А ведь в России были лица, которые со своей стороны претендовали на роль «семьи императора». Родственники его официальной фаворитки. Поначалу Петр сделал Воронцовым щедрые дары. Благодаря супруге канцлера – двоюродной сестре покойной государыни – он именовал их родственниками императрицы, то есть подчеркивал близость к августейшей фамилии. Отец фаворитки, Роман Илларионович, получил графский титул. Воронцовы заметно потеснили Шуваловых и готовились после брака Елизаветы Романовны навсегда утвердить за собой первенствующее место.
Петр поначалу поощрял эти надежды. Во время первого же приезда Дашковой ко двору 30 декабря 1761 г. он сообщил ей, что намерен сделать ее сестру императрицей. «Когда я вошла в гостиную, – вспоминала княгиня, – Петр III сказал мне нечто, что относилось к моей сестре и было так нелепо, что мне не хочется повторять его слова. Я притворилась, что не поняла их».
Однако государь был слишком ветрен и влюбчив, чтобы долго наделять одну Елизавету Романовну своим вниманием, когда все женщины двора были к его услугам. Он не отказывался от женитьбы, но считал себя вправе повеселиться на стороне. «Император еще более умножил знаки внимания к девице Воронцовой, – доносил 11 января Бретейль. – Он назначил ее старшей фрейлиной, у нее собственные апартаменты во дворце, и она пользуется всевозможными отличиями… Императрица оказалась в прежестоком положении и подвергается ничуть не скрываемому дурному обращению. Она с превеликим трудом переносит таковое отношение к ней императора и надменность девицы Воронцовой».
Последняя уже примеряла корону, как вдруг… «Порыв ревности девицы Воронцовой за ужином у великого канцлера, – сообщал 15 февраля Бретейль, – послужил причиной для ссоры ее с государем в присутствии многочисленных особ и самой императрицы. Желчность упреков сей девицы вкупе с выпитым вином настолько рассердили императора, что он в два часа ночи велел препроводить ее в дом отца. Пока исполняли сей приказ, к нему опять возвратилась вся нежность его чувствований, и в пять часов все было уже снова спокойно. Однако четыре дня назад случилась еще более жаркая сцена при таких выражениях с обеих сторон, каковые и на наших рынках редко услышишь. Досада императора не проходит, равно как и знаки его внимания к девице Шаликовой, тоже придворной фрейлине. Ей семнадцать лет, она довольно хороша собой, но, к сожалению, горбатенькая».
Минутную неверность императора еще можно было перенести. Но каждая новая пассия метила в фаворитки и всячески подчеркивала оказанное ей внимание. Щербатов нарисовал характерную сценку. «Княгиня Елена Степановна Куракина была привождена к нему (Петру III. – О.Е.) на ночь Львом Александровичем Нарышкиным, и… бесстыдство ее было таково, что, когда по ночевании он ее отвозил домой поутру рано и хотел, для сохранения чести ее, и более чтобы не учинилось известно сие графине Елизавете Романовне, закрывши гардины ехать, она, напротив того, открывая гардины, хотела всем показать, что она с государем ночь провела».
Ни по уму, ни по характеру, ни по железной воле «Романовна» не годилась в русские графини Помпадур. Какой бы «трактирной служанкой» она ни выглядела в глазах Бретейля, эта простая, грубая женщина любила Петра III, а он всегда возвращался именно к ней. У ссоры, которую нарисовал французский дипломат, было продолжение. Его описала наша героиня, хотя и назвала другое место ужина: «Император ужинал у графа Шереметева; тут Елисавета Воронцова приревновала не знаю к кому и приехала домой в великой ссоре. На другой день после обеда, часу в пятом, она прислала ко мне письмо… что она имеет величайшую нужду говорить со мной… Я пошла к ней и нашла ее в великих слезах; увидя меня, долго говорить не могла; я села возле ее постели, зачала спросить, чем больна; она, взяв руки мои, целовала, жала и обмывала слезами. Я спросила, об чем она столь горюет? …Она посвободнее стала от слез и начала меня просить, чтоб я пошла бы к императору и просила бы… чтоб он ее отпустил к отцу жить, что она более не хочет во дворце оставаться… понеже все бездельники, а одна я, на ком она полагает свое упование».
