— Ну, никто не утверждает, что она — ведьма, иначе бы сожгли давно, но то, что знания ее… не всегда чисты, как и действия…
— Вы тоже так считаете? — удивилась я, колкий взгляд в очи.
Ответил взором. Вдруг усмехнулся добро так, нежно.
— На самом деле, то, что и Вы там творили с Хельмутом, сложно назвать… праведным, однако… и ничего греховного, бесовского в том не видел. Я лояльно отношусь к Беате, пока… ее действия на благо человечества, однако… мое слово — отнюдь не Закон. И то, что я смог сделать вчера — не значит, что смогу повторить завтра. Понимаете?
— Мир изменчив, — ухмыляюсь.
— И мир, и мы, и наша… власть.
И наши чувства…
* * *
— Ладно, со мной и Хельмутом всё понятно, но…почему Вы, — пристальный, коварный взгляд Генриху в глаза, — настолько лояльны, что согласились на такую безумную авантюру?
Ухмыльнулся. Шаг ближе — и присел на лаву за стол, как раз напротив меня.
Бессмысленный взгляд около. А затем вдруг уставился мне в лицо. Поджал на мгновение губы.
— Я считаю, что жизнь — это движение. Развитие — это наша цель, духовное, физическое. В то время, как застой — напротив, сродни прегрешению, ведь еще при жизни от того превращаешься в тлен, ненужный, никчемный, бесполезный сор. Даже Господь, сотворив небо и землю, свет и тьму, на достигнутом не остановился, а пошел дальше — создав нечто большее, нечто невероятное.
Да и ваши действия с Хельмутов, если опустить жуткое зрелище, доказывают, что чудо возможно только в пределах самосовершенствования, роста, вариаций, а не замкнутости и ленивого бездействия. Я рад, что услышал Вас и рискнул, рад, что вступился, и что всё произошло так, как выдалось. За что и благодарю вас обоих… от всей души.
* * *
Недолго мы с Хельмутом на Бальге пробыли. Под весом гневных, презрительных взглядов Хорста, едва неделю продержались. Раненные с Фридланда, как и спасенный нами молодой человек, явно пошли на поправку, а потому, по сути, больше незачем нам было здесь задерживаться. Дома свои дела ждут.
Фон-Мендель не решился напрямую спросить, откуда я владею теми знаниями, с которыми ему пришлось столкнуться, откуда слова заумные взяла, и почему речи такие вольнодумные и дерзкие, однако, нет-нет, да постоянно прощупывал почву, обходными путями выуживая правду. Благо, современное (мне) общество научило держать ухо востро и за каждым словом с подобными личностями усердно следить (не считая, конечно, моменты, когда сие творится сгоряча — как тогда, когда выдала я (в тот злополучный день) безумную тираду).
Еще немного — и лошадь, устало таща за собой телегу вместе с нами, вырулила на прямую дорогу…
… к Цинтену. Наш шумный, родимый дом.
Глава 7. Покровитель
(Л и л я)
* * *
Не думала, что так соскучилась по Цинтену. И… по Беате.
И пусть поддержка, забота, советы Хельмута очень грели душу, однако… расслабленной (в меру того, как позволяют обстоятельства) я чувствовала себя только рядом со Знахаркой. С ней я всегда могла открыто говорить, не страшась, что она сочтет меня сумасшедшей. Естественно, всё таким стало не сразу. Однако, сколько бы я не выдавала порций жутких мыслей, предположений или… "рассказов", девушка никогда меня не осуждала, не злилась на меня, не перечила. Единственное, только боялась, что услышит всё это кто-то иной, да обратит уже, в самом жутком свете, против меня самой. Боялась, опекала, но понимала, поддерживала.
И лишь эта поездка, наконец-то, дала ответ почему. Беата в этом мире — такая же как и я: изгой, отброс, иная… Ее талант — спасать людей своими мудрыми знаниями, полученными от своей мачехи, используя дары природы; мой же — блистать знаниями, которые я (кстати, с не особой-то охотой) получила в школе и университете (причем, отнюдь не в плане искусства, что хоть как-то могло бы быть приемлемым для женщины в сим обществе). Так что, в итоге, оба этих наших "дара" были диковинными и вызывали ядреную оскомину у всех окружающих. Увы, но тайно нас считали… ведьмами.
— Представляешь, — смеюсь; обмерла я, руки застыли, перестав тереть одежду в воде. Взгляд на Беату. — Меня Хорст, в какой-то момент, ведьмой обозвал.
