В поезде они со Славой отпаивали себя кефиром, крепким чаем и даже не пытались заигрывать с проводницами, предаваясь неторопливым разговорам, сну и ощущая некое объединяющее их родство, которое возникает от совместно пережитого.
Дзугов был похож на Сашкиного двоюродного брата (и тоже ведь Слава!) – такой же уверенный в себе, нравящийся женщинам, ненавязчиво внимательный и корректный. Он совсем не вписывался в типаж комсомольского функционера. К концу поездки Сашка наконец догадался, отчего: у Славы напрочь отсутствовал карьеристский дух, без которого комсомольский лидер был просто немыслим. А отсутствовал он по причине семейного воспитания (единственный сынок в генеральской семье, все получал само собой, без напряжения и усилий), фамильной влиятельности и внешности. Он легко и не особо утруждаясь учился, без медали, но с вполне приличным аттестатом закончил школу, а затем с неплохим средним баллом и институт. Не слишком перебирая, дружил, отчего среди его знакомых были и уголовники, выросшие из друзей по двору, и дипломаты, названивающие ему из жарких африканских стран.
Он охотно позволял в себя влюбляться всем желающим (а таких было немало), не ощущая себя обязанным ни до, ни после каких бы ни было отношений, поэтому уже пару раз был ненадолго женат, уступив натиску наиболее настойчивых поклонниц, правда, без всяких штампов в паспорте. Ушедшие женщины отзывались о нем нелицеприятно, обвиняя в мужском бессилии. Но те, кто еще не утратил надежду на законный брак, были убеждены, что это низкая не более чем недостойная месть…
Сам же Славка признался, что за прожитые четверть века он так ни разу и не влюблялся по-настоящему. Если вдруг и мелькала на горизонте взволновавшая его девушка, то, как правило, крутившиеся подле поклонницы перекрывали все пути сближения.
– Я слабый человек, – признавался он. – Я все время плыву по течению. В школе мама возглавляла родительский комитет, двоек мне не ставили, даже когда уроки совсем не учил и заслуживал. В институте декан хорошо знал моего отца, а принципиальные преподаватели не попадались. В крайкоме, сам понимаешь, главное исправно функционировать, что особых усилий и напряжения серого вещества не требует. От меня ничего не требуется, кроме как просто держаться на плаву. Держаться я научился, а вот смогу ли самостоятельно плыть?..
– Что тебя заботит? – успокаивал Сашка, который от этого признания ощущал свое старшинство еще больше. – У тебя все расписано: станешь заведующим отделом, потом каким-нибудь секретарем, наконец первым… А дальше партийная карьера…
– Я понимаю, – морщился Вячеслав, то ли с похмелья, то ли от этих слов. – Но это меня и не радует…
– А чего ты хочешь?
– Влюбиться… Так, чтобы на коленях перед ней ползать…
– Ну, Славик… – Сашка даже растерялся от такого признания. – Влюбиться, согласен, стоит… А ползать зачем?
– Чтобы не ушла…
И на этот раз Сашка не нашелся, что сказать…
Прощаясь, договорились, что будут встречаться не только по делам.
– В вашей редакции у меня теперь два друга, – сказал Славка, – Витя Красавин и ты. Надо бы как-нибудь втроем посидеть…
– Надо, – согласился Сашка и предложил не затягивать с осуществлением намеченного.
Но то, что казалось легко осуществимым под ритмичный перестук вагонных колес, вдали от каждодневной суеты, на деле все откладывалось и откладывалось.
Сначала Сашке надо было отписаться за командировку, наверстать упущенное в отделе (хотя Смолин и старался, но явно опыта ему не хватало), разделаться с накопившимися долгами по авторским материалам. В конце недели Славка позвонил и предложил посидеть втроем в кафе в выходные, но в пятницу Сашка отпросился у Заворотнего пораньше (за две недели соскучился по жене и дочке) и сразу после обеда уехал в Черкесск.
Думал, эти дни проведут втроем, наслаждаясь самым приятным обществом любящих и любимых людей, но не получилось: Леша Ставинский в субботу пригласил на премьеру дискотеки, а бывший условный начальник Адам попросил «не в службу, а в дружбу» встретиться с членами литобъединения, пожелавшими обсудить свои новые творения.