Екатерина передала просьбу, но Мельгунов и Нарышкин устроили поссорившимся любовникам примирение. Петр был весьма раздосадован на фаворитку и, чтобы поддеть жену, рассказал ей, как «Романовна» отказывалась надеть ее портрет, «когда он ее пожаловал камер-фрейлиною, и хотела иметь его портрет». «Он думал, что осержусь, – передавала Екатерина, – но, когда увидел, что я тому смеюсь, тогда вышел вон из комнаты».
Такие сцены, конечно, не прибавляли спокойствия дворцовой жизни. И не укрепляли положения клана Воронцовых. В любую минуту фаворитка из-за своей необузданной ревности могла потерять благоволение государя. Видимо, родные объяснили девице, что в надежде на будущее полезнее смириться с мимолетными изменами императора. Судя по поведению «Романовны» в летних резиденциях, куда Петр уезжал в окружении целого букета красавиц, она научилась сдерживаться и даже стала чем-то вроде предводительницы этого летучего отряда. Первой, но не единственной из любовниц.
Тем временем у родных дела складывались совсем не так хорошо, как мечталось. Да, Петр давал Воронцовым ответственные поручения. Так, Роман Илларионович возглавил комиссию по составлению нового Уложения, но неизменно встречал здравые возражения императора при попытке внести в проект пункты о монополии дворянства на владение землей и содержание промышленных предприятий. Брат фаворитки Александр Романович был назначен полномочным министром в Лондон. По дороге молодой камергер должен был заехать в Пруссию, и царь писал Фридриху II: «Он умен и полон усердия и доброй воли, и я думаю, что он сделает все, чтобы хорошо исполнить мои приказания». Вот ключевые слова. Петр хотел приказывать, а не советоваться.
Хитрец-канцлер вернулся ко двору только 8 января, после того как «был при смерти от одышки вместе с сильной горячкой». Когда переход власти в руки Петра совершился без ожидавшихся эксцессов, в болезни Михаила Илларионовича наступил «спасительный перелом». Однако тут ему предстояло узнать о курьере, которого император отправил в Берлин еще 25 декабря, едва Елизавета испустила дух. Старый дипломат был потрясен, он попытался отговорить Петра от немедленного мира с Пруссией, но, видимо, с самого начала не уповал на успех. «Сегодня хозяин – император, – сказал он Бретейлю 11 января, – мне неизвестны его затаенные взгляды и намерения… Поверьте, если я сохраню мой пост, то сделаю все для блага наших дружеских отношений».
Слова, слова… Воронцов, как никто другой, понимал катастрофичность царского шага для международного авторитета России. Но желание не потерять должность заставило его смириться. Щербатов в насмешку писал, что «тихой обычай» не позволял Михаилу Илларионовичу «оказывать разум». Именно эта «тихость» характера и помогла канцлеру остаться на плаву. Однако в связи с пропрусскими шагами императора он попал в очень сложное положение.
20 мая вместо Конференции при высочайшем дворе был создан Совет, первое заседание которого состоялось через четыре дня. Его членами стали оба голштинских принца, дяди императора, Миних, старик Трубецкой (тот самый, кого Дашкова застала затянутым в военную форму), канцлер Воронцов, генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа, князь Волконский, Мельгунов и Волков.
Любопытно, что в состав Совета не вошли ни Глебов, ни Иван Шувалов. Последний сосредоточил в своих руках управление сухопутным, морским и артиллерийским шляхетскими корпусами, одновременно оставаясь куратором Московского университета, – то есть исполнял роль министра просвещения. Однако он претендовал на большее со своим проектом «Фундаментальных законов» и идеей присоединения Восточной Пруссии.