Застыла и та, взгляд через плечо мне в глаза. Улыбается.
Еще немного — и бросила простыни, выровнялась, вытерла чело рукавом. Руки в боки. Глубокий вдох.
Шум бурлящей быстрой реки рачительно забивал звук, однако всё же удалось ее расслышать, понять, что говорит.
— Ох, этот Хорст… сколько он крови мне попил в свое время. Ты даже не представляешь, — хохочет. Склонилась вновь над бельем. Силой рывки, переваливая простыни. — Был даже один раз случай. Не поверишь. Как раз этот… Гусь у нас гостил. А у Адель, — присела девушка на траву, взгляд на меня, переведя дух. Широкая улыбка тотчас выплыла на ее уста, — курица заболела. Казалось бы, проблема, да? Голову набок — и в суп. Но нет, наша Повариха ее любила до безумия. Та такие громадные яйца несла, да так часто, что любая птица позавидует. Вот эта женщина ко мне и примчала. Так мол и так, помоги. Не к Хельмуту с таким же идти? Ну, я и решилась. Лапа там была сильно повреждена. Даже уже гноиться начала, причем, мазями уже явно не помочь. Да и толку пытаться? Кто с ней нянькаться днями будет? Вот я и решила ее ампутировать. Дала немного поклевать травы, чтобы одурманить слегка, и принялась за свое дело. И вдруг заходит на кухню Хорст. Видела бы ты его ошарашенные глаза! — не сдержалась я и усмехнулась, представляя себе эту картину. — Бедолага даже креститься стал. Убежал, словно черта встретил. Представляешь, он стал всем утверждать, что я, будучи бесовской дочкой, ведьмой поганой, если по началу, просто над травой колдовала, варя отвары и делая настойки, то теперь, совсем страх потеряла и душу дьяволу продала: у живой курицы лапу пыталась отобрать (то ли отрезать, то ли оторвать), чтобы кинуть в котел и сварить свое жуткое зелье, заговоренное если не на смерть, то явно на какую-то хворь, чтоб потом самой же чудом и вылечить оную, зарабатывая при этом на несчастных бедных. Вот как такое можно придумать? И это-то при том, что и он хорошо знает, что с бедных простолюдинов мы и копейки не берем. Более того, вместе с Хельмутом последнее тратим, чтоб их содержать. За братьев и полубратьев Орден платит, как и за сестер и полусестер; вельможи сами про себя в этом плане могут позаботиться, а вот простолюдины, сироты — сама знаешь, хоть умирай, мало кто отреагирует, да и то, скорее всего, порицательно. А живот от голода у каждого крутит, и за травяные сборы заплати, за корешки, за полотна, и за вино, и за прочее. Как это он еще не заявил, что для него готовилось, — печально смеется. — Такой взрослый человек, и такой выдумщик. С таким воображением, в пору, ему заниматься колдовством, а не меня считать ведьмой. Но…, - голос дрогнул, — с тех пор понеслось. Словно искру бросил в бочку с порохом. Ох, что началось, что началось! Местные разбушевались, бунт подняли, курице «дьявольской», птице той неповинной, голову тотчас отрубили и даже на суп не отдали, в грязь затоптали, а затем и вовсе сожгли. Да и меня чуть на там кострище на тот свет не отправили, без суда и даже оправдательной речи. Хельмут, бедный, распинался изо всех сил, заступался, как мог, успокаивал, едва не клянясь своей душой, что они заблуждаются, приводя доводы, взывая к памяти и рассудку, напоминая, как их же спасала я, и никто тогда во всех моих действиях не видел ничего греховного или дьявольского. То же было и с этой несчастной птицей, а ведь она такое же божье создание, как и мы. Волей Господней, слепые и глухие люди наконец-то вняли словам Родного Лекаря и стали выше над утверждениями приезжего, никому неизвестного, пусть даже («вроде как») с самой Бальги, чужака. Махнули рукой и разошлись, лишь временами теперь на меня косясь и переговариваясь.
А вот… Хорст есть Хорст, не приклонен. Отправился, сбежал с первыми лучами солнца к себе обратно, клятвенно зарекаясь никогда больше не иметь с нами дел, а со мной — находиться даже в одном селении, а не то, что бы помещении. Небось, там и Орден против меня подбивал, своего Покровителя, однако… Всевышний смилостивился и не дал этому дураку затуманить разум благочестивым людям.