Так один выходной и пролетел: сначала на литобъединении, которое активно помогал вести Ставинский, хвалили и ругали друг друга за удачно и неудачно найденные сюжеты и стихотворные строки, а потом все вместе пошли на дискотеку, чтобы после феерического и весьма оригинального действа, сочетающего текст (Сашке не стыдно было за свой сценарий), игру доморощенных актеров и современные музыкальные композиции, в маленькой комнатке на задворках клуба, попивая вино, обсудить премьеру, азартно поспорить о вкусах и наконец, когда уже никто никого не слышит, прокричать собственные стихи…
Из-за субботы и воскресенье прошло не так, как ожидалось. Елена молчала, демонстрируя обиду, и только к вечеру ему удалось добиться прощения, которое окончательно закрепилось уже глубокой ночью после страстных ласк и признаний в любви…
…В понедельник, уже в Ставрополе, он решил узнать о судьбе своей рукописи, сданной для публикации в альманахе. Нежный женский голосок на другом конце провода попросил подождать «одну минуточку», но эта минуточка затянулась на добрых пять, наконец уже другой, менее учтивый мужской голос сообщил, что в ближайшее время ему будет дан письменный ответ. Он не стал уточнять, уже догадываясь, какой именно, и попросил прислать письмо на редакцию.
Письмо пришло к концу недели, и в нем, совсем коротком, начинающемся словами «к сожалению» (сам с этой фразы обычно начинал ответ юным стихотворцам и престарелым графоманам, которые постоянно слали свои сочинения в газету) и подписанном главным редактором альманаха, сообщалось, что повесть не может быть опубликована по причине «не подходящей тематики и неверного отображения советской действительности»…
«Неверное отображение» его очень обидело. Он разыскал номера телефонов и позвонил руководителям семинара, рекомендовавшим повесть к публикации, двум известным и авторитетным в крае прозаикам. Оба высказали удивление таким ответом и пообещали поговорить с главным редактором, а если необходимо, написать положительные рецензии.
Переложив эту заботу на плечи других, он с азартом взялся за работу, завалил Кантарова подготовленными для публикации письмами, сдал свой очерк о поездке, который тут же вышел и был отмечен как лучший. Неделя пролетела незаметно.
На этот раз он замечательно провел выходные в семейном кругу.
И Елена была ласкова и нежна, и Светка не болела и не огорчала.
Следующая рабочая неделя началась с небольшой стычки с Кантаровым по поводу заметки Смолина. На этот раз Жовнер отступать не хотел, и Кантаров это понял – упираться не стал и заметку в газету поставил.
За текущими делами Сашка почти забыл о повести, но писатели оказались людьми обязательными и до конца недели позвонили оба, правда, с одинаковым сообщением, что редактор почему-то уперся и они никоим образом повлиять на него не могут, а рекомендация совещания, увы, не является обязательной для исполнения…
Жовнер огорчился от такого необъяснимого разночтения его повести уважаемыми писателями и каким-то редактором, хотел сначала сам сходить к нему, но, перечитав ответ еще раз, понял, что это ничего не даст, и от такой безысходности вдруг начал писать роман.
Теперь день у него делился на две неравные части. Первая, маленькая, выпадала на утро, до того как редакция заполнялась сотрудниками (он приходил на час-полтора раньше), и на обеденный перерыв (перекусывал бутербродами или пирожками), когда он писал роман, и остальная, большая, занимавшая все остальное время и заполненная всякими, менее приятными событиями.
Пока отписывался и приходил в себя после командировки, редакционные интриги его не задевали. Но потом, хотя и старался этого избегать, он все же столкнулся с Кантаровым. К материалам самого Жовнера тот относился лояльно. А вот к тому, что писал его сотрудник, был беспощаден и, как считал Сашка, часто несправедлив. В конце месяца он демонстративно вернул Сашке все письма, подготовленные Смолиным, с едким замечанием, что в обязанности заведующего отделом входит не только написание собственных материалов, но и работа с корреспондентами.