В какой-то момент Воронцовы и Шуваловы попытались снова объединиться, чтобы удержать ускользающее влияние. Когда Екатерина посещала фаворитку мужа, та проболталась: «В другой комнате сестра моя, Анна Михайловна Строганова (урожденная Воронцова. – О.Е.), сидит с Иваном Ивановичем Шуваловым». «Значит, она им доставила свидание в то время, как беседовала со мной», – заключила императрица. Это случилось всего через несколько дней после смерти Елизаветы. Два важнейших клана еще не знали, как пойдут дела, и пытались нащупать почву для сближения. Дочь канцлера, долгое время остававшаяся любовницей Никиты Панина, а до этого близкая с Михаилом Дашковым, мужем двоюродной сестры, легко могла послужить посредницей.
Однако время и для Шуваловых, и для Воронцовых было упущено. Наблюдатели отмечали, что в окружении Петра все большее место занимают люди пустые и не сведущие в делах. Император тяготился теми, кому был обязан. Новые друзья буквально закружили его в вихре развлечений, оторвав от работы и заслонив собой тех вельмож, кто на первых порах подстраховывал шаги молодого монарха. «Доброму императору не хватало умных и верных советников, – рассуждал Шумахер, – а если и было сколько-нибудь таких, что желали добра ему и стране и имели достаточно мужества, чтобы ясно объявить ему последствия его непродуманных действий, то их советы выслушивались редко и еще реже им следовали, если это не совпадало с настроениями императора. Его всегда окружали молодые, легкомысленные и неопытные люди, равнодушные к судьбе страны… Честь их государя была им совершенно безразлична, но их советам, никогда не противоречащим его склонностям, император всегда оказывал предпочтение перед мнением заслуженных и порядочных людей».
Одним из таких безголовых приятелей был шталмейстер Нарышкин, чьи слова Екатерина привела как бы в насмешку над мужем: «Это царство безумия, все наше время уходит на еду, питье и на то, чтобы творить сумасбродства».
Уже после переворота Кейт доносил: «К сожалению, отвращение его (Петра. – О.Е.) от дел вследствие дурного влияния недостойных фаворитов привело к всеобщему расстройству. Ошибочно почитая себя любимым всей нацией за совершенные им при восшествии на престол великие благодеяния, впал он в пагубные для него беспечность и нерадение… Непрестанный вихрь и суета вкупе с лестью низменных куртизанов до некоторой степени повредили его рассудок».
Совет или сенат
Как же согласовать множество вышедших законодательных актов с «непрестанным вихрем» развлечений, в который был погружен Петр, по уверениям даже самых доброжелательных к нему лиц? За два дня до переворота – 26 июня – государь подписал 14 указов, весьма разных по содержанию, отмечает Мыльников. Его «стремительная законодательная деятельность… оборвалась буквально на полуслове – ни о каком ее спаде говорить нет оснований». Действительно, количество появлявшихся ежемесячно указов стабильно. Но не их качество. После февральского «залпа» тремя важнейшими актами правительство занималось в основном частными вопросами, откликаясь на повседневные запросы. О направлении дополнительных рабочих в Адмиралтейство, о кладбищах Немецкой слободы в Москве, о запрете строить деревянные дома в центре Петербурга. То есть тем, что во времена министерств назовут «трясянкой», или «вермишелью».
Таких дел исключительно много при каждом государе, но они далеко не всегда оформляются указами – их категория ниже. Иногда было бы достаточно распоряжения, записанного в журнал. Зачем же понадобилось повышать делопроизводственный статус подобных решений?
Как мы уже говорили, Совет получил право публиковать от имени Петра III указы по второстепенным вопросам. Так и набрались многочисленные «законодательные акты» о праздно шатающихся солдатских жонках и ремонтных работах по Московскому тракту. Раньше этим занялся бы Сенат. Но с 1 июня ему было запрещено обнародовать указы без утверждения государя. Первый шаг вел к сосредоточению власти в узком кругу приближенных императора. Второй был наступлением на права высшего государственного учреждения.
В Совете главную роль быстро стал играть Волков – на-иболее одаренный и расторопный из чиновников этого органа. По удачному выражению Миниха, Волков «водил рукой и был ушами государя»: «то, с чем соглашался Волков, и составляло образ правления при императоре Петре III». Екатерина писала об этом человеке: «Про него тогда думали, что главу имеет необыкновенную, но оказалось после, что хотя был быстр и красноречив, но ветрен до крайности, и понеже писал хорошо, то более писывал, а мало действовал, а любил пить и веселиться». Но именно такой характер более всего подходил к нравам императора – золотое перо и удалой собутыльник. Волков сумел потеснить Глебова, слишком плотно связанного с Шуваловыми.
