице, отец Ли уже почти утратил способность видеть и внятно произносить большую часть слов. В том числе ее имя. Дело в том, сказал ей врач, что он, скорее всего, слишком долго просидел за столом. По всей видимости, значительно больше часа, тогда как медики считают «золотым часом» лишь самый первый час после инсульта, а в последующие часы любые усилия уже могут оказаться напрасными. Ли очень хотелось знать, понимает ли отец, что судьба предлагает ему простой, опрятный и не связанный с особыми осложнениями выход из этого положения? Что, если он уже решил для себя принять этот «дар», надеясь, что Господь не допустит, чтобы он оказался до конца дней своих прикован к постели, страдая недержанием мочи и нуждаясь в том, чтобы его, как младенца, кормили с ложки?
Второй удар случился у него сразу после полуночи.
Ли сидела в «комнате для родственников», освещенной жестким светом больничных ламп, и тупо смотрела на убогую картину, висевшую на стене: море, маяк и рыбачья лодка. Больней всего было ощущение несправедливости, то, как трусость отца в итоге сыграла ему на руку, подарив возможность так никогда и не испытать настоящих страданий.
Домой из больницы она поехала на такси, потому что очень устала, но уснуть не смогла; она все время соскальзывала в сон и тут же просыпалась, как от толчка, совершенно уверенная, что рядом с ней в комнате находится ее мать.
Утром она чувствовала себя настолько отвратительно, что позвонила на работу и сказала, что не придет, а сама направилась прямо к Банни. Вряд ли он до конца понял ее сбивчивые, перемежавшиеся рыданиями объяснения, но он с такой нежностью обнимал ее, что ей вполне этого хватило. Она рассказала ему об утопленных котятах. И о том, как мать называла ее «своей ошибкой» и «великим разочарованием». И о том, как мать делала шарики, обмакивая горошины в жир, и зимой подвешивала их на леске за окном столовой для зябликов, черных синиц и малиновок. А потом она ему рассказала, как быстро у матери развивалась болезнь, как ей, Ли, несколько последних месяцев не разрешали входить к матери в спальню и как, когда мать уже умерла, она все время забывала об этом, потому что в доме у них ничего не переменилось.
– Я ненавижу своего отца, – сказал ей Банни. – Я не видел его целых двадцать лет и понятия не имею, как он выглядит. Но каждый раз, когда по телевизору показывают толпу, я невольно начинаю всматриваться в лица, надеясь его увидеть.
Она сказала, что совсем не может нормально спать, и он предложил ей, если она, конечно, хочет, пока перебраться к нему и устроиться наверху. Ему стоило немалых усилий не показать, как он доволен тем, что она это предложение приняла.
Она устроилась в той комнате, где раньше спал Банни. Сам он уже очень давно наверх не поднимался. В ванной комнате кран с горячей водой заржавел настолько, что его невозможно было повернуть, а на подоконнике в углах выросла зеленая бархатистая плесень. Подоконник был покрыт толстым слоем пыли, и на нем все еще валялись ржавые кусачки для ногтей, мятая, полуразвалившаяся коробка с пластырями и маленькая коричневая баночка диазепама с полинявшей от сырости этикеткой.
В первую ночь Ли выпила теплого молока с виски, чтобы уснуть, но через пару часов была разбужена жутким храпом Банни и долго лежала в полутьме, не шевелясь и прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу. Банни то мучительно всхрапывал, то надолго затихал, и эти периоды тишины становились все длиннее. Ли догадалась: с ним явно что-то не так. Она быстро спустилась вниз и рывком отворила дверь в гостиную. Теперь Банни спал на специальной регулируемой кровати, а не на том желтом диване. Пахло в комнате отвратительно, воздух был спертый, и Ли поспешила раздвинуть шторы и открыть маленькое боковое окно.
Банни лежал на спине, и его кожа как-то неестественно белела в полумраке, а руки двигались так, словно он плыл под водой, изо всех сил стараясь вынырнуть на поверхность. На три, четыре, пять секунд он вдруг совершенно переставал дышать, затем дыхание возобновлялось, но с трудом, словно запустили старый мотор. Может, надо как-то ему помочь? – подумала Ли, когда он снова перестал дышать. Но вскоре он опять задышал. И опять остановился. А потом вдруг проснулся, широко открыл глаза и стал хватать воздух ртом, явно не в силах сделать вдох как следует.
– Банни, это я, Ли, – сказала она и взяла его за руку, – я здесь, с тобой.
Вызвали врача, и он сказал, что виноват тот слой жира, что окутал горло Банни и мешает ему нормально дышать; а также, разумеется, ему мешает тот жир, что у него на груди, да и ослабевшие мускулы попросту не способны приподнимать и поддерживать такой огромный вес. Спать на спине ему ни в коем случае больше нельзя, сказал врач, иначе он может попросту задохнуться. И теперь, видимо, он будет вынужден двадцать четыре часа в сутки находиться в полусидячем положении.
К концу второй недели Ли, вернувшись с работы, обнаружила, что Банни обделался. В то утро никто из социальных работников к нему не пришел, и он просто не смог дольше терпеть. Запах она, разумеется, почувствовала сразу, как только вошла, и уже подумывала, не закрыть ли ей потихоньку дверь и не вернуться ли в отцовский дом, но тут Банни окликнул ее:
– Ли?
И она прошла дальше, в гостиную.
– Извини, мне так неловко, – пробормотал он.
Она налила в пластмассовый тазик горячей воды, прихватила из ванной мыло, мягкие салфетки, рулон туалетной бумаги и полотенце. Затем помогла Банни перевернуться на бок. Кожа на заду и на бедрах у него была воспаленной, покрытой пятнами и большими темно-красными прыщами. Какое-то количество кала попало на простыню, остальное застряло у него между ягодицами, и Ли, чтобы убрать все это, пришлось извести невероятное количество туалетной бумаги, сминая ее в комок и смачивая водой из тазика. Затем она отстегнула углы простыни и синтетической клеенки, подложенной под нее, чтобы защитить матрас, вытащила все это из-под Банни и сухими краями простыни постаралась вытереть его дочиста. Простыню она потом сунула в стиральную машину, а клеенку – в двойной полиэтиленовый пакет.