Он официально, через Олечку, попросил Сашку зайти к нему, изрекал все это тоном прокурора, уверенного в своей правоте, излагающего истину если не преступнику, то уж, несомненно, его подельнику. Все это время дверь в кабинет была открыта, и на его зычный голос не преминули заглянуть любопытствующие – в первую очередь улыбающаяся Селиверстова и не сумевшая скрыть удивления Марина, чей кабинет находился рядом.
Жовнер молча выслушал обличительную тираду и, ни слова не говоря, вышел. Вернувшись к себе, стал просматривать письма.
Кантаров, не удовлетворенный такой реакцией, пошел по редакции и, наконец, вылил не растраченное раздражение в кабинете Кости Гаузова, хоть и не талантливого, но работящего хроникера, исправно освещающего все спортивные события. Тот пытался защищаться, что еще больше распалило ответственного секретаря, и он зашел к Березину, там наговорил кучу гадостей.
Его голос раздражал и отвлекал, и Сашка, демонстративно захлопнув дверь, стал просматривать подготовленные Смолиным письма, не нашел ничего, что явно бросалось бы в глаза и требовало редактирования, разве что несколько лишних слов. Подбодрил сжавшегося за своим столом сотрудника, заметив, что не понимает, почему Кантаров вернул подборку, и пошел к редактору.
Заворотнего на месте не было. Олечка интригующе молчала, не сообщая, где он может быть, и только намекнула, что, вероятнее всего, того уже до конца дня не будет. Жовнер зашел к заместителю редактора Кузьменко.
Он был самой незаметной в редакции фигурой, редко выходил из своего кабинета, а основной его обязанностью была вычитка газетных полос, и единственные, кому он регулярно устраивал разносы, были корректоры, потому что Женя Кузьменко всегда находил если не орфографические, то синтаксические ошибки. Его грамотность, эрудированность и хороший литературный вкус были теми самыми китами, на которых держался его авторитет. Первое время Сашка задумывался, почему, являясь вторым человеком в редакции по должности, Кузьменко практически остается постоянной «свежей головой» и никак не влияет на рабочий процесс. Потом понял, правда, не без подсказки Красавина, что именно это поведение отстраненного советчика в конфликтах и миролюбивая позиция по отношению и к правым, и к виноватым на заседаниях редколлегии, когда он предлагает тот или иной компромисс конфликтующим сторонам, и позволяют Кузьменко слыть человеком пусть и не очень заметным на своем месте, но необходимым в редакции. К его оценкам прислушивался в свое время Белоглазов, который, собственно, и поставил его заместителем (прежде Кузьменко заведовал отделом писем) и, насколько было известно, поддерживал со своего нового, влиятельного места. Зная это, Заворотный последнее время тоже не торопился высказывать свою точку зрения, предоставляя право первым высказаться заму…
Кабинетик у зама – маленький, заваленный книгами. Они стопками высились на двух свободных стульях, на подоконнике и даже на полу возле батареи, не говоря уж о заполненном до предела небольшом книжном шкафу. Это были его личные книги. Преобладали справочники и новинки, которые регулярно появлялись и после прочтения всеми желающими исчезали в большой серой плечевой сумке, с которой Кузьменко не расставался. Чаще всего сотрудники редакции в выходные дни натыкались на него в букинистическом отделе Дома книги, где у Евгения были свои, скрытые от посторонних отношения с продавцами.
Еще одна его страсть тоже не была ни для кого тайной: в кабинете на отдельном маленьком столике рядом с окном всегда стояла шахматная доска с незавершенной партией или же с очередным этюдом из журнала «Наука и жизнь», каждый номер которого тот прочитывал от корки до корки. Партия, как правило, доигрывалась в обеденный перерыв или же после работы, а над этюдами Кузьменко позволял себе размышлять в рабочее время, и, хотя об этом все знали, замечаний по этому поводу ему никто не делал.
Постоянным его партнером в шахматной игре был Олег Березин.
Когда тот уезжал в командировки, Кузьменко охотно играл с Костей Гаузовым. Все остальные, за исключением Кантарова, с которым он периодически сражался, пока тот был заведующим отделом, оказались слишком слабыми для него соперниками, но каждого вновь появляющегося сотрудника он с откровенным азартом и неиссякаемой надеждой обязательно испытывал на шахматную состоятельность.