Запрещение Сенату самостоятельно издавать указы было серьезным ударом по положению генерал-прокурора. В то же время Совет, где всем заправлял Волков, получил от Петра возможность бесконтрольно пользоваться его именем.
Фридрих Великий. Художник А. Песне
Такой шаг был небесполезен ввиду чаемого отъезда императора на театр военных действий с Данией. Но прежде, например, при Петре I, в подобных случаях правление сосредоточивалось в руках Сената. Перенося тяжесть решения дел на Совет, Петр показывал, что не доверяет почтенным сановникам. Отсюда проистекли обиды, и в конце концов высший государственный орган поддержал Екатерину.
Оттеснение от реальной власти двух виднейших кланов и – шире – отказ от опоры на Сенат имели самые пагубные последствия для Петра. Пока он подписывал проекты, выработанные опытными советниками, его популярности ничто не грозило. Как верно заметил А.Б. Каменский: «Важнейшие реформы Петра III были, по сути, лишь реализацией задуманного и разработанного до него». Стоило императору сойти с проторенной дороги – и государственная телега забуксовала. Еще 1 февраля Бретейль признавал, что новые законы «прибавляют мудрости внутренней администрации и имеют целью поднять престиж этого государя, представить его в ином свете по сравнению с тем, как на него привыкли смотреть». Однако уже вскоре эти усилия пошли прахом.
«Найдите денег, где хотите»
Одной из важных причин переворота была финансовая. Хотя ее обычно забывают указать в списке претензий населения к новому монарху. Куда более броские – измена православию, мир с врагом, оскорбление бранной славы России – затмевают скучный меркантильный интерес. Но как-никак жалованье хотел получать каждый чиновник и офицер, а любая торговка на рынке желала, чтобы ей платили полновесной монетой.
В момент смерти Елизаветы Петровны финансы страны находились в плачевном положении. Казна была опустошена войной, займы потрачены. Армии не плачено более чем за полгода. В записке «О собственном царствовании» Екатерина вспоминала: «Блаженной памяти государыня… во время Семилетней войны искала занять два миллиона рублей в Голландии, но охотников на тот заем не явилось, следовательно, кредита или доверия к России не существовало».
Если стабильно царствовавшей 20 лет монархине не одолжили денег, то ее племянник, едва взошедший на престол и начавший с разрыва международных обязательств, тем более не вызывал доверия. Займов не предвиделось. Однако был иной способ. Заехав однажды в Петропавловскую крепость, император осмотрел Монетный двор и, увидев чеканку новых рублей, воскликнул: «Эта фабрика мне нравится более многих других. Если б она прежде принадлежала мне, то я умел бы ею воспользоваться».
На первых порах кое-какие средства у государя все-таки были благодаря нежданному «наследству» тетки. В последние годы у Елизаветы развились странные склонности: она копила и припрятывала драгоценности, золото, серебряные рубли. После ее смерти в кабинете нашли 600 пудов серебра, 67 пудов золота, 1,5 млн империалов и на 2 млн неотчеканенной монеты, всего денег – от 3 до 4 млн. Таким образом, замечает Е.В. Анисимов, в кабинете императрицы воюющей уже пять лет державы лежали средства годового бюджета. Но она считала их как бы не государственными, а своими собственными.
Екатерина по этому поводу писала: «В конце своей жизни императрица Елисавета скопила, сколько могла, и держала свои деньги при себе, не употребляя их ни на какие нужды империи; последняя нуждалась во всем, почти никому не платили. Петр III поступал приблизительно так же. Когда у них просили на нужды государства, они гневались, отвечая: “Найдите денег, где хотите, а отложенные – наши”. Он, как и его тетка, отделяли свой личный интерес от интереса империи». Между тем «армия была в Пруссии, и платы не хватало уже восемь месяцев; цена хлеба в Петербурге поднялась вдвойне против обычной стоимости».