Опустила я глаза, чувствую, как смущение краской обдает щеки.
— Что? — заметила Беата. Пытливый взгляд в лицо. — Я чего-то не знаю?
Смеется.
Еще миг — и решаюсь на звук. Но уже при этом нарочно принимаюсь полоскать белье, строя вид непринужденности и занятости.
— Кажись, — невольно закусила я губу. Пунцовею, уже как идиотка. Нелепое движение — попытка вытереть мокрую щеку об свое плечо. — Этого их Покровителя. Может, конечно, ошибаюсь… Но…
— Фон-Мендель, если память мне не изменяет, — улыбается Беата.
Киваю головой. Смелый взгляд ей в глаза. Обмерла.
— Фон-Мендель. Генрих. Он и помог нам, заступился перед Хорстом и дал провести ту операцию.
Кивок — и отворачивается в сторону, дабы больше меня не смущать.
— Хельмут рассказывал. А еще… Анна, — несмело позвала меня девушка, тихо так, с опаской, руки обмерли, а телом подалась немного вперед (отвечаю машинально тем же). — Он, как и я, удивлены, как тебе это удалось. И нам страшно… Я же тебе не просто так рассказала, какой след в моей жизни оставил этот бальгиец, Лекарь. Ты ничего там лишнего не наговорила, не сделала? Не придут по тебя однажды ночью… с вилами и факелами?
Усмехаюсь.
— Не думаю, — отстранилась я назад, выровнялась. — Он другой, не такой ограниченный, как многие здесь. Хотя… почему многие? Почти все. Ты и Хельмут — приятные исключения.
— Анна, — болезненно поморщилась Беата, нахмурила брови, — кем бы ты не являлась в прошлом, и откуда бы не прибыла, не будь столь самоуверенной и смелой. Перемен все боятся, и даже я. Твои речи, иногда, — верная угроза существующей власти. А это никто и никогда не потерпит, даже если с виду будет улыбаться и потакать невинным и безобидным просьбам.
— То, что мы там творили с Хельмутом, — не невинное.
— Вот именно, — резво. — Вот именно. И этого стоит бояться. Твой Генрих может и добропорядочный человек, но он не один там, или, вообще, может быть не тем, кем кажется.
— Хельмут иного мнения, — несмело пытаюсь оправдаться; нервно сглотнула слюну.
— Хельмут многого не знает, и временами излишне доверчив… как и ты.
(похолодело у меня всё внутри)
— Ты же не хочешь сказать, что Хорст… прав?
Ухмыльнулась. Немного помедлила, но все же выдала:
— Увы, Анна. Увы. Если бы это было правдой, я смогла бы нас защитить, а так только приходиться упрашивать быть осторожными. Но если я — не зло, не значит же, что его не существует, и что оно не рядом.
— Но… Wer die Dornen fürchtet, kommt nicht in den Busch[12]? Твои же слова?
Хмыкнула, улыбнулась та. Закачала головой в негодовании.
— Неужто… этот твой Генрих стоит всего этого риска?
Смеюсь. Лживо качаю отрицательно головой.
— Я этого не говорила.
— А по глазам видно, ох как видно…
— Чушь, — рассмеялась я.
Живо прячу глаза, принимаясь за работу, пристальный, занятой взор себе на руки.
Немного помолчав (и плюхнув, перевернув несколько раз белье на доске), Беата продолжает:
— Нет, я, конечно, рада, что ты им восхищена, — взгляды наши невольно встретились. — Как я когда-то Хельмутом, когда мы только встретились, однако… будь осторожней. Ни к чему доброму это не приводит. Тем более, монах — не слишком разумный выбор…. даже для таких юродивых, как мы.
Прожевав эмоции, я несмело:
— Но он же, прежде всего, — рыцарь, — едва слышно шепчу, отчего девушке, вероятнее всего, приходится читать по губам.
Молча, качает отрицательно головой, опускает виновато на мгновение взгляд.
(выжидаю)
— Он прежде всего — монах. Обет целомудрия, Анна. Как души, так и тела. Ни семей, ни богатств, ни пороков… Даже дворяне, вельможи, вступая в Орден, отказываются от всего, оставляя при себе лишь имя.
Немного помолчав, невольно скривилась я, поджала губы.
Натяжная, притворная улыбка.
— Вот и хорошо, нечего теперь бояться.
Печально ухмыльнулась подруга моя, скривилась.
— Мне жаль, — шепчет.
— А мне нет, — лгу, болезненно усмехаясь.
Опускаем обе очи. Молча, нервически, взволнованно исполняем свою работу, потопая в нахлынувших тяжелых, горьких мыслях.
Чертова жизнь.
Кого бы я не повстречала в своей жизни, на кого бы глаз не положила, кто бы сердцу не приглянулся — то обязательно он будет чей-то, кем-то занят. Обязательно будет запрет… Вот только с Церковью я еще не тягалась. Словно бес, за душу… праведника.
Столько вечеров за разговорами провели вместе. В его кабинете, в трапезной, на улице, во дворе, когда невзначай встречались — улыбки, странные взгляды, непонятные ощущения. Как не разлей вода. И это с учетом, что я до сих пор глубоко в душе схожу с ума по своему Гоше. Я как и прежде люблю своего Шалевского, однако… этот Генрих, он… он — как символ: чего-то доброго, настоящего, символ надежды на то, что я, всё-таки, смогу ужиться с этим новым, шальным миром.
Символ…
Однако, почему же на душе так тоскливо и болезненно от мысли, что этим символом сей Фон-Мендель так и останется?
Честно, еще не знаю.
Возможно, потому, что устала задавать себе одни и те же вопросы: предал ли меня Гоша? существует ли еще мой Шалевский в этой вселенной, параллельно со мной? встречу ли я когда-нибудь Его еще? Аль… лишена сего счастья уже навсегда… за все свои прегрешения.
И, если это — прошлое, вернусь ли я когда-нибудь в свое настоящее?
И, более того, хочу ли я туда… возвратиться?
Я так долго его ждала. Я так долго искала своего Георгия, навыдумывав о нем всё, что только возможно. Он стал идеален. Он стал идолом.
А вот когда повстречала — сразу же получила пощечину, нож в сердце. Так что вопрос:… стоит ли всё это моих усилий и верований? Стоить ли борьбы? Или же… история окажется замкнутым кругом, где единственная переменная — это мой герой?
А Генрих…
С ним, в какой-то момент, мне показалось, что Господь освободил меня из темницы… неверных, запретных выборов. Что Бог дал шанс… вновь кого-то полюбить, но настоящего, познав истинную душу избранника, полюбить кого-то достойного и… без всяких опасений и табу.
В какой-то… момент.
А теперь Беата… говорит, что табу есть, что есть супротивник, и он — никто иной, как сама Церковь. Бог. Если выбрать Генриха — то уже стоит зачинать бой за любовь этого мужчины… с самим Всевышним? Разве может быть что-то более ироничное? Саркастически издевательское?
По-моему, я — проклята. И уже даже не знаю кем.
Ярцев-Ярцев… ты, по ходу, — не самое великое зло, с которым я столкнулась и еще столкнусь. Куда масштабнее — я сама…
Взгляд на девушку.
А Беата? Разве ее судьба лучше? Встретила достойного, но тоже не может быть рядом, открыто и счастливо. А всё почему? Что между ними? Молва, народ, чужое мнение и слухи. Только вина — не разлучничество, не обман, и даже не обольщение или разврат. Нет. Только домыслы… и искреннее желание помочь остальным в меру своих возможностей и знаний.
Неужто, даже будучи полной противоположностью мне в своих поступках, все равно не видать счастья заблудшей душе?
Тогда вопрос… существует ли оно, вообще, это счастье, на самом деле? Стоит ли его ждать, искать, наедятся? Или закрыть уши, зажмурить веки, залепить рот, и жить как они — отбывая свой срок, покоряясь вымышленной безысходности?
— Хельмут говорил, — внезапно отозвалась Беата, — что вы во Фридланде посещали кирху Святого Георгия. Правда, она изумительная? — добрый, нежный, зачарованный взгляд на меня, а перед глазами уже, судя по всему, совершенно иные картины. Сводчатый потолок, усеянный звездами, иконы, очи которых горят живым огнем, колокольня… неведомой высоты, ведущая в самое небо.
Улыбаюсь ее ребяческой завороженности.
— Да, действительно, необычайное место, — несмело шепчу. А в голове начинают господствовать странные мысли, волнующие воспоминания.
Нахмурилась я невольно, вновь застыла в напряжении, бросив работу. Попытки правильно подобрать слова. Тотчас отреагировала на меня девушка, обмерла, изучая мое лицо.