Сашка в свое время такую проверку выдержал и даже заслужил похвалу, хотя выиграл всего одну партию из пяти, но от последующих приглашений отказывался, ссылаясь на занятость даже в перерыв…
…Он положил перед Кузьменко подборку писем, сказал, что редактора сегодня не будет, поэтому вынужден обратиться к нему.
Коротко изложил: Кантаров заявляет, что отдел срывает плановый выход полосы, Сашка же считает, что подборка подготовлена, переписывать и переделывать ничего не нужно.
Кузьменко хотел было что-то сказать но, взглянув на Жовнера, пообещал сейчас же, не откладывая, просмотреть.
Сашка заглянул к Красавину, хотел поинтересоваться, не изменились ли у него отношения с Кантаровым, но тот проводил оперативное совещание со своими корреспондентами, и Сашка пошел к себе, сожалея, что еще не обед и уходить ему в рабочее время без очевидной причины не следует. Он лишь отправил поникшего и не способного ничего делать Смолина в краевую библиотеку, срочно придумав ему задание.
Через полчаса зашел Кузьменко, источающий миролюбие, и сообщил, что на этот раз Кантарова он убедил, тот уже рисует полосу, но в какой-то мере требования ответственного секретаря вполне обоснованы. Письма нельзя, конечно, переписывать, но работать с ними необходимо, надо подходить к делу творчески.
– У меня в свое время была задумка делать тематические подборки, – признался он. – Это было бы интересно читателю и выявляло бы назревшие проблемы.., – оглядел кабинет и с явно сожалеющими нотками в голосе продолжил: – Я ведь почти два года в этом кабинете отсидел…
– Нравилось? – спросил Сашка, вполне удовлетворенный таким разрешением конфликта.
– В письмах хорошо видно, чем живет общество, – уклончиво отозвался тот. И неожиданно добавил: – Может партейку?
– Занят, – провел рукой у горла Жовнер. – Подборку по комсомольскому шефству над детскими домами собираю…
– Будет желание – заглядывай, сразимся…
И пошел по коридору, неся мягкую улыбку и, казалось, несмотря на свой рост, совсем не занимая места…
Вошел Красавин.
Он опять куда-то спешил.
Поинтересовался:
– Ты что-то хотел?
– Уже нет, – не стал объяснять ничего Сашка. И, глядя на очевидно не поверившего Красавина, добавил: – Давно не общались, поговорить хотел.
– Это точно, надо бы кое о чем перекалякать.. Давай на следующей неделе выберем время. Посидим, потреплемся не торопясь… Кстати, Слава Дзугов тебе привет передавал. Я только что с ним по телефону разговаривал. Тоже не против посидеть. Может втроем?
– Можно и втроем, я «за».
– Так и передам, я сейчас к нему бегу.
…Но выбрать паузу в будние дни так и не удалось ни на следующей неделе, ни через одну… То у одного командировка, то у другого, а Дзугов вообще из районов не вылезал, готовил отчетно-перевыборные конференции. Можно было, конечно, встретиться в выходные, но ими Сашка жертвовать не хотел, в пятницу на последнем автобусе, а то и на попутках торопился к семье, на два дня отключаясь от забот.
Как правило, они втроем (Светланку уже можно было брать с собой) уезжали в Теберду или в Архыз – красивые долины вдоль быстрых горных рек с хрустально прозрачным и бодрящим именно в это время яркой осени воздухом, в котором снежные вершины Кавказского хребта казались совсем близкими. В речках водилась осторожная форель, охота на которую была непростой и увлекательной (Сашкина страсть), леса радовали изобилием грибов (слабость Елены), а все вместе (пойманная рыба и найденный гриб) приводили в безудержный восторг Светлану, за которой нужен был глаз да глаз…
Дни эти пролетали стремительно, сжимаясь в неповторимые мгновения, насыщенные и сожалением об их краткости, и желанием надолго сохранить в памяти очищающую энергию радости единения с окружающим миром и любви к нему, друг к другу, ко всем знакомым и незнакомым